Контрабандисты Гора

Глава 15

Я зажмурилась, спасая глаза от режущего их света свечи. Полагаю, что пламя свечи не было ярким, просто контраст с темнотой рабского барака был слишком резким и от того крайне болезненным. Я чуть-чуть приоткрыла глаза, но разглядеть того, кто находился по ту сторону свечи, не смогла. Зато я знала, что он наверняка принёс с собой хлыст. На входе в рабский барак, представлявший собой грубое, длинное, деревянное здание с низким потолком, посетителям выдают маленькую лампу или подсвечник с тонкой свечой, и хлыст. Предлагаемый ассортимент располагается на циновках, уложенных вдоль длинных стен, с оставленным посередине проходом.

Хлыст нужен на случай если клиент окажется нами недоволен. Так что нет ничего удивительного в том, что мы отчаянно стремимся понравиться им.

— Что, свет режет глаза смазливой кейджере? — спросил мужчина.

— Да, Господин, — прошептала я.

— Ляг на живот, — велел он, и я перевернулась на живот.

Негромкий скрежет цепи сопровождал моё движение. Я почувствовала, как она натянулась на кольце моего ошейника. Цепь прикреплена к тяжёлому кольцу, прибитому к полу слева от меня, если смотреть, когда я лежу на спине. Циновка сплетена из толстой грубой верёвки и брошена на пол, грубо сколоченный из неровных плах. С нами здесь не церемонятся.

Но мне редко случалось почувствовать хлыст на своей шкуре. Мы же стараемся сделать всё что в наших силах, чтобы у нас получится ублажить посетителей.

Ладони моих рук лежали на циновке по обе стороны от головы, повёрнутой влево. Моя правая щека прижималась шершавым волокнам.

Я буквально кожей ощущала его оценивающий взгляд, скользящий по моему телу.

Длина цепи приблизительно четыре фута. В бараке нас держат голыми.

— Как тебя назвали? — поинтересовался посетитель.

— Лаура, — ответила я, — если это будет угодно Господину.

Конечно, они могут называть нас как им понравится. Меня здесь уже использовали под множеством имен. Боюсь, иногда мы являемся не более чем заменой кого-то другого.

— Варварское имечко, — прокомментировал он. — Ты — варварка?

— Да, Господин, — ответила я, напрягаясь. — Пожалуйста, не бейте меня за это, Господин.

Некоторые мужчины, кажется, полагают, что женщины-варварки, по крайней мере, некоторые из них, те, что доставлены из мира под названием Земля, раньше занимали слишком высокое для них место, и тем самым заслужили порку. Лично я не думала, что занимала чьё-то место. Думаю, что я знала, каково было моё место, начиная с того момента, как началось моё половое созревание.

Даже в бытность мою на моей родной планете, меня мучило любопытство относительно того, каково бы это могло быть, принадлежать и служить рабовладельцу. На Горе я изучила этот вопрос досконально. И всё же каждый господин отличается от другого, и наша беспомощность в руках одного, возможно, не идентична той беспомощности, которую чувствуешь в руках другого. Можно ощутить тысячи удовольствий и пережить тысячи экстазов, каждый из которых в некотором смысле подобен другому, и всё же каждый отличается от всех других. Но всех их объединяет одно, в каждом из них, есть рабыня, и есть господин. Порой, возможно, от досады на собственную низость, или же в попытке вернуть что-то из прежней независимости и гордости моей бывшей свободы, я пыталась сопротивляться тому вниманию, которому меня подвергали, но очень скоро я уступала, точно так же как могла бы уступить любая другая шлюха в ошейнике, одной их которых теперь была и я сама. Насколько беспомощны мы, находясь в их руках!

Первоначально, несколько недель назад, я отдалась, по крайней мере, отчасти, из страха перед последствиями, кои могли меня ждать в случае, если господин останется неудовлетворённым, или даже сочтёт себя удовлетворённым не полностью. За время моего обучения, каким бы недолгим оно ни было, мне доставалось множество ударов хлыстом, а однажды не посчастливилось познакомиться с плетью, и я знала, что пойду на многое, лишь бы избежать повторения подобного опыта. Кроме того, я узнала, что существуют безошибочные признаки, которыми тело рабыни даёт понять подлинность своего ответа, и такие знаки легко прочитает практически любой гореанский мужчина. Они легко обнаруживают фальшь, и не готовы её принимать. Соответственно, уже покидая стены работоргового дома, где мне дали почувствовать и хлыст и плеть, я была сдавшейся безоговорочно, вплоть до полной беспомощности, как впрочем и была должна, не сдерживаемым ничем ощущениям, эмоциям и радикальной чувствительности, превратившись в отдающий себя, никчёмный предмет, в рабыню своего владельца. Снова и снова пыталась я набраться решимости, и так или иначе заставить себя сопротивляться, даже несмотря на грозившую мне за это опасность, но стоило им до меня дотронуться, и я снова превращалась в рабыню. Также, я боялась, и одновременно жаждала, роста моих потребностей, теперь преумноженных, отполированных и усиленных. В моих голове и животе, я всё больше становилась другой, или, возможно, лучше будет сказать, что я в моих голове и животе все больше становилась той, кем я всегда была, то есть рабыней. И конечно я теперь узнала, что такое рабские огни, по крайней мере, их мерцание. Мужчины проследили за этим. Они просто не оставили мне никакого иного выбора. Это делалось со мной независимо от моей воли либо желания. Я чувствовала себя беспомощной. Но, в конечном итоге, рабыня и должна быть беспомощной. Как далеко я теперь была от прежней самой себя, от своего собственного прошлого высокомерия, с которым я, сама отчаянно желая неволи, взирала на мир, в полном соответствии с механистическими, стерильными предписаниями моего прежнего культурного окружения, требовавшего от меня, отрицать эти желания и выбросить их из своей головы! Такие варианты мне больше не были позволительны. Теперь я ничего не могла с собой поделать. Теперь я была рабыней!

— Ой! — вскрикнула я, внезапно почувствовав лёгкое прикосновение.

— Превосходно, — констатировал мужчина.

Мои ногти вонзились в циновку.

Несколько недель назад мой караван, выгруженный с корабля на берег моря, пробыв в пути четыре дня, всё время придерживаясь восточного направления, достиг обширного анклава, называемого тарновым лагерем. Здесь было много зданий, жилые помещения, кухни, столовые, ванные комнаты, спальни, помещения для физических упражнений, склады и так далее. Среди них особо выделялось внушительное строение. Это, как нам объяснили, был павильон Лорда Нисиды, который, насколько я поняла, возглавлял этот лагерь. Окружённый частоколом павильон, казалось, был центром бурной деятельности. Сюда постоянно приходили и уходили мужчины, впрочем, и рабыни тоже. Проходя мимо распахнутых двустворчатых ворот, я смогла разглядеть, что павильон фактически представлял открытую конструкцию, скорее даже просто обширный постамент, окружённый вооружёнными часовыми. Может он боялся нападения? Кстати, оттуда, изнутри частокола, донёсся рёв зверя. Я очень надеялась, что его там держали надёжно запертым. Это напомнило мне о том рёве, который я слышала на берегу, и дважды за время нашего похода через лес, правда, тогда он был в значительной мере приглушён расстоянием. У меня были веские основания предполагать, что источником рёва был один и тот же зверь, или очень подобного вида. Вскоре мне стало ясно, что этот большой анклав был своего рода рабочим лагерем, основным родом деятельности которого, очевидно, была заготовка древесины. На это указывали фургоны, заполненные брёвнами и запряжённые тарларионами. Также здесь имелось множество сараев, в которых этих животных держали, кормили, мыли и защищали. Как я уже упоминала, переход до сюда занял у нас около четырёх дней. Однако нас почти сразу, вслед за другими, включая тех мужчин, которые несли два больших, странных и очевидно тяжёлых ящика или контейнера, с особой осторожностью выгруженных с доставившей нас на север галеры, повели прочь из тарнового лагеря. Пройдя по короткой тропе, мы оказались на расчищенной от деревьев площадке, которая, как мы узнали, была своего рода учебной областью. Здесь я впервые получила ясное представление о том, что такое тарн. Прежде, во время движение через лес, я видела только их большие, пугающие тени стремительно проносящиеся над кронами деревьев, пугающую тьму мелькавшую наверху, хлопки крыльев, ветер от которых срывал листья с деревьев, осыпая ими нас. Также, я не забыла услышанный мною одинокий дикий, пронзительный, хриплый крик. Мне сказали, что им ничего не стоит убить человека, и что есть мужчины, которые могли с ними справиться. Один из этих монстров приземлился не более чем в десяти ярдах от нас. Нас накрыло облако поднятой его крыльями пыли. Мы, раздетые, связанные за шеи караванной верёвкой, повинуясь инстинкту, сбились в кучу. Думаю, что я закричала. Точно знаю, что другие девушки кричали от ужаса. Каким маленьким казался всадник по сравнению с птицей! Я думаю, что будет логично называть это существо птицей, хотя это не было какая-либо знакомой мне формой жизни. На какой, спрашивала я себя, планете могло появиться такое создание? В результате каких тёмных, ужасных, неумолимых, требовательных игр природы? Уверена только, что не на моей родной Земле, да и насчёт этого мира меня тоже терзали сомнения. Возможно, они дети некой большой планеты, возможно, намного большей, чем Земля или Гор, где эволюция могла бы пойти по пути закрепления таких размеров и силы. В этом смысле я не была уверена, было ли правильно считать такого монстра птицей или нет. Насколько я могла сказать, это была форма жизни чуждая как Земле, так и Гору. Тем не менее, он явно был птицей, ну, или очень похожим на птицу. У него имелись когти, клюв, длинные, мощные, наводящие ужас крылья. К тому же он был оперён. Я слышала о теории конвергентной эволюции, когда в сходных условиях развитие различных существ стремится к сходной форме, лучше всего приспособленной к среде обитания, например, в водной среде, примерами этого могли бы стать дельфин, рыба, ихтиозавр и другие животные. Также, можно рассмотреть глаза и то, как широко они распространены среди разнообразных форм жизни, насекомых, рыб, млекопитающих, птиц и так далее. Рассматривая преимущества определённых форм тел, определённых конечностей, разнообразных органов чувств, обонятельных, осязательных, слуховых и зрительных приборов, можно было бы ожидать, что они рано или поздно возникнут в любом мире, способном к поддержанию сложных форм жизни. Соответственно, я предположила, эволюция в самых разных мирах вполне могла бы найти место для птиц, или подобных птицам созданий, существ обладающих острым зрением, способных нападать, хватать и разрывать добычу, существ, не связанные с земной поверхностью, существ, которые могли бы подчинить себе саму атмосферу.

— Задержи свой караван! — крикнул мужчина, восседавший в нескольких ярдах над землёй в седле тарна.

По-моему в его рекомендации не было никакого смысла. Мы были не просто испуганы, нас парализовало ужасом настолько, что мы были просто не в силах двинуться с места. Всё, что мы могли, это толпиться и жаться друг к дружке.

— Груз не землю! — скомандовал нам надсмотрщик. — Построиться в линию, выпрямится!

Мы и сами знали, как мы должны были стоять, и стояли как рабыни, вертикально и гордо, как призовой товар.

— Где Ты набрал этих тарскоматок? — поинтересовался мужчина, свешиваясь с седла, чтобы получше нас рассмотреть.

— В Брундизиуме! — ответил наш надсмотрщик.

Честно говоря, мы чуть не задохнулись от возмущения. Ведь мы знали, что нас тщательно отобрали. Даже у рабыни есть своя гордость, хотя это, конечно, не больше, чем гордость рабыни. Нам стоит быть предельно осторожными, чтобы не выказать хотя бы малейшего признака своего неудовольствия или раздражения. Кому захочется получить оплеуху, или быть брошенной животом на землю и исхлёстанной хлыстом? Кроме того, нам не давали разрешения говорить. Что мы могли поделать с тем, что цены в Брундизиуме были низки как никогда. В конце концов, виной тому, насколько я поняла, были события, произошедшие в недалеком прошлом в далёком Аре, большом городе, насколько я поняла. Фактически, по крайней мере, три лота в нашем караване были бывшими свободными женщинами Ара, причём две из высших каст.

— Медный тарск за всю партий! — заявил мужчина, сидевший на тарне.

— За некоторых из них заплачено серебром! — возмутился даже надсмотрщик.

Лично за меня заплатили медью.

— Девки циновок, — засмеялся тарнсмэн.

— Мы должны двигаться дальше к корабельному лагерю, — сказал надсмотрщик.

— Задержи свой караван, — велел тарнсмэн и, указывая на площадку, пояснил: — Видишь мишени. Тренировка уже началась. Группа на подлёте. Меня послали очистить поле.

Мы дружно повернули головы вправо, и увидели вдали в небе пятнышки, несколько движущихся в яркой синеве тёмных пятнышек.

Надсмотрщик, затенив глаза ладонью, тоже смотрел в ту сторону.

Пятнышки были далеко, и, некоторое время даже казалось, что они были неподвижны, но затем, судя по тому что они с каждым мгновением становились всё больше и больше, быстро увеличиваясь в размерах, стало ясно, что они двигались, и двигались стремительно. Хотя на таком расстоянии их скорость оценить было сложно, но я была уверена, что летят они быстро. Я не забыла, с какой скоростью в лесу их тени промелькнули над нашими головами.

Посмотрев влево, я увидела ряды мишеней, порядка четырёх или пяти десятков. Шириной они были что-то около полутора футов, и приблизительно футов шесть высотой, и были покрашены где-то на уровне того, что могло бы быть талией, грудью, шеей и головой мужчины.

Когда я снова повернула голову влево, пятнышки уже больше не были пятнышками, превратившись в чётко распознаваемые шеренги летящих существ расположенных в четыре уровня, и, как я позже определила, за каждой птицей в шеренге следовала целая колонна её собратьев, с дистанцией порядка пятидесяти ярдов или около того. Мужчина, остановивший наш караван, что-то крикнул, его птица взмахнула крыльями и, оставив после себя облако пыли, поднялась в воздух и покинула поле.

Вскоре после этого мимо нас промелькнули четыре волны тарнсмэнов. Самая нижняя волна, возможно, не выше, чем в пяти ярдах от земли, самая верхняя примерно в двадцати или двадцати пяти. Я глазом моргнуть не успела, как они унеслись дальше, выпустив рой стрел. Однако этим всё не закончилось, и, отлетев чуть дальше и поднявшись выше, они резко развернулись и возвратились уже с противоположной стороны, снова осыпав ряды мишеней своими стрелами. Последовал новый поворот, и атака повторилась с прежнего направления. Сделав три прохода над полем тарнсмэны пропали их виду. О том, что только что произошло, напоминали только мишени плотно утыканные спереди и сзади стрелами. На поле тут же высыпали мужчины, принявшиеся собирать стрелы. Позже я узнала, что каждую стрелу можно было идентифицировать с тем или иным из лучников, так что учёт попаданий вёлся строгий, меткость стрельбы оценивалась, и отличившихся стрелков отмечали. Лучники использовали короткие луки, хотя в то время я не понимала важности этого. Из такого лука можно легко стрелять с седла, позволяя пускать стрелы в любом направлении. Арбалет на Горе известен, но его скорострельность даже близко не стояла со скорострельностью обычного лука, большого крестьянского или короткого седельного.

Произошедшее на моих глазах, заставило меня трепетать от благоговейного страха. Почти каждая выпущенная стрела ударила цель. Как страшно, думала я, оказаться мишенью таких стрелков!

Позже я узнала, что спустя несколько дней, на этот лагерь было совершено нападение, успешно отражённое, в том числе и такими тарнсмэнами.

Вскоре после того, как тарнсмэны, по-видимому, завершив тренировку, отбыли к некой точке рандеву, возвратился товарищ, который запретил нам пересекать открытую местность.

— Ну что, теперь мы можем продолжить движение? — поинтересовался наш сопровождающий.

— Не хочешь дать побегать какой-нибудь из твоих девок? — спросил тарнсмэн.

— Нет, — буркнул надсмотрщик.

Признаться, мне их обмен репликами был не понятен. Но пара других девушек, судя по их облегчённым вздохам после отрицательного ответа нашего сопровождающего, должно быть, поняли их прекрасно.

— Подняли груз, — бросил мужчина, и мы подхватили с земли свою ношу.

Думаю, что все мы были рады покинуть тренировочное поле.

Позже, вечером того дня, мужчины расположились на ночёвку, разбив небольшой бивак у обочины дороги ведущий на восток от тренировочного поля к месту, называемому корабельным лагерем. Нас как обычно уложили прямо на усыпанную листьями землю, связав нам руки за спиной и привязав караванную верёвка между двумя деревьями. Нам даже не стали запрещать говорить друг с дружкой, при условии, что мы будем делать это тихо и не мешать мужчинам.

— Мне страшно, — прошептала я, обращаясь к Релии, которую ранее знала как номер Восемнадцать.

Это именно она попыталась бежать к лестнице ведущей из подвала, но была остановлена не успев достичь первых ступеней одним из наших тюремщиков. Она неплохо смотрелась стоя на коленях перед мужчиной, целуя и вылизывая его ноги, в благодарность за то, что не была избита. До этого опыта она была невыносимо высокомерной гордячкой, по крайней мере, с некоторыми из нас, в том числе и со мной, поскольку я для неё была всего лишь варваркой. Разумеется, с мужчинами она себе этого не позволяла. Очевидно, она когда-то входила в касту Торговцев, возможно, даже высоких Торговцев, и даже причисляла себя к представительницам высших каст, несмотря на то, что немногие из гореан согласились бы счесть Торговцев высшей кастой. Конечно, их расценивали как богатую касту, однако в глазах многих, это не то же самое, что высшая каста. Конечно, они были сильной кастой, учитывая их богатство, и даже Убары могли бы добиваться их расположения. Чем нужно платить своим людям, оплачивать ведомые войны, как не золотом? В любом случае, та, которая когда-то была «лот номер восемнадцать», теперь значительно изменилась, и, конечно, теперь она лучше узнала значение той отметины, которая была впечатана в её левое бедро чуть ниже ягодицы. Она всё ещё задирала нос передо мной, и относилась ко мне со снисходительностью, но больше не замахивалась на меня и не говорила со мной так, как она делала это первоначально, хотя я не исключала того, что причиной этого было опасение, что для её сестёр по цепи это может послужить превосходным и желанным, учитывая её недалёкое прошлое, предлогом для того, чтобы преподать ей ещё один неприятный урок любезности. После того, как в подвале они полюбовались на стоящую на коленях Релию, не более чем испуганную рабыню у ног рабовладельца, они больше не испытывали к ней пиетета. В действительности, многие из них теперь взяли за правило толкать её, ставить подножки, бить или дёргать за волосы. На её теле новые синяки появлялись, прежде чем успевали сходить старые. Пока никого из нас не назначили Первой Девушкой, которая поддерживала бы дисциплину, мы были вынуждены сами, если можно так выразиться, следить за порядком в нашем небольшом коллективе. На мой взгляд «Релия», имя которое ей дали пред тем как назвали меня, было хорошей кличкой, по крайней мере, это было гореанское имя. Фактически, насколько я поняла, это имя носили даже некоторые свободные женщины. Конечно, если бы её купила какая-нибудь свободная женщина, это она бы немедленно переименовала девушку, назвав её как-то более подходяще для рабыни, например, Лана, Тула, Лита или как-то ещё. Она была довольно красивой девушкой, и я подозреваю, что этот факт оказал влияние на мужчину, давшего ей такое имя. Мужчины зачастую предпочитают подбирать своим рабыням красивые имена, чего не скажешь о свободных женщинах, обычно менее снисходительных в этом вопросе.

Релия была выше меня ростом, тогда как я была выше девушки, стоявшей в караване позади меня, названной Яниной, что тоже было красивым именем, и тоже гореанским. Номера наших лотов, написанные на левой груди, теперь стали почти неразличимы. Думаю, что не одна я попыталась первым делом стереть эти цифры, когда нам выдали немного масла и, по-прежнему связанным друг с дружкой, разрешили войти в мелкие бассейны, предназначенные для помывки. Как мы завидовали более свободным девушкам, которым могли разрешить принять деревянную ванну под открытым небом. В работорговом доме я узнала, что рабыня должна содержать себя в чистоте, быть свежей, отдохнувшей и ухоженной. Это свободная женщина может выглядеть настолько неопрятно и неряшливо, насколько ей захочется, но рабыне такого выбора никто предоставлять не собирается. В конце концов, она — собственность и должна нравиться своему хозяину. Рабовладельцы в большинстве своём предпочитают, чтобы у их рабынь были длинные волосы, такие, о которых говорят «рабски длинные», поскольку это не только красиво, но зачастую и полезно, в том числе и на мехах, для того, чтобы восхищать и дразнить своего хозяина. Также девушку иногда могут связать её собственными волосами, и, конечно, контролировать её посредством них. Некоторые мужчины, кстати, предпочитают, чтобы у рабыни была гладкая кожа, и могут удалить или сбрить волосы с её тела. Иногда хозяин проявляет внимание к этому вопросу лично. Это разнится от города к городу, и где-то это распространено больше, а где-то меньше.

— Релия, — позвала я, но она снова не ответила. — Ты спишь?

— Нет, — буркнула она.

— Ты что, сердишься? — спросила я.

— Нет, — ответила Релия.

— Янина уже спит, — прошептала я опасаясь повышать голос.

— И что? — осведомилась девушка.

Просто я не хотела, чтобы она подумала, что я стала бы приставать к ней с вопросами, если бы Янина ещё бодрствовала. Янина, к счастью, относилась ко всем рабыням одинаково ровно. Казалось, её, по крайней мере, теперь, совершенно не волновал тот факт, что я могла бы быть варваркой. В конце концов, мы все были на одной и той же верёвке.

— Тарнсмэн что-то говорил о том, чтобы «дать девушке побегать», — сказала я. — Не знаешь, что это может означать?

— Нас же не отправили бегать, — проворчала она. — Так что, это не имеет значения.

— Я боюсь, — повторила я.

— Мы все боимся, — прошептала Релия.

В этот момент Янина, лежавшая справа от меня, пошевелилась.

— Это могло означать разные вещи, — сказала девушка, как оказалось, не спавшая. — Как правило, это — игра в пленение. Их есть множество разновидностей. Ты — добыча, которую могут преследовать пешком, на кайиле, или в седле тарна. Для захвата могут использовать аркан, сети или когти тарна. На далеком юге для этого кочевники пользуются бола, чтобы опутать ноги бегущей девушки, повалить, а затем связать и доставить в определённое место.

— Это жестоко, — заметила я.

— Мужчинам это нравится, — вздохнула она. — Кроме того, в подобных играх они оттачивают свои навыки захвата.

— Это всё равно, как если бы мы могли бы быть животными, — возмутилась я.

— А мы по-твоему кто? — поинтересовалась Янина.

Я почувствовала себя глупо. Насколько наивным было моё замечание. До меня что, всё ещё не дошло, кем я теперь была?

— Это — спорт, — добавила Янина. — Иногда они ставят ставки на такие состязания. Хорошая бегунья может приносить неплохую прибыль своему владельцу.

— Несомненно, это только улучшит её цену, — сказала я не без горечи.

— Значительно, — подтвердила она.

— Ты что-то говорила, — припомнила я, — об оттачивании их навыков захвата.

— Идеальный приз, — сказала Янина, — это, конечно, свободная женщина вражеского города.

— Они — трофеи, — заключила я.

— Мы — женщины, — усмехнулась она, — в ошейнике или без оного. Мы — все трофеи, призы, товар, нечто, что имеет смысл добывать, чем стоит владеть, что можно купить, продать или обменять.

— Знаешь, как я испугалась, когда они начали стрелять из луков, — поделилась я, — все эти свирепые птицы, волна за волной, выстрелы, свист и удары стрел, их ужасная точность.

— Если бы они не были такими меткими стрелками, — заметила девушка, — они не сидели бы в своих сёдлах. Таким не место в кавалерии.

— Как же избежать таких стрел?

— Тебе-то чего бояться? — усмехнулась девушка. — В тебя же мужчины стрелять не будут, не больше, чем на любое другое домашнее животное, скажем в кайилу или верра. Для нас — верёвки и цепи. Нас, как и других животных, следует пасти, держать в клетках и использовать в своё удовольствие. Вот это для нас. Мы — рабыни.

Я немного покрутила руками, но шнуры надёжно держали их за спиной. Я снова остро ощутила пеньковую петлю на своей шее, удерживавшую меня вместе с другими.

— А что насчёт свободных женщин? — встревожено поинтересовалась я.

— Они свободны, — пожала плечами Янина, — и посему находятся в значительной опасности. Почему, как Ты думаешь, они с такой готовностью и так отчаянно подчиняются?

— Понимаю, — кивнула я.

— Как быстро, — презрительно сказала рабыня, — они срывают свои вуали, как торопятся избавиться от своих одежд, чтобы поскорее встать на колени, и, глубоко склонив голову, покорно протянуть скрещенные запястьями, предлагая их связать!

Я промолчала.

— И как быстро, — процедила она, — их запястья стягивает верёвка!

— Ты говоришь это так, — прошептала я, — словно у тебя был такой опыт.

— Варварка! — прошипела Янина.

— Пожалуйста, прости меня, — попросила я, сообразив, что сказала лишнее.

— Но насколько я была взволнована, — вдруг призналась девушка, — когда меня связали и повели.

— То есть, тебя нашли приемлемой, — заключила я.

— Да, — согласилась она. — Мне повезло. Я осталась в живых.

— Ты очень красивая, — польстила я ей.

— В Брундизиуме, за меня дали серебряный тарск, — похвасталась девушка.

— Превосходная цена, — констатировала я.

— При том состоянии рынка, можно сказать, что это было весьма неплохо, — заметила Янина. — А Ты сама за сколько ушла со сцены?

— Последнее, что я слышала, — ответила я, — было сорок восемь медных тарсков.

— И всё? — удивилась она.

— Да, — буркнула я.

— Ну не расстраивайся, — попыталась приободрить меня Янина. — Тут ведь многое зависит от состояния рынка. В одно время за тебя могут дать больше, в другое время меньше.

— Да я понимаю, — вздохнула я.

— Не бери в голову, — посоветовала мне она. — Я видела, какими глазами смотрят на тебя мужчины.

— Правда? — не поверила я.

— Ты очень привлекательна, — заверила меня Янина. — В другое время в Брундизиуме тебя могли бы купить для таверны.

— Понятно, — кивнула я, заключив, что это могло бы быть своего рода комплиментом.

— Некоторые мужчины, — предположила моя собеседница, — могли бы с жаром торговаться за то, чтобы иметь тебя у своих ног.

— Я очень хочу надеяться, что у меня получилось бы им понравиться, — вздохнула я.

— Ты должна зарубить себе на носу, и никогда не забывать, что это прежде всего в твоих интересах.

— Я это понимаю, — заверила её я.

— Ну что, Ты всё ещё боишься? — осведомилась Янина.

— Да, — не стала скрывать я.

— Не бойся лучников, — успокоила меня она. — Твоя туника, если тебе её разрешат, послужит гарантом твоей безопасности. Даже свободные женщины в захваченном городе, часто переодеваются в туники, чтобы их приняли за рабынь. Когда обман раскрывается, их зачастую ждёт встреча с плетью, причём самая, что ни на есть неприятная, но затем их быстро заковывают в цепи, надевают ошейник и клеймят.

— Я надеюсь, что нам дадут туники, — вздохнула я.

— Как только доберёмся до корабельного лагеря, — пообещала девушка. — Я слышала это от одного из охранников.

— Здорово, — обрадовалась я.

— Ты так хочешь тунику? — полюбопытствовала она.

— Конечно, — кивнула я.

— Ты что такая скромная? — усмехнулась Янина.

— Конечно, — не стала отрицать я.

— Но скромность ведь нам не разрешена, — напомнила мне рабыня.

— Но не публично же, — предположила я.

— Возможно, немного, — согласилась Янина, — если хозяин не против.

— Да, — кивнула я, — если хозяин это разрешает.

— Но Ты ведь варварка, — вспомнила она.

— Какая разница, — удивилась я.

— Что ты можешь знать о скромности? — поинтересовалась девушка. — Ты же никогда не была свободной женщиной.

— Я была! — возмутилась я.

— Настолько же свободной, насколько свободными могут быть женщины вашего мира! — усмехнулась она.

— Возможно, — не стала спорить с ней я.

— Вы там понятия не имеете о том, что значит быть свободной, — заявила Янина, — потому что вы никогда не были настоящими гореанскими свободными женщинами. Вы даже представить себе не можете той свободы, которую имеем мы, вам не дано знать нашей гордости, благородства, блеска, власти, одеяний, вуалей, достоинства! Нам подчиняются мужчины. Они отступают перед нами. Они освобождают для нас дорогу. Они не сядут в нашем присутствии без разрешения. У нас есть Домашние Камни! А вот у тебя был Домашний Камень?

— Нет, — вынуждена была признать я.

— Вот и я так подумала, — хмыкнула она.

— Но даже на Горе не у всех есть Домашний Камень, — заметила я.

— Ну да, не у всех, например, у животных, неудачников, бродяг, изгоев, негодяев, преступников, у мужчин, отрёкшихся от своего камня и тому подобных, — сказала Янина, а затем, понизив голос до еле слышного шёпота, добавила: — и ещё, возможно, у Царствующих Жрецов.

Судя по тому благоговению, с которым она это проговорила, я почувствовала, что для меня будет разумно воздержаться от разговора о Царствующих Жрецах.

— О какой скромности Ты можешь говорить, — продолжила гореанка. — Насколько я понимаю, в вашем мире есть места, где женщины обнажают лица, даже на улицах.

— А я слышала о некоторых гореанских свободных женщинах ходящих с открытым лицом на причалах, — припомнила я.

— Они из низших каст, — объяснила девушка. — И в рабочие дни, а не по праздникам.

Вероятно, гореанская свободная женщина боится обнажить лицо больше, чем даже обнажить тело. Хотя поначалу меня несколько удивлял такой подход, но после некоторых раздумий, мне это стало казаться разумным. Тела, пусть и прекрасные, относительно подобны и относительно анонимны, тогда как лицо — уникально, отличительно, особенно и индивидуально. Кроме того оно, со всеми своими тысячами оттенков и выражений является зеркалом внутреннего мира человека. Конечно, лицо раскрывает тысячу прихотей, капризов и тайн женщины, выставляя её напоказ тысячекратно больше, чем это делает её тело, каким бы изумительным и захватывающим оно не могло бы быть. И гореанские мужчины смакуют, наслаждаются, доминируют и владеют целой женщиной. Видя лицо женщины, мужчины читают в нём рабыню. Они хотят, требуют и держат в своём ошейнике всю женщину целиком, со всем, что внутри и снаружи, с её лицом и телом, со всеми её мыслями и чувствами, потребностями и эмоциями. Соответственно, первое, что будет сделано с захваченной свободной женщиной, если её не собираются удерживать ради выкупа или доставки кому-либо для его удовольствия, это раздето её лицо. После этого, будучи столь опозоренными, многие женщины по своей собственной воле становятся на колени и принимают ошейник. Впрочем, кажется, многие из них ждали этого момента всю свою жизнь. Не потому ли так часто счастливое и сияющее лицо рабыни, познавшей ласку и доминирование мужчины, столь оскорбляет свободную женщину.

— Пожалуйста, не трогайте меня, — взмолилась я.

— Почему? — удивился мужчина. — Ты так хорошо подмахиваешь.

— Я ничего не могу поделать с собой, — простонала я, уже царапая грубые волокна циновки.

— Тебе и не разрешено ничего с этим делать, — напомнил он мне.

— Остановитесь, Господин! — попросила я.

— Ну ладно, очень хорошо, — хмыкнул он.

— Нет, нет, нет! — тут же взмолилась я. — Не останавливайтесь! Пожалуйста, продолжайте! Пожалуйста, не останавливайтесь!

— То есть Ты просишь, чтобы я продолжил? — спросил посетитель.

— Да, Господин! — прошептала я.

— Как рабыня? — уточнил он.

— Да, Господин, — простонала я, разрываясь в конфликте между стыдом и потребностями.

— Ну что ж, давай посмотрим, что мы можем здесь сделать, — задумчиво произнёс мужчина.

— Будьте милосердны, — всхлипнула я.

— Ты ведь недавно в рабстве, не так ли? — осведомился он.

— Да, Господин, — прошептала я, напрягаясь всем телом.

— Очевидно, что Ты чувствуешь удовольствие, — заметил посетитель, — хочешь Ты того или нет.

— Простите меня, — попросила я.

Как мужчина может уважать женщину, которая не больше, чем беспомощная, сотрясаемая спазмами, извивающаяся и умоляющая игрушка в его руках? Куда делись изощрённость, рафинированность, самообладание, достоинство, гордость, индивидуальность и уважение? А как женщина могла бы уважать себя, если она показывает себя не больше, чем беспомощным, не контролирующим себя животным для удовольствия, попросту рабыней? Для чего она в таком случае годится, кроме любви, служения и подчинения?

— Твоё тело прекрасно смазалось, — прокомментировал мужчина. — Оно приветствовало и сжимало меня. Кроме того, оно вознаградило меня множеством, хотя и начальных, спазматических реакций.

— Начальных? — удивлённо переспросила я.

— Да, — подтвердил он.

— Неужели есть большие? — спросила я.

— Конечно, — заверил меня он.

— Я не понимаю, — прошептала я.

— Уверен, Ты знаешь о том, с какой готовностью и как превосходно ты смазываешься, — заявил он.

— Пожалуйста, оставьте меня в покое, — попросила я, сгорая от стыда.

— Думаю, со временем, — сказал мужчина, — Ты заслужишь звание горячей маленькой самочки урта.

— Нет, нет! — всхлипнула я.

— Возможно, не немедленно, — предположил он. — Но позже, обязательно.

— Будьте милосердны, — взмолилась я. — Пожалуйста, быть милосердны!

— Нетрудно понять, — усмехнулся посетитель, — даже сейчас, почему они посадили тебя на цепь в рабском бараке.

— Когда Вы закончите со мной? — глотая слёзы, спросила я.

— Ты боишься, не так ли? — осведомился он.

— Да! — призналась я.

— Тогда давайте попробуем вот эту ласку, — сказал мужчина.

— Ай-и! — вскрикнула я.

— Замолкни, — велел мне посетитель. — Лежи неподвижно. Расслабься. Пусть это будет небольшое затишье перед бурей, моя маленькая вуло.

Насколько могучим был этот корабль!

Насколько крошечными казались люди на его фоне. Нас приставили носить разнообразную поклажу. Мы сновали туда-сюда по берегу, прислуживая рабочим, поднося им материалы, еду и воду, в тени этой изогнутой, возвышавшейся над нами конструкции.

— Взгляните, — сказала Релия, указывая на реку.

— Что? — не поняла я.

— Лёд, — пояснила она. — Лёд на реке.

— Скорее всего, его вымыло из какого-нибудь притока, — предположила Янина, глядя на поверхность воду из-под ладони. — Дальше на север ледостав может начаться даже в это время года.

— Но здесь ещё достаточно тепло, — заметила я.

Мы всё ещё ходили в туниках. Я предположила, что это, должен был быть большой кусок льда, когда он вырвался на свободу, если смог, не растаяв, доплыть по Александре досюда, так далеко на юг.

— Скоро погода изменится, — сказала Янина.

— Наши хозяева торопятся, — констатировала Релия. — Если Александра замёрзнет, корабль окажется в ловушке. Не исключено, что его может раздавить льдом.

— Но пока ещё тепло, — повторила я.

— Вот именно, что, пока, — покачала головой Янина.

Очевидно, вскоре ожидалось похолодание. Однажды нам выдали покрытые густой шерстью шкуры скачущего хурта, и мы, с помощью шила и волокон, приготовили для себя зимнюю одежду. Покрой этой одежды, как можно было ожидать, был строго определён. Портной обмерил нас и сам, поскольку прикасаться к ножницам нам не разрешили, нарезал выкройки. Сшивали лоскуты шкур мы тоже под его наблюдением. Шила были выделены по счёту, а по окончании работ возвращены и посчитаны. Портной же принимал нашу работу. Мне пришлось дважды резать нити и сшивать их заново. В любом случае мы, хотя и будучи рабынями, были бы хорошо упакованы. По окончании работы у каждой из нас были брюки и приталенная куртка, доходившая до бёдер и имевшая капюшон. В дополнение к этому у нас также были шаль и одеяло. Для ног предусматривались обмотки из плотной тёплой ткани, накручивавшиеся поверх брюк наподобие сапога.

— Полюбуйтесь на меня, — рассмеялась я, натянув на себя только что скроенную одежду, предварительно убедившись, что портного нет поблизости, а когда Янина обернулась, добавила: — Я — свободная женщина!

Она, также сначала оглянулась, и, не увидев портного, засмеялась. Вообще-то в корабельном лагере не было ни одной свободной женщины, если не считать нескольких женщин пани.

Рабыню, даже в шутку, объявившую себя свободной женщиной, могло ждать суровое наказание. Разумеется, Янина знала об этом лучше меня.

Но сегодня день выдался тёплым, и мы были одеты в свои привычные туники. Наши шеи окружали лёгкие металлические ошейники, снять которые мы не могли, поскольку они были заперты на замок. Это были «причальные ошейники», указывавшие на род нашей деятельности и место где нас должны были приковать на ночь.

Прищурившись, я посмотрела на другой берег Александры, ширина которой в этом месте составляла что-то около сотни ярдов. Кусок льда, несомый течением, неспешно проплывал мимо, медленно поворачиваясь в потоке. Мне не было доподлинно известно, что находилось на другом берегу реки, всё что я знала, это только то, что там было два или три строения, и некая площадь огороженная частоколом. Иногда Александру пересекли баркасы, как с этой стороны на ту, так и обратно. Поговаривали, что за реку поставляли провизию, и что за частоколам держали то ли каких-то узников, то ли особых рабынь. Я не знала, чему из этих слухов можно было бы верить. Единственное, что казалось ясным, так это то, что их, если они там есть, рано или поздно посадят на корабль. По одной из версий там прятали рабынь такой поразительной красоты, что держать их вместе с более обычным товаром было бы неуместно. Другие утверждали, что девушек отделили, потому что они были настолько прекрасны, что их присутствие могло вызвать бунт в лагере, мол, мужчины из-за них поубивали бы друг друга. Лично мне слабо верилось в обоснованность подобных предположений. Я вообще сомневалась, что нашлось бы очень много женщин, более красивых чем, скажем, Релия и некоторые другие, окружавшие меня.

Я перевела взгляд на могучий корабль.

Должно быть, ушло немало времени на то, чтобы построить столь огромное плавучее сооружение. Когда я прибыла сюда, он уже был на плаву, стоял пришвартованный у причала. Некоторые из других девушек, рассказывали, что были свидетельницами того, как из-под корпуса выбили подпорки и спустили судно на воду. Большую часть стапеля, внутри которого строился корабль, к этому времени уже была демонтирована. Но о грандиозности этого сооружения можно было судить, по нескольким, остававшимся тут и там балкам, ещё недавно служившим для поддержки гигантского корпуса и по остаткам деревянного наклонного пандуса, ведущего от стапеля к реке, по которому корабль соскользнул в реку.

Рабочие на берегу занимались своими делами. Мимо меня прошёл мужчина с мотком верёвки на плече.

Я снова принялась рассматривать стоящий у причала корабль. Было очевидно, что там всё ещё оставалось много недоделанного, в основном это касалось внутренней отделки, настила палуб, крепления мачт и огромного руля.

— Нам нужно закончить с доставкой воды, — напомнила Янина.

— Да, — кивнула я, поправляя на своём плече ремень наполненного бурдюка.

Корабельный лагерь занимал довольно большую территорию. Именно в него упиралась одним из своих концов дорога, которую обычно называли восточной, хотя, как мне кажется, она скорее вела в юго-восточном направлении. Не думаю, что площадь его была столь же велика как у тарнового лагеря, и конечно, людей здесь было гораздо меньше. Фактически, в тарновом лагере размещалась небольшая армия. Также, там по соседству располагалось тренировочное поле, где мне и другим девушкам довелось стать свидетельницами учений, во время которых волны тарновых всадников слёту поразили множество мишеней. Корабельный лагерь, как и следовало из названия, хотя здесь тоже были размещены отряды наёмников, был не столько местом обучения и жилой зоной, сколько верфью. Здесь имелось несколько мастерских и сараев. Здесь трудились плотники и столяры, здесь плели канаты и шили паруса, здесь в воздухе висел стук киянок и топоров, звон кузничных молотов. Также здесь было множество моряков. Лагерь главным образом располагался на северном берегу Александры. Более крупная, северная часть лагеря узкой полосой протянулась между лесом и рекой. Длиной она была порядка половины пасанга, и вероятно не больше двухсот ярдов шириной. На южном же берегу Александры было лишь несколько строений, да таинственный, окружённый частоколом участок леса.

Прошло уже несколько дней с тех пор, как наш караван прибыл сюда.

Переход от холодного, продуваемого ветром, каменистого пляжа Тассы до тарнового лагеря занял у нас около четырёх дней, и примерно столько же потребовалось, чтобы добраться до корабельного лагеря. Я бы предположила, что будь мужчины налегке, они смогли бы проделать этот путь гораздо быстрее, но женщинам и фургонам времени требовалось больше.

Я знала очень немного, практически ничего, о том, что здесь происходило. Полагаю, что это — подходяще и ожидаемо для такой как я, ведь я — кейджера. Любопытство, как говорят, нам не подобает. Впрочем, хотя это моё личное впечатление, многие, даже мужчины, не понимали того предприятия, которое здесь затевалось. Его цели и судьба оставались для большинства тайной за семью печатями. Несомненно, были и те кот знал. Например, тучный Лорд Окимото, комендант лагеря, которого я видела четыре раза. Возможно, что-то знал странный, хромой, скрюченный коротышка, которого все называли Терситом, постоянно сновавший вокруг и всюду совавший свой нос. Его я видела очень часто. Он, насколько я поняла, являлся главным на верфи и непосредственным руководителем строительства. Признаться, мне показалось, что он был немного не в себе. Говорил Терсит властно, нетерпеливо, часто пронзительным голосом и с явным раздражением. Мужчины всячески стремились ему угодить и исполняли его распоряжения без вопросов и сомнений. Я рискнула предположить, что он был корабелом. Впрочем, это только моё личное мнение. Корабль был очень большим, слишком большим, чтобы быть речным кораблём. Уверена, на Александре нашлось бы не так много мест, где он мог бы хотя бы развернуться. Также, насколько я смогла оценить, у него была слишком большая осадка, что могло стать проблемой при его переходе по реке к морю, учитывая нестабильные глубины, излучины, пороги и скалы, которые могли встретиться по пути. Кроме того, я предположила бы, что речной фарватер местами мог быть довольно узким и извилистым. Несомненно, нашим хозяевам было хорошо известно о таких нюансах, и русло реки до моря было тщательно исследовано и промерено. Казалось очевидным, что этот корабль предназначался для дальнего плавания. Его построили, чтобы бросить вызов Тассе. Возможно, его собирались использовать для торговли с Косом и Тиросом, или с портами на других островах. Правда, я боялась, что для него их гавани могли оказаться слишком мелкими. Не было ли более практично для этой цели построить множество галер? Тогда для чего мог потребоваться столь огромный корабль? Мне сказали, что он намного больше, во много раз больше, чем самый большой из обычных круглых кораблей, то есть тех судов, которые специально предназначены для грузовых перевозок. Точно так же, очевидно, он очень сильно отличался и от длинных кораблей, низких, похожих на рассекающий водную поверхность клинок, военных галер. До того как попасть в корабельный лагерь я видела только два гореанских судна. Одно их них, это то, на котором нас везли на север, а второе, это то, которое мы видели с палубы первого, когда нам разрешали выйти из трюма. Я подозревала, что в гавани Брундизиума, большой и оживлённой, было множество других кораблей, но мне, как и остальным девушкам нашего каравана на время погрузки завязали глаза.

Мой взгляд снова заскользил по большому кораблю. Слишком большому, чтобы его можно было бы двигать вёслами. Предположительно, у него будет шесть мачт, правда ни одну из них пока ещё не установили. И даже огромный руль пока ещё лежал на берегу. Каково могло быть назначение такого корабля? Для какого рода деятельности, для какого путешествия его могли построить? Он не мог быть военным кораблём в обычном понимании этого слова. Однако, что интересно, внутри его корпуса размещались шесть галер, по три с каждого борта, которые можно было спустить на воду как по одной, таки все разом, и эти галеры, судя то их таранам и большим, похожим на полумесяцы лезвиям на носах, предполагали агрессию и угрозу. Одно казалась ясным, когда судно будет окончательно готово, а до этого момента, судя по всему, осталось не так много времени, к нам должны будут присоединиться солдаты и рабочие бригады с запада. Фактически, воздушная кавалерия, проходившая обучение неподалёку от тарнового лагеря, должна была прибыть сюда даже прежде, чем начнётся погрузка. Для чего нужны были тарны? Для какой цели они могли понадобиться? Также, притом, что корабль был огромен и мог взять на борт сотни мужчин за раз, для управления им требовалась довольно большая команда. Не лучше ли транспортировать войска, думала я, на судах меньшего размера, построив целый флот таковых? Какому командующему придёт в голову рисковать своей армией, а возможно и результатом всей компании, собрав все войска в одном единственном, крайне ненадёжном месте, перевозя из на одном транспортном средстве, на одном корабле? Однако когда имеешь дело с Тассой, предположила я, с широкой, своенравной Тассой, способной одним взмахом своей руки разбить любой флот с той же лёгкостью, что и одинокое судёнышко, имело смысл противопоставить ей один единственный, но могучий корабль, построенный так, чтобы выдержать её гнев, там где сотни его более мелких собратьев беспомощно канули бы в пучину. Кроме того, такой гигант позволял разместить в своих трюмах огромный запас продовольствия, которого могло бы хватить на годы плаванья. Не был бы этот корабль, своего рода деревянным островом, самодостаточным миром, могущим презрев землю, неопредёленно долго бороздить тёмную, бурную, ужасную, гордую и прекрасную стихию Тассы?

— На колени, — раздался строгий голос за моей спиной, и я немедленно опустилась на колени, почувствовав под ними грубые доски причала.

Головы я не поднимала, лишь плотнее прижала к себе кожу бурдюка.

— Подними голову, — потребовал он, и я тут же выполнила его приказ.

Когда поднимаешь голову, есть опасность того, что встретишься взглядом с мужчиной.

— Тал, Лаура, — сказал он.

— Тал, Господин, — ответила я на приветствие.

Для нас любой свободный мужчина — Господин, а любая свободная женщина — Госпожа. Мужчины, работавшие здесь, знали нескольких из нас, тех, кто обычно обслуживал причалы, по именам. Нас, спешащих по порученным нам делам, часто окликали, подзывали, подшучивали, подразнивали, комментировали и так далее. С нами здесь обращались с грубоватой фамильярностью. Я часто ускоряла шаг, получив шлепок пониже спины. Обычным делом было остановить нас, оторвать от исполнения обязанностей, облапить, приласкать и поцеловать. В конце концов, мы были рабынями. Некоторым девушкам, бывшим свободным женщинам Ара было тяжелее. На их долю выпадало гораздо больше подобных шуточек, шлепков и скабрёзных комментариев. Мужчины, особенно, ветераны тех войск, что прежде участвовали в оккупации Ара, на память не жаловались, и были не прочь внушить этим женщинам, что те больше не были гордыми, свободными, благородными и неприкосновенными, что теперь они превратились в простое имущество, в животных, в рабынь.

— Что у тебя в бурдюке? — спросил мужчина.

— Он пуст, — ответила я, несколько удивлённо, поскольку это было очевидно и без вопросов.

— Ну так наполни его, — велел он.

— Да, Господин.

— Я видел, как тебя продавали, — заявил он.

Меня, как и многих других девушек, покупали агенты пани. Конечно, в тарновом и корабельном лагерях были и частные рабыни, но я, как и большинство местных девушек была одной из общественных рабынь.

— Я надеюсь, что я нравлюсь Господину, — предположила я.

— Я даже предлагал за тебя цену, — признался он, — двадцать тарсков. За сколько Ты ушла с торгов?

— За сорок восемь, — ответила я.

— На тот момент это было справедливой ценой, — кивнул мужчина.

— Господин искал девушек, для перепродажи, — предложила я.

— Верно, — подтвердил он. — Теперь за тебя дали бы больше.

— Господин? — не поверила я своим ушам.

— Ты стала более аккуратной, — пояснил мужчина, — более гладкой, лучше говоришь и двигаешься. Ты стала более красивой и более рабской.

— Я больше времени провела в ошейнике, Господин, — объяснила я.

— Несомненно, Ты теперь более беспомощна, — добавил он, — более отзывчива.

Чувствуя, что краснею от стыда, я поспешила опустить голову.

— От опытного взгляда такие вещи не скроешь, — усмехнулся мужчина.

Я склонилась перед ним и нежно поцеловала сначала его правую ногу, а затем левую. Мне понравилось делать это для такого мужчины, столь сильного и властного.

— Теперь Ты могла бы уйти с торгов приблизившись к серебряному тарску, — заключил он.

Тогда я снова выпрямилась на коленях и, не осмеливалась встречаться с ним взглядом, сказала:

— Рабыня благодарна за то, что Господин доволен ею.

Насколько привлекательными оказались очень многие из гореанских мужчин! Я знала, что они часто глазели на меня, особенно в последние недели, и чем дальше, тем больше. Впрочем, я сама часто бросала свои застенчивые взгляды, надеясь, что остаюсь незамеченной. Не думаю, что в этом я хоть в чём-то отличалась от других рабынь. В конце концов, есть мужчины, и есть женщины, и естественно, что каждый пол должен чувствовать желание к другому, мужчина желание господина, а женщины желание рабыни. Как изумительно было бы, думала я, принадлежать одному из них, быть рабыней только одного мужчины, быть его единственной, быть его настолько, чтобы он мог делать со мной всё, чего бы ему ни захотелось. Как часто по ночам, запертая в длинной, низкой конуре, скованная одной цепью с другими такими же, я думала об одном, особом мужчине, том, который мне так запомнился по нашим прежним встречам. Как давно это было, но я так и не смогла его забыть. Воспоминания о нём по-прежнему были свежи во мне. А я даже не знала его имени. Впервые я увидела его в торговом центре на далёкой планете. Потом на складе, лёжа связанной у его ног. Последний раз я видела его через решётку выставочной клетки незадолго перед моей продажей. Я не сомневалась, что он, так или иначе, был причастен к тому, что я оказалась на Горе, к тому, что теперь я ношу ошейник. В клетке он меня не узнал. Похоже, он даже не помнил меня. Для него я была ничем, всего лишь одним животным среди множества других, которых можно ловить, пасти, покупать или продавать.

— И чем же Ты собираешься наполнить свой бурдюк? — поинтересовался он.

— Водой, конечно, Господин, — ответила я.

Он осмотрелся, словно настороженно, а потом сказал:

— Добавь туда паги.

— Но ведь ещё рано, — удивилась я.

— Тем не менее, — настаивал мужчина.

— На причале не должно быть никакой паги, — напомнила я.

— Всего чуть-чуть, — сказал он.

— Но я не могу, на причал запрещено приносить пагу, — попыталась объяснить я.

Наконец, я набралась смелости и подняла взгляд на него, но тут же, поспешно, опустила глаза вниз. Я испугалась, что моё упрямство его не обрадовало. Я не была паговой девушкой, и причал не был таверной. Меня могли выпороть уже за то, что просто приблизилась к чану с пагой.

— Нас нельзя использовать на причале, — испуганно прошептала я.

— Тебе нечего бояться, сладкая таста, — успокоил меня он.

— Простите меня, Господин, — пробормотала я.

— Ты попробуешь? — уточнил мужчина.

Я ужасно боялась отказать ему, и ещё больше боялась того, что он от меня требовал.

— Ну что, договорились? — спросил он.

— Я попробую, — наконец, дрожащим голосом пообещала я.

— Кажется, что тебя следует выпороть, — заявил мужчина.

— Господин? — опешила я.

— Разве Ты не знаешь, что приносить пагу на причал запрещено? — осведомился он.

— Знаю, Господин, — ответила я, запутавшись окончательно.

— Тогда, почему Ты собиралась её сюда принести? — спросил он.

— Я не понимаю, — пролепетала я.

— Ты хочешь освежить знакомство с плетью? — поинтересовался он.

— Нет, Господин! — задрожала я.

Он шлёпнул себя ладонями по коленям и громко захохотал. Только теперь я заметила двух других мужчин, стоявших неподалёку. Судя по выражениям их лиц, их эта ситуация забавляла.

Я почувствовал, что краснею.

— Займись своим делом! — сквозь смех проговорил мужчина.

Я вскочила на ноги, и со слезами на глазах и сбежала по пандусу с причала на берег. За моей спиной слышался весёлый смех мужчин.

Позже, в гневе, в расстройстве и огорчении я рассказала об этом случае, расписав его во всей его оскорбительности Релии и Янине.

— Не бери в голову, — посоветовала Релия. — Ты становишься всё более привлекательной. Мужчины обращают на тебя внимание. Сама видела, как они поворачивают головы и провожают тебя взглядом.

— Это была просто шутка, — успокоила меня Янина. — Мы — бедные кейджеры. Мужчины развлекаются за наш счёт, пугают нас, дразнят.

— Они не собирались тебя обидеть, — заверила меня Релия. — Использовать тебя они не могут, а это — способ побыть рядом с тобой. Это своего рода флирт с их стороны.

Интересно, задумалась я, стал бы он, тот, которого никак не могла забыть, тот, который столь очевидно побрезговал мной и выкинул из головы, он, такой сильный и властный, вести себя подобным образом. Я бы предположила, что да. Несомненно, он этот красивый, мужественный монстр, тоже посмеялся бы надо мной. Бесспорно, он точно так же не постеснялся бы посмеяться надо мной, бедной, стоящей на коленях, испуганной, полураздетой кейджерой. Возможно, он даже сам придумал бы какую-нибудь столь же жестокую шутку, или даже что-нибудь ещё более забавное. Настолько же мы были беспомощны перед ними! Мы были рабынями. Релия предположила, что они флиртовали со мной. Было ли её предположение верно? Если бы я им принадлежала, то они, скорее всего, не стали бы утруждать себя такими играми. Они просто использовали бы меня в своё удовольствие. Действительно ли, спрашивала я себя, я становлюсь более привлекательной? Если это так и было, то, конечно, я не возражала. Ведь известно, что, чем более привлекательна и красива рабыня, чем сильнее он нравится мужчинам, тем выше вероятность того, что её жизнь и судьба будет легче. Конечно, она надеется и стремится понравиться своему владельцу. Она надеется быть хорошей рабыней. Кроме того, она не хочет встречаться с его плетью.

Пару дней спустя меня, спешащую с бурдюком по причалу, остановил и приказал встать на колени высокомерного вида мужчина в синих одеждах и доской для записей в руках. Теперь я знала, что он был из касты Писцов. Его сопровождали двое вооружённых мужчин.

— Номер твоего лота на торгах в Брундизиуме, — сказал он, заглядывая в бумаги, лежавшие на доске, — был сто девятнадцать.

— Да, Господин, — подтвердила я.

— Теперь Ты — Лаура, — констатировал писец.

— Да, — кивнула я, — если это понравится Господину.

— Варварка, — добавил он.

— Да, Господин, — вздохнула я.

— Встань, — велел он, — и скрести запястья за спиной.

Когда рабыня получает приказ, у неё даже мысли не возникает о неподчинении. Через мгновение мои запястья были связаны сзади. Это подчеркивает фигуру и выглядит привлекательнее, чем когда узел спереди. Кроме того, это является стимулирующим моментом, поскольку пленница чувствует себя более беспомощной и более уязвимо выставленной напоказ. Свободный конец верёвки был поднят, дважды обмотан вокруг моей шеи и завязан узлом на горле. Осталось ещё, приблизительно футов пять или шесть свободной верёвки, вполне достаточно, чтобы послужить в качестве поводка.

Я не понимала того, что происходило, и, конечно, был напугана.

— Могу ли я говорить? — спросила я.

— Нет, — отказали мне.

— Проведи её до конца причала, а потом назад, — сказал писец одному из своих сопровождающих.

По пути нам повстречались несколько рабочих и кое-кто из рабынь. Некоторые мужчины не без восхищения хлопнули себя правой ладонью по левому плечу. Лица других расплылись в улыбках.

— Неплохо, — заметил один.

— Превосходно, — похвалил другой.

Некоторые из рабынь, казалось, были удивлены, но затем отвернулись, вернувшись к своим обязанностям.

Наконец, меня привели к восточному концу длинного причала, туда, где я первоначально получила приказ встать на колени. Писец и второй его сопровождающий ожидали нас там.

— Господин, — обратилась я к писца, — могу ли я говорить?

— Нет, отрезал он, а потом, повернувшись к тому из своих сопровождающих, который держал в руке мой импровизированный поводок, сказал: — Отведи её в рабский барак.

— Нет! — взмолилась я. — Не надо! Пожалуйста, нет!

— Этой фигуристой шлюхе, — усмехнулся его товарищ, — там самое место.

И меня повели на поводке прочь с пирса.

Насколько глубоко в этот момент прочувствовала я тяжесть ошейника, окружавшего мою шею!

— Тише, — мягко сказал он, — тише.

— Господин! — простонала я.

У него были такие сильные руки, и я сознавала себя рабыней, только рабыней и ничем больше. Насколько далёк теперь был мой прежний мир, и я сама, какой я себя ещё помнила!

Я должна проснуться, мелькнула у меня дикая мысль. Я не могу быть этим! Я не могу быть здесь, в этой темноте, на этой цепи! Насколько сильны были его руки! Насколько беспомощна была я в его объятиях!

«Нет, нет, — думала я, а потом сразу, — да, да, пожалуйста, да».

Время от времени девушек отсюда уводили и заменяли на других. Даже за то время, что я была здесь, появилось несколько новых девушек, а другие исчезли.

— О-ох! — вырвалось у меня.

— Хорошо, — прокомментировал мужчина.

Я хотела сопротивляться, но я не хотела сопротивляться.

«Я не могу быть этим», — думала, но я знала, что это было именно то, чем я была. Моё бедро несло отметину, ясную, чёткую, однозначную. Её трудно было бы перепутать с чем-то ещё. Мою шею оттягивал тяжёлый металлический ошейник, к которому была прикреплена цепь, примкнутая к крепкому кольцу, прибитому к полу рядом с моей циновкой. Под этим ошейником был ещё один, лёгкий, металлический, плотно обхватывавший мою шею. Он оставался там, видимый, запертый, как и в то время, когда я могла вставать, ходить по лагерю, спешить к подозвавшему меня мужчине, приносить что-нибудь или уносить, убирать, стирать, гладить, выкапывать корни, собирать ягоды, исполнять любые обязанности, какие бы мне ни поручили. А ещё раньше у меня была туника, столь волнующая мужчин, в которой я чувствовала себя выставленной на всеобщее обозрение и уязвимой! Она совершенно не скрывала меня от их восхищённых взглядов!

Мои ногти процарапали по циновке, из глаз брызнули слёзы.

А как возбуждали меня такие вещи, моё клеймо, мой ошейник, моя туника! Какими правильными они казались на мне! Какой женственной чувствовала я себя с клеймом на бедре, ошейником на горле, и в практически ничего не скрывающей рабской тунике на теле! Какой замечательной и прекрасной частью природы я была! Насколько отличалась я от мужчин!

Возможно ли это, чувствовать себя ещё больше женщиной?

И насколько взволнованна я была, будучи такой. Никогда в бытность мою на моей родной планете я не чувствовала себя настолько женственной, настолько женщиной! Здесь, наконец, я была той, кем я была, окончательно, законно и радостно, женщиной, принадлежащей и беспомощной рабыней!

«Нет, — думала я, — нет! Я должна бежать. Я должна бежать!»

— О-х, о-охх! — выдохнула я.

— Тише, — сказал он, — не напрягайся, маленькая вуло.

— Ай-и-и! — вскрикнула я.

— Кажется, маленькая вуло собирается взлететь, не так ли? — спросил он.

— Вы уже достаточно сделали со мной, — простонала я. — Позвольте мне отдохнуть!

— Мне любопытно посмотреть, что Ты собой представляешь, — усмехнулся мужчина.

Он приподнял меня, перевернул и повалил на спину, для своего удобства, как неодушевлённый предмет, как животное, которым я была.

— Я покажу вам, кто я! — сердито закричала я, выгибаясь всем телом.

Но меня грубо вернули на место и прижали к полу. А потом последовали три удара хлыстом. Я задёргалась, перекатилась на бок и сжалась в комок, пытаясь сделаться как можно меньше.

— Простите меня, Господин! — взмолилась я.

Мужчина отложил хлыст в сторону, но он оставался у него под рукой.

— А теперь давайте посмотрим, что можно сделать с тобой, — промурлыкал он.

Он был терпелив, его руки сильны, а прикосновения уверенны. Гореанин, он знал толк в обращении с рабынями. Возможно, через его руки прошли сотни беспомощных рабынь, таких, какой теперь была я. Что мы могли поделать с собой, если нам не было разрешено что-либо с собою делать?

Я тихонько заскулила, а затем, внезапно, у меня перехватило дыхание.

— Да, — прокомментировал он, — со временем Ты станешь горячей маленькой самочкой урта.

Я снова не смогла сдержаться, издав протяжный стон.

— Однажды, — сказал мужчина, — Ты завяжешь узел неволи в своих волосах и поползёшь к мужчине с мольбой о его прикосновении.

«Конечно, нет, конечно, нет», — повторяла я про себя.

— Ты же не прекрасная, благородная, гордая, свободная гореанская женщина, — напомнил мне он. — Ты — всего лишь варварка.

Уж не думал ли он, что гореанские женщины хоть в чём-то отличались от нас, задавалась я вопросом. Неужели он не знал, что все мы были женщинами? Может, для него было секретом, что почти все рабыни в этом рабском бараке, а возможно, даже и все кроме меня, ещё недавно были именно такими, «прекрасными, благородными, гордыми, свободными гореанскими женщинами»? И все они отлично извивались, выгибались, просили, вскрикивали и умоляли. Возможно, он имел в виду тех свободных женщин, на которых ещё не надели ошейник. Тогда, конечно, тут я не могла не согласиться, различие было громадным. Я пока ни разу не сталкивалась с гореанскими свободными женщинами, но мои наставницы и многие из окружающих меня рабынь очень хорошо проинформировали меня, относительно их предполагаемого характера. Благодаря этим довольно предвзятым осведомительницам, у меня сложилось весьма нелицеприятное, хотя я надеялась, несколько тусклое и радикально искажённое, представление о гореанских свободных женщинах, как о существах надменных, несдержанных, нетерпеливых, высокомерных, твёрдых, требовательных, непреклонных, тщеславных, хвастливых, претенциозных, враждебных, подозрительных, жестоких, суровых, вечно недовольных и неудовлетворённых, эгоцентричных и эгоистичных. Возможно, эта оценка, могла касаться не всех женщин подряд, а лишь опредёленных свободных женщин высоких городов, и, возможно, представительниц более высоких каст. Мне было трудно судить. Но я думала, что, вполне вероятно, гореанские свободные женщины, учитывая культуру могли намного полнее ощущать своё положение и статус, свою свободу и привилегии, чем женщины моего родного мира. Следовательно, их понижение до рабства, условие, которое, как предполагают, универсально презираемое, должно было бы казаться им катастрофическим унижением, невыразимо травмирующим и разрушительным. С другой стороны, многие сами, как говорится, «ищут ошейник». Что же касается «свободных пленниц», сотен или даже тысяч женщин захваченных во время войн, набегов работорговцев, нападений на караваны, рейдов пиратов, падений городов и так далее, то они, однажды почувствовав на своей шее ошейник, превратившись в чью-то бесправную собственность, находят в этом удовольствие, о котором прежде даже не подозревали. В любом случае, гореанки или варварки, все мы были женщинами, и, оказавшись в ошейнике и в неволе, казалось, переставали хоть в чём-то отличаться друг от дружки.

— Да, — заключил он, — Ты поползёшь к мужчинам.

Внезапно, я испугалась, что могла бы это сделать. Неужели рабские огни уже разгорались во мне? Конечно, нет! Что, если они всё же начнут бушевать? Они превратят меня в свою жертву и пленницу! Насколько беспомощной я буду тогда! Мне вспомнились рабыни, умоляющие охранников об их прикосновении, упрашивавшие поскорее вывести их на прилавок невольничьего рынка.

«При первой возможности, — думала я, — пока ещё не стало слишком поздно, пока я ещё сохраняю кусочек своего бывшего „Я“, я должна попытаться убежать!» Но разве кто-то здесь хотел бы убежать? Что могла предложить свобода, что могло бы сравниться с удовольствиями неволи, радостью от того, что ты находишься в собственности господина? Я слышала о рабынях, жалких носящих ошейник животных, простом имуществе, которые предпринимали долгие путешествия, преодолевали ужасные трудности, шли на беспрецедентный риск, выдержали пугающие опасности ради того, чтобы вернуться назад к ногам своего господина.

Внезапно, непроизвольно, неожиданно для самой себя я снова застонала. Я почувствовала, что мои бедра поднимаются сами собой, в просительном жесте.

— Спокойно, — сказал мужчина. — Жди.

— О-о-охх, — вырвалось у меня. — Пожалуйста, сейчас!

— Уже скоро, — пообещал он, мягким, успокаивающим голосом.

Я начала хныкать, жалобно, умоляюще.

— Ну и что же мы теперь будем с тобой делать? — поинтересовался он.

Я собиралась ответить, выкрикнуть, попросить, но его ладонь накрыла мой рот. Я могла только умоляюще смотреть на него, освещённого светом тонкой свечи. Должно быть, мои глаза были в тот момент дикими.

— Остерегайся, — предупредил посетитель, перед тем как убрать руку. — Думай прежде, чем что-то сказать. Теперь Ты можешь говорить. Каково твоё желание?

— Я хочу, чтобы господин сделал со мной всё, что нравится, — прошептала я.

— И только это? — уточнил он.

— Да, Господин! — всхлипнула я. — Да, Господин!

Моё тело, покрытое бисеринками пота, дрожало в ожидании. Оно словно жило своей собственной жизнью. Мой живот умолял. В напряжении вибрировал каждый мускул.

Он не должен оставить меня в таком состоянии! «Пожалуйста, Господин, — думала я. — Не оставляйте меня так!»

Я не знала его, за исключением того, что в данный момент он был моим господином. Я ни разу не видела его прежде, ни на рынке, ни в подвале, ни на корабле, не в лагере, ни на причале.

На его месте мог быть любой мужчина, и я могла быть для него любой рабыней.

Конечно, это не был тот, чьи объятия я так хотела ощутить, в чьей власти я жаждала оказаться. Это не был тот, чей голос я, казалось, слышала сотни раз, но всякий раз обнаруживала, что опять ошиблась. Это был не он, чей образ так часто рисовало моё воображение, не он, перед кем я в своих мечтах спешила встать на колени. Это был не он, в чьей власти я желала лежать беспомощной, чей голос так часто фигурировал в моих надеждах и сердце, чей образ намертво врезался в мою память после наших встреч в торговом центре, на складе на моей прежней планете и выставочной клетке на Горе! Именно в его цепях я жаждала отдаваться, именно его верёвки я так хотела почувствовать, именно на алтарь его похоти я мечтала быть брошенной, беспомощно предложенная его власти.

«Нет, нет, — думала я. — Я должна ненавидеть их всех, всех, даже его, которого я так безуспешно пыталюь выбросить из своих мыслей. Как я должна ненавидеть его. Ведь это он, помимо моей воли, принёс меня в этот мир, где меня заклеймили, надели ошейник и продали! Ведь это по его вине я подверглась стольким унижениям, оказалась на этой цепи, в этом грубом, примитивном месте, на далёкой планете!»

«За что мне выпал такой жребий? — спрашивала я себя. — Как могло случиться, что я, такая умная, образованная, рафинированная, чувствительная и гордая оказалась здесь?»

— Ты готова, — констатировал он.

— Да, Господин, — прошептала я.

«Будьте милосердны, Господин, — мысленно умоляла его я. — Не оставляйте меня в таком состоянии!»

— Интересно, думаешь ли Ты до сих пор о себе как о свободной женщине, — проговорил посетитель.

— Господин? — не поняла я.

— Интересно, думаешь ли Ты до сих пор о себе как о свободной женщине, — повторил он.

— Нет, Господин, — поспешила заверить его я.

— Вот мы сейчас это и проверим, — усмехнулся мужчина.

— Господин?

— Сейчас я открою дверцу твоей клетке, маленькая вуло, — сообщил мне он, — и Ты сможешь взлететь.

— Господин? — пролепетала я. — Ай-и-и!

— Улетай, — приказал он.

— Ай-и-и-и! — закричала я, а потом снова, и снова.

Меня трясло, мой тело выворачивало так, что он, казалось, напрягая все свои силы, едва мог удерживать меня.

Затем он встал, а я осталась обессилено лежать у его ног. Конечно, я была лишённым выбора сосудом его удовольствия, с которым он теперь сделал всё что захотел. Но он, конечно, должен был знать, даже если это ему совершенно неинтересно, что рабыня тоже чувствует, дрожит, вскрикивает и испытывает тысячу восторгов, бывших следствием её условия и ошейника. Безусловно, он подошёл ко мне с добротой и терпением, даже если только из любопытства. Нас могут использовать тысячей способов, причём, зачастую походя, придавая этому значения не больше, чем случайному шлепку. Наши чувства — ничто. С нами может быть сделано всё, что захотят господа. Мы — рабыни.

— Пожалуйста, Господин, останьтесь со мной, ещё хотя бы ненадолго! — попросила я, умоляюще глядя на него.

Я хотела объятий, поцелуев, хотела чувствовать защиту его рук, тепло его тела, лежащего рядом, хотела просто поговорить с ним.

Но мне осталось только с грустью наблюдать, как свет тонкой свечи удаляется по проходу.

Я не могла поверить в то, что было со мной сделано, в то, что я чувствовала, в то, как я изменилась, в мою неконтролируемую реакцию.

— Господин! — крикнула я ему вслед.

Но он ушёл. А я осталась здесь, лежать на циновке, как и положено использованной рабыне.

Больше я не отваживалась думать о себе, как о свободной женщине, если я вообще когда-либо это делала. Я знала, как я отдалась. Это была капитуляция рабыни. Во мне больше не оставалось в этом ни малейших сомнений, если они вообще когда-либо были. Теперь я осознала себя рабыней. Я была ей, только ей, и ничем другим.

В произошедшем не было ничего от свободной женщины. Это была капитуляция ничего не стоящей, никчёмной рабыни, содрогающейся в спазмах и беспомощной в руках господина.

Меня душила злость. Какой одинокой и несчастной я себя чувствовала.

От меня отмахнулись, как можно отмахнуться только от рабыни.

«Я должна бежать», — решила я.

Мне никогда снова не стать свободной женщиной. И я это знала. Но я и не намеревалась бежать, как могла это сделать свободная женщина. Я собиралась убежать, как могла бы сбежать рабыня, рабыня, которой, как я знала, я была. Я всегда была рабыней, но, по крайней мере, я могла бы быть беглой рабыней!

Девушки в рабском бараке подолгу не задерживались. Одних уводили, на их место приводили других. Я предположила, что контингент следовало время от времени освежать. Значит, рано или поздно, я тоже должна буду снова оказаться снаружи в лагере, где меня, разумеется, приставят к исполнению уже ставших привычными задач. А что, если меня отправят накопать корней или набрать хвороста? В этом случае будет нетрудно проскользнуть между вешками и раствориться в лесу. Главное, сделать это рано утром, когда одни ларлы уже будут заперты, а другие ещё не выпущены. Обычно большинство из них дежурят ночью.

Я смогу убежать!

Как я ненавидела мужчин! И в то же время, я знала, что принадлежала им. Но больше всего я ненавидела одного из них, того, кто вырвал меня из моего родного мира, и бросил здесь, того, кто несёт львиную долю ответственности за ошейник, окружавший мою шею. Он забыл меня, наглое, грубое животное, он даже не узнал меня, когда я стояла перед ним за решёткой демонстрационной клетки в Брундизиуме. Но я-то не его забыла.

Я решила бежать при первой же возможности.