Контрабандисты Гора

Глава 5

Как мог он подумать, что я могла бы не узнать его!

Как я могла забыть его, пусть и видела всего несколько секунд в проходе супермаркета, зато в каких-то нескольких футах от себя? Я тогда испугалась, что это был он, тот самый мужчина из моих снов. Я внезапно ощутила себя маленькой и беспомощной, почувствовала себя той, кем я была, женщиной и самкой, радикально и только ей, слабой, беспомощной женщиной, сознающей себя несравнимо меньше и ниже его. Кому хотелось бы иметь отношение с иным мужчиной? И кто смог бы как-то иначе относится к нему, имея дело с таким мужчиной? Почему я никогда раньше не чувствовала себя такой перед другими мужчинами? Я почувствовала, что меня не просто заметили, но обратили внимание, рассмотрели и оценили. Я внезапно ощутила, что меня рассматривали не просто как женщину или самку, пусть даже маленькую, слабую и беспомощную, но как ту, кем я так часто себя представляла, как рабыню. Конечно, он не мог знать моих самых тайных мыслей, характера моих самых неподобающих, самых пугающих снов и заветных фантазий. Никогда, ни один из известных мне мужчин, не рассматривал меня так пристально и так откровенно оценивающе. Под его взглядом я почувствовала себя замеченной, впервые в жизни по-настоящему замеченной. Я почувствовала себя раздетой этим взглядом. Насколько отличаемся мы от мужчин, от таких мужчин! Как он рассматривал меня! Не представлял ли он меня нагой, испуганной, съёжившейся у его ног, прикованной к кольцу, в ожидании удара плети, или на платформе, выставленной на показ перед покупателями? Мне пришлось бороться с безумным импульсом опуститься перед ним на колени и склонить голову в страхе быть им наказанной. Я хотела обратиться к нему, попытаться познакомиться, узнать о нём что-нибудь, но оказалась не в силах это сделать. Меня начала бить крупная дрожь. Я вдруг осознала, что не смогу говорить с ним, без запинок и заиканий, даже если очень сильно захочу и постараюсь это сделать. И, возможно, мне даже не позволено это сделать, по крайней мере, без разрешения. Когда наши глаза встретились, по идее, я должна была улыбнуться, подойти к нему и, как нас инструктировали, спросить что-нибудь вроде: «Могу ли я быть вам полезной?», или «Могу ли я вам помочь, сэр?». Но я не смогла заставить себя сделать это. Я чувствовала себя так, словно для меня, так или иначе, было неподходяще стоять в его присутствии. Это могло бы быть приемлемым, и даже соответствующим для некоторых женщин, но, я подозревала, не для меня, не для такой женщины, какой была я. Я попыталась вырваться из тех странных чар, которые, казалось, опутали меня. Неужели это так сложно сделать? Разве он не был просто ещё одним современным мужчиной, ещё одним одобренным, разрешённым мужчиной, насмешкой и пародией над мужественностью, предательством того, каким мог бы быть настоящий мужчина? Сколько туловищ были похожи на таких мужчин, но оказались не более чем фасадом, позади которого прятались неуклюжесть, немощь, малодушие или вообще ничего. Разумеется, в мире хватало мужчин столь же высоких, столь же крупных, узкобёдрых и широкоплечих, столь же мускулистых и большеруких, красивых такой же мрачной красотой, как он. Тогда что в нём было такого особенного? Он выглядел гибким и сильным, но разве многие не таковы? Чем он мог зарабатывать на жизнь? Какими навыками мог обладать? Эти вопросы промелькнули у меня в голове. Он казался мне совершенно неуместным в этом времени и в этом месте. Я подумала, что он выглядел тем, кому ближе горы, а не эскалаторы, лошади и соколы, а не дома с машинами и калькуляторами, луки и сталь, а не огнестрельное оружие. Казалось, от него веяло неким чужим, или даже чуждым ароматом. Если бы он заговорил, то я нисколько не удивилась бы, услышав иностранный акцент. Но он не заговорил. Я попыталась отвлечь себя на то, как неловко он носил свою одежду. Костюм, казалось, был пошит на заказ, и всё же, так или иначе, сидел на нём крайне неуклюже. Незнакомец не выглядел в этой одежде непринужденно. Возможно, он предпочёл бы что-нибудь менее стесняющее, что-нибудь такое, в чём мужчина мог бы двигаться свободно, быстро и уверенно.

Он рассматривал меня.

И я буквально кожей ощущала, что он видел меня такой, какой не видели меня другие мужчины. Я чувствовала, что он, под моей одеждой, видел рабыню. Как это было пугающе, оказаться под таким взглядом, таким всепроникающим, всё замечающим, способным распознать даже то, кем я была!

Конечно, я просто всё неправильно поняла. Я просто нафантазировала себе не пойми что! Этого просто не могло быть!

И тогда, наконец разорвав чары, напуганная до дрожи в коленях, я отвернулась, шагнула в другой проход и поспешила, фактически побежала между прилавками, товарами, покупателями, на другую сторону магазина. Моя поспешность, боюсь, привлекла внимание. Я задыхалась. Те пугающие мгновения, та пауза нашего зрительного контакта, короткая, но показавшаяся мне невероятно долгой, настолько долгой, словно вокруг нас словно замерли время и пространство, должны быть отброшены и забыты, и как можно скорее.

Но я оказалась не в силах заставить себя забыть те мгновения.

Да и как я могла забыть те острые, тёмные, спокойные глаза, столь пристально рассматривавшие меня, как никто и никогда не рассматривал меня прежде, казалось, видевшие меня насквозь, такой, какая я есть, со всеми моими чувствами и мыслями?

Не позабавило ли его, что я могла стоять в его присутствии, представляя себя, словно я могла бы быть свободной женщиной?

Я подозревала, что он знал, кто я, даже лучше меня самой.

Последующие дни я провела в попытках прогнать от себя, смущающие, отвлекающие, заставляющие краснеть воспоминания. Я старалась изо всех сил, но они с жестокой настойчивостью преследовали меня. Как часто порицала я себя за свою непонятливость, за свою глупость. Как это оказывается легко, неверно истолковать и раздуть до неимоверных размеров даже самые незначительные инциденты, даже самые бессмысленные вещи! И всё же, я, так или иначе, чувствовала, что вопрос не окончен. Время от времени у меня возникало странное, необъяснимое ощущение, что за мной следят, что я могла бы находиться под наблюдением. Возможно, меня фотографировали. Возможно, даже снимали на видеокамеру, в том или ином месте, возможно даже не раз. Я, как могла, гнала от себя такие предчувствия, уговаривая себя, что они необоснованны, и даже абсурдны. Однако, в то же самое время, я нашла, что начало разгораться моё любопытство, что задето моё тщеславие. Могло бы быть так, что за мной кто-то следит? Я так не думала, но мне показалось, что было бы забавно, сыграть в такую игру, чтобы она могла со всей ясностью показать мне нелепость моих страхов. Я решила встретить вопрос, так сказать, с открытым забралом, и притвориться, для самой себя, что за мной действительно наблюдают, что я достаточно красива и желанна, чтобы быть подвергнутой такому исследованию. Соответственно, я начала уделять больше внимания своей внешности, больше чем было общепринято. Я обновила гардероб и обувь. Я внимательно следила за своими движениями, осанкой и выражением лица. Чего проще, красиво сидеть, вставать и стоять, изящно поворачиваться и ходить. Конечно, теперь, здесь и сейчас, я не посмела бы делать это как-то иначе. И, вероятно, я бы просто не смогла бы сделать это, даже если бы захотела, учитывая ту дрессировку, которой меня подвергли. Ты настолько меняешься, что это становится частью тебя. Точно так же, нет ничего сложного в том, чтобы улыбаться, говорить ясно и слушать внимательно. Итак, я решила, что буду играть определённую роль и, тем самым, сначала минимизирую свои проблемы, а затем и смогу от них избавиться. Я притворюсь, что было то, чего не могло бы быть. Пусть меня нельзя было назвать писаной красавицей, но я буду действовать так, как если бы я была таковой, даже дерзко и вызывающе. Пусть я не считала себя неотразимо желанной, но я буду вести себя так, словно я могла бы быть такой, даже если придётся, пробудив интерес, затем насмешливо разбить его. Таким образом, я стала следить за своей фигурой, для чего села на диету и выделила время для ежедневных упражнений, позаботилась о своих волосах, уделила внимание макияжу, расширила гардероб, пополнив его предметами одежды, выставлявшими меня в наилучшем свете. Теперь я тщательно контролировала свои позы, речь, поведение, держала голову высоко, как могла бы держать её высокая, холодная свободная женщина. Какой показухой это казалось мне самой, ведь я знала, что в глубине своего сердца я была рабыней. Я должна была держать голову покорно склонённой! И я должна была бояться плети! Но это была игра, своего рода спектакль, вы должны это понять. Разве по закону я не была свободной! Была! Я была свободна! Я вела себя так, и вы должны это понять, просто чтобы развеять свои страхи, чтобы встать с ним илицом к лицу, чтобы посмеяться над ними, бросить им вызов, отбросить их, высмеять их, доказать их необоснованность, и только это. И как же ужасно и смешно, что, несмотря на мои столь невинные намерения и, разыгранный мною из самых лучших побуждений спектакль, а, возможно, и благодаря ему, я оказалась в цепях, в гореанской темнице, вместе с другими, в ожидании погрузки и отправления сами на знаем куда. Фактически я знала только то, что мы находились где-то около причалов. На это указывал плеск волн, накатывавших на сваи и свежий запах моря. Мы были раздеты и закованы в тяжёлые цепи. Цепи были везде, где только можно, на наших шеях, на запястьях, на лодыжках. Но простите меня, Господа. Простите моё тщеславное сердце. Что я такого сделала? Я знаю, что мне не позволено лгать. Свободные женщины могут солгать, я — нет. Но, действительно, почему я повела себя так, как повела, столь вульгарно, столь нагло и вызывающе? Конечно, мне хотелось, и теперь я это понимаю со всей очевидностью, заинтересовать и заинтриговать возможных наблюдателей. Я хотела произвести на них впечатление. Знали ли они это? Подозреваю, что догадывались. Возможно, их это позабавило. Конечно, для рабыни важно быть рабыней. Разве лучшие из рабынь получаются не из тех, кто должны быть рабынями? Почему мы должны бороться с нашей рабской предрасположенностью? Почему мы должны делать вид, что мы являемся кем-то ещё, что мы лучше, чем мы есть на самом деле? Я предполагаю, что теперь ясно, почему я поступила так, как поступила. В действительности делала это не для того, чтобы противостоять страху и преодолеть его, а скорее для того, чтобы показать себя. Если бы я действительно находилась под наблюдением, а это вполне могло быть так, то мне оставалось только надеяться, что я могла бы понравиться наблюдателям. Я хотела, чтобы их отчёт обо мне был благоприятным. Даже претензии на свободу, высокомерие и презрение, недоступность и холодность, были направлены на то, чтобы спровоцировать. Я рискнула предположить, что некоторым мужчинам могло бы понравиться взять в свои руки такую женщину, надеть на неё ошейник и превратить её в нагую, униженную, возбуждённую, просящую рабыню.

Думаю, что я сыграла свою роль более чем хорошо.

Но насколько чужда была эта роль моим потребностям. Как странно, что я, одинокая, потерянная в своём безразличном мире, жаждущая прикосновения мужчины, должна была симулировать безразличие, презрение и высокомерие! Я думаю, что была ближе к себе самой, чем многие. И ближе к ногам господина.

Я продолжала игру в течение нескольких дней, при этом, безо всякой причины, которую я ясно понимала в то время, всё больше теряя надежду, и становясь всё более подавленной. Разумеется, я должна была бы радоваться. Конечно, у меня всё получалось. Я показала самой себе, что мне было нечего бояться, что мои предчувствия и проблемы были необоснованны. Какое облегчение и радость должна я была бы испытывать! Понимала ли я тогда, что я делала на самом деле, чего я в действительности хотела? Я так не думаю. Зато я понимаю это теперь. Потом, однажды ночью, прижимая к себе подушку, рыдая навзрыд, я решила, что пора заканчивать эту игру. Я со всей ясностью поняла её бессмысленность и тщетность. Мне оставалось только принять горесть и тусклость, скуку и бессмысленность, нищету и пустоту действительности моей жизни. Какой жалкой была я, несчастная, потерянная рабыня, вынужденная жить в мире, где нет рабовладельцев. Как вышло, что женщины вроде меня рождались здесь, в этом месте, в это время? Разве не было в этом некой ужасной ошибки? Я не была, и не хотела быть как все, среднестатистической, нейтральной, экспонатом, продуктом, маской, ролью, противником, врагом. Я честно пыталась быть теми вещами, которыми я не была, но чем мне говорили быть, тем, чем мне предписывали быть, но потерпела неудачу. Я нашла себя сосланной на своей собственной родине.

Конечно, требования были ясны. И моё тело повиновалось им, но моё сердце не могло.

Я действительно уверена, что он полагал, будто бы я его не узнала.

Может он решил, что я глупая? Но я вовсе не глупа. Я умна, и, думаю, даже очень умна. А разве не это является одним из их основных критериев отбора?

Уверена, умная женщина должна принести более высокую прибыль, в ошейнике, в рабском ошейнике она должна стоить больше.

Спустя несколько дней после окончания моей «игры», после того как я, насколько смогла, выкинула из головы инцидент в магазине, так необъяснимо смутивший, обеспокоивший и поразивший меня, который так по глупому взволновал и заинтриговал меня, я вернулась к своей размеренной и расписанной прежней жизни, с её привычками, предсказуемостью и рутиной. Время от времени, конечно, тот инцидент всплывал в моей памяти. Не так-то легко оказалось забыть ту встречу. Воспоминания пробивали себе дорогу сквозь повседневную рутину, вспыхивая тревожащими фантазиями, и не раз возвращались в моих снах, от которых я, по-видимому, не способная разрешить их на месте и неспособная их избежать, резко просыпалась. В такие моменты я спрашивала себя, как вышло, такие сны приходи ко мне снова и снова? Может, это я сама позволяла им делать это.

Однажды поздно вечером, почти ночью, я возвратилась домой с работы. Начались распродажи, и магазин не закрывался допоздна. Это был вечер среды, ноябрь. Было прохладно, и я, приготовив и перекусив лёгким ужином, утомлённая за день, легла спать. Что произошло дальше я не знаю. Трудно сказать, очнулась ли я на следующее утро, или это произошло несколькими днями позже. Либо это не была осень, либо это была другое место с иным климатом. Я не знаю. В некоторых случаях, это очевидно происходило несколькими днями спустя. К тому же транспортировка в каждом отдельно взятом случае, должна была быть той или иной степени протяжённости. В любом случае я пришла в себя. Точнее начала приходить. По-видимому, всё ещё пребывая в полубессознательном состоянии, я пошевелилась. Меня тут же охватила тревога. Что-то очень отличалось.

— Эта просыпается, — донёсся до меня голос.

Это было сказано по-английски. Я была поражена, осознав, что это был мужской голос. В первый момент я предположила, что всё ещё пребываю во сне. Но уже в следующее мгновение уверенность в этом начала исчезать. А потом я со всей ясностью поняла, что не сплю. Я была раздета, лежала на животе, на твёрдой, деревянной поверхности. На полу! Я вскрикнула. Точнее я подумала, что вскрикнула, на самом деле, это был еле слышный, испуганный писк. Я попыталась подняться, но нога, поставленная мне на спину, припечатала меня к полу.

— Соблюдать тишину, — предупредил меня мужчина, явно тот самый, который удерживал меня на месте, поставив ногу мне на спину.

Мгновением позже, давление исчезло, но я больше не пыталась встать или как-то поменять положение. Я замерла, я была напугана. Я решилась лишь на то, чтобы немного приподнять голову. Я убедилась, что была не единственной, лежавшей здесь на полу. Вокруг меня были другие тела, некоторые лежали на спине, другие, как и я, на животе. Все были женщинами, и все, точно так же как и я были, раздеты догола. Некоторые были явно связаны.

— Скрести лодыжки, — потребовал голос. — Теперь скрести запястья за спиной. Голову повернуть влево.

Я послушно сделала то, что мне было приказано. А потом до меня донёсся крик одной из девушек. По-видимому, ей тоже приказали молчать, но она не послушалась и начала что-то выкрикивать. А затем раздался звук, резкий, заставивший меня вздрогнуть, безошибочный, хотя я никогда не слышал его прежде, хлопок плети по плоти. Он прозвучал дважды, а потом наступила тишина. Я не понимала ничего из того, что происходило вокруг. Я просто удерживала то положение, которое мне было приказано принять. Должно быть, прошло несколько минут, в течение которых я оставалась в той же позе, пока рядом со мною не присел мужчина. Петли лёгкого, шелковистого шнура, молниеносно захлестнули мои запястья, плотно прижав одно к другому, а спустя мгновение точно так же поступили с моими лодыжками. Всё было сделано стремительно, с надёжностью и небрежной уверенностью, выдававшими большой опыт в таких вопросах. Когда мужчина, сделавший это со мной, отошёл, чтобы уделить внимание другим, я проверила свои путы. Я лишь убедилась, что была беспомощна, абсолютно беспомощна. Позже, меня перевернули на спину. Мужчина даже не счёл нужным наклоняться, сделав это ногой, обутой в высокие сандалии. Он окинул меня, лежавшую на спине у его ног, голую и связанную, оценивающим взглядом, и без каких-либо эмоций произнёс:

— Полтарска.

Сказано это было вроде бы на английском языке, но я его не поняла. Затем он отвёл от меня взгляд. Это был он! Тот самый мужчина из магазина, с которым я столкнулась несколькими неделями ранее. Разумеется, я моментально узнала его. Ведь после того раза я видела его тысячи раз, в воспоминаниях, в мимолётных фантазиях, во снах. Но даже в этих своих грёзах я не лежала голой и связанной у его ног. Чуть позже была проведена короткая церемония, или то, что я приняла за церемонию. Смотанную плеть поднесли к моим губам и потребовали её поцеловать, а потом мне приказали повторить «Ла кейджера». Я с готовностью подчинилась и выполнила оба требования. Разве я не слышала хлопок плети? Конечно, я боялась её, и совершенно не жаждала на собственном опыте испытать, каково это почувствовать такой удар своей кожей. И всё же, и что ещё более важно и интересно, хотя я едва осмеливалась допускать такие мысли в то время, я была взволнована тем, что прижалась губами, нежно и покорно, к той властной и строгой коже. Я была напугана, но, одновременно с этим, я чувствовала, что мне, так или иначе, была дарована привилегия сделать это. Я подозревала, что плеть подносили не к любым губам. Плеть была очевидным знаком, символом доминирования. Есть ли более подходящий способ, которым рабыня могла бы выразить и признать своё подчинение, своё уважение и благодарность, своё принятие и празднование своей безоговорочной сдачи перед бескомпромиссной энергией доминирования, о которой она так долго тосковала? А разве я сама, в течение долгих лет, начиная с вступления в возраст половой зрелости, не ждала такой возможности? Так что, я впервые поцеловала плеть, лежа на спине, нагой и связанной, поднимая мою голову ей навстречу, и сделала я это нежно, покорно и с благодарностью. Конечно, обычно плеть целуют, стоя на коленях. Я не знала значения слов «Ла кейджера», но при тех обстоятельствах догадаться об их посыле было нетрудно. Это, кстати, были первые слова, которые мне предстояло изучить на своём новом языке, на гореанском, на языке моих хозяев. «Ло кейджер» и «Ла кейджера» можно перевести как «Я — раб» и «Я рабыня». «Ло кейджер», само собой — мужской род, и относится к рабам мужчинам, а «Ла кейджера» — к женской части невольников. Соответственно, первое можно было бы понимать как «Я — самец раба», а второе как «Я — самка раба». Возможно, лучшим переводом на английский язык выражения «Ла кейджера», учитывая то презрение, с которым к нам относятся, поскольку мы — товар, животные для работы и получения удовольствий, можно считать «Я — рабская девка». Когда я очнулась на деревянном полу, в просторном помещении с высоким потолком, осознала себя голой, одной среди многих, уложенной так, чтобы меня было удобно связывать, то сразу, едва смогла мыслить логически, поняла, что я и все остальные были отобраны. Ну а раз уж нас каким-то образом отобрали, то, я предположила, нас оценили, а оценив, признали приемлемыми.

Но для чего нас признали приемлемыми?

В тот момент, когда узлы на шнурах, опутавших мои запястья и лодыжки, были затянуты, осталось немного сомнений относительно этого вопроса.

А потом меня перевернули на спине, и я увидела его. Я предстала перед ним голой, связанной по рукам и ногам, распростёртой у его ног.

Это был он, тот самый незнакомец из магазина!

Я ни на мгновение не забывала его.

Насколько отличалась эта наша встреча, от той, что произошла в магазине!

— Полтарска, — бросил он и отвернулся.

«Помнит ли он меня», — задавала я себе вопрос. Возможно да, возможно нет. Откуда мне было это знать? Нас было много, уложенных на полу в несколько рядов.

Я часто думала, что он должен был помнить меня. Иногда меня охватывало дикое раздражение. Как он посмел не помнить меня! Как он мог забыть? Разве не он сделал это со мною? Не он ли принёс меня к моим цепям? Кто, как не он был ответственен за такое радикальное преобразование моего статуса, моей жизни, моего будущего? Кто ещё мог быть причиной моего унижения и деградации? Разве не его я должна ненавидеть больше всего на свете! Разве не должна я сожалеть о своём состоянии, настолько беспомощном и безвозвратном! А ведь я ещё и нахожусь на другой планете! В такие моменты я часто стискивала свои цепи и что было сил, встряхивала их. Впрочем, вероятно, он переправил сюда и других, возможно, сотни мне подобных, рутинно приведя их к подобным тягостям и бедствиям. Скорее всего, я ни в чём не являюсь особенной. Теперь я изучила это. Возможно, он не помнит меня. Разве я — не всего лишь никчёмная «шлюха в ошейнике», одна из многих, как мне это сообщили? Впрочем, что да, то да. Я — она и есть, только это, и ничего более. Почему меня нужно помнить? Разве выражение «шлюха в ошейнике», не достаточно информативно? Думаю, более чем. Оно отлично просвещает меня о том, кто я, что я, и для чего я.

Насколько отличаются мужчины этого мира от моих бывших знакомых мужского пола, коллег, сотрудников и так далее! Рискну предположить, что на Земле должны быть истинные мужчины, возможно, много. Но где они? Почему я никогда не встречала ни одного из них? Полагаю, ответы на такие вопросы очевидны. На Земле культура построена таким образом, чтобы унизить, повредить, уменьшить, подчинить и смирить мужественность. Мужественность должна быть аннулирована и преодолена, поскольку она является препятствием для успеха воинствующих патологий. Почему мужчина должен стыдиться своих чувств и желаний? И почему своих чувств и желаний должна стыдиться женщина? Действительно ли потребовались десятки тысяч поколений, чтобы обнаружить, что природа была ошибкой? Не странно ли объявлять о подрывном характере своей природы, стыдиться, отрицать и бороться с мужественностью или женственностью? Неужели кто-то найдёт привлекательным хромого льва или ядовитую розу? Мужчины Гора, во многих аспектах, ничем не отличаются от землян, поскольку они являются представителями одного и того же вида Гомо Сапиенс, если не его разнообразных рас. Ну разве что, я предполагаю, что среднестатистический гореанин может быть крупнее, сильнее, быстрее, выносливее, умнее и так далее, если сравнивать его с теми из землян, которых переправили на эту планету, но на Земле тоже найдётся немало мужчин, я в этом уверена, столь же крупных, сильных, быстрых, выносливых и умных как их гореанские собратья по полу. Как мне кажется, разница, и весьма значительная кроется в иных вопросах, по-видимому, имеющих отношение к культуре. Гореанская цивилизация не находится в состоянии войны с природой, она с ней объединяется. На Горе мужчина склонен быть уверенным, творческим, самодостаточным, амбициозным, агрессивным собственником и доминантом. Никто не пытается убедить его, что быть самим собой неправильно. На Горе, к примеру, в противоположность социальным технологиям Земли, не видят никакого смысла шельмовании, отрицании, унижении или отторжении сексуальности. Здесь культура не предписывает в интересах странных меньшинств, стыдящихся их собственных тел и фальсифицировать природу.

Помещение было большим. Пол покрывала солома. Череда ступеней вели к зарешеченной двери почти под самым потолком. Тут и там в стену были вмурованы железные кольца, к которым были прикованы некоторые из нас.

Я раздета. Точно так же, как и остальные. Кому придёт в голову одевать животных?

Цепи тяжёлые. Они удержали бы мужчину. Для таких как мы было бы вполне достаточно лёгких тонких цепей.

На мне клеймо. Это — красивая отметина. Её выжгли высоко на моём левом бедре, чуть ниже ягодицы. Не думаю, что на этой планете меня теперь с кем-нибудь могли перепутать. Я отмечена более чем ясно. Нет, в этом мире, а возможно и в любом другом, меня точно ни с кем не спутают.

Скоро они принесут кашу.

Меня уже давно мучил голод.

Я давно осознала себя женщиной, которая стремилась подчиняться, принадлежать, быть покорной собственностью, служить, стремиться угодить, быть объектом для наказаний. Я давно осознала себя естественной и законной рабыней.

Настолько ли это ужасно?

Что неправильного в том, чтобы быть собой?

Возможно ничего.

Я не претендую говорить от имени других. Но почему тогда они должны говорить от моего имени?

Я никогда не хотела отношений с мужчиной, который был бы мне ровней. А может, стоит спросить шире, какая женщина хотела бы этого? Каким жалким был бы такой мужчина, чего, кроме презрения заслуживал бы такой предатель своей природы. Уж лучше быть покорной собственностью того, кто несравнимо превосходит меня, естественного, сильного, доминирующего и зрелого, того, кто рассматривал бы меня, как ту, кем я была, и поступал со мной соответственно, как ему захотелось бы, для кого я могла бы быть только рабыней. Но на Земле я так ни разу и не встретила, да и не ожидала встретить такого мужчину, мужчину достаточно сильного, чтобы разглядеть во мне ту, кем я была, и делать со мной то, что должно. Когда-то я думала, что таких мужчин существовать не может. Но здесь, к своему ужасу, я нашла именно таких мужчин, которые не видели никаких проблем в том, чтобы взять таких как я в свои руки, заклеймить, надеть ошейник и обучить в соответствии со своими вкусами и желаниями, выдрессировать тщательно и бескомпромиссно, как любое другое животное, коими мы теперь являлись. Теперь я стою на коленях перед такими мужчинами и сознаю себя рабыней, правильно и законно. Они не оставляют мне выбора. Но я и не хочу, чтобы мне его оставляли. Они привели меня к моему истинному «Я». Я довольна.

Почему же тогда они так презирают меня, меня, носящую их ошейник, такую слабую и беспомощную?

Могу ли я что-то поделать с тем, что не являюсь одной из их великолепных свободных женщин? Интересно так ли уж я отличаюсь от них? Не может ли быть так, что под их одеждами прячутся точно такие же рабыни?

Вчера вечером меня продали. Я предполагаю, что многие женщины, по крайней мере, на моей прежней планете, не могут себе даже представить, что их можно продать. Это интересно, если вспомнить тот факт, что нами торговали, нас продавали, дарили и обменивали в течение нескольких тысячелетий и, несомненно, в течение многих тысячелетий, прежде чем отчёты о таких сделках были нацарапаны на коре или выдавлены в табличках сырой глины. Так ли было необычно в истории, быть обмененной на ячмень или корову, на овцу или свинью, на слитки железа или горсть звонких металлических кругляшей? А разве женщин не рассматривали, причём достаточно часто, в качестве трофея, который можно было бы разделить среди победителей, или продать с аукциона в чужих столицах? Да что там простые женщины, разве в королевских домах принцесс не меняли на земли, союзы и власть? Разве не случалось дочерям богатеев служить обеспечением сделки? И разве мы сами весьма часто не стремились торговать собой ради своей собственной выгоды? Не искали ли мы, так сказать, золотую кровать и того, кто предложит самую высокую цену? Однако, одно дело торговать собой как товаром ради своей собственной выгоды, при этом со всей возможной страстью отрицая это, и совсем другое найти себя признанной товаром, недвусмысленно и бесспорно, открыто и объективно, и быть проданной ради прибыли других.

Странное это чувство, особенно вначале, понять, что тебя продали, что ты теперь принадлежишь кому-то другому, настолько же, насколько могли бы принадлежать свинья или ботинок.

Между тем, мне сказали, что к этому быстро привыкаешь. Подозреваю, что на Горе редко можно встретить девушку, которая была бы продана лишь однажды. Зачастую уже после первой продажи рабынь волнует не столько сам факт продажи, не то, что тебя продали, поскольку все они прекрасно сознают, что они — рабыни, сколько качество рынка, категория, в которой продают, скажем, как кувшинную девку или как рабыню для удовольствий, цена, которую могут за тебя предложить, особенно по сравнению с другими, и, конечно, характер покупателя, скажем, частное лицо, на что надеется большинство если не все, или ферма, таверна, муниципалитет и так далее Иногда кейджеру покупают для себя, иногда для перепродажи. Девушка, дёшево купленная на одном рынке, может быть перепродана в другом месте со значительной прибылью. Очевидно, что состояние рынков тщательно отслеживается, информация о ценах и тенденциях передаётся и обменивается. Мне говорили, что у больших торговых домов есть свои источники информации, которым могли бы позавидовать даже враждующие Убары.

Меня продали за сорок восемь медных тарсков. Насколько я понимаю, это не такая большая сумма, но я также знаю и то, что некоторых продали за куда меньшие деньги, хотя многих продали дороже. Я не знаю, что можно было бы купить за сорок восемь медных тарсков, кроме того, что на них можно купить одну, такую как я. Номинальная стоимость монеты не имеет смысла. Монета стоит только то, что на неё можно купить. Это достаточно очевидно, но очень многие на моей прежней планете, каким бы это не показалось странным, похоже не сознают этого. Они радуются сотне монет и думают, что стали в десять раз богаче, чем когда имели только десять, и отказываются замечать, что на их сотню сегодня можно купить меньше, чем они когда-то покупали за пять.

Я мало что запомнила из своей продажи, кроме того, что произошло ближе к самому концу. Всё проходило словно в тумане. В памяти сохранились только какие-то отрывки ощущений и образов. Опилки под ногами, сцена, факелы слева и справа, тёмный зал, размытые лица и очертания фигур, призывы аукциониста, редкие ответы из зала, прикосновения плети, помогающие мне, направляющие меня, то поворачивающие меня, то поднимающие мне подбородок и так далее. Боюсь, я была слишком напугана, слишком напряжена, чтобы улыбаться, чтобы показать себя с лучшей стороны. Но он не бил меня. Каким он казался понимающим, каким добрым! И вдруг он схватил меня за волосы и сжал кулак, не давая мне даже пошевелить головой. Я замерла в недоумении. И тут он дотронулся до меня! Это было сначала нежно и быстро, а затем всё настойчивее, плотнее и неумолимее! Ремни плети! Я была беспомощна! Я вскрикнула, попыталась увернуться, выкрутиться, но рука в моих волосах крепко удерживала меня на месте, не оставляя ни единого шанса избежать этой ласки. Я пыталась бороться с этим прикосновением, с чувствами и эмоциями, которые оно дарило, но я принадлежала этому! Я извивалась, корчилась, рыдала и умоляла. Потом я почувствовала, что теряю контроль над своим телом, вдруг ставшим диким, сотрясаемым спазмами. Он должен остановиться, но он этого не сделал! Я больше не могла контролировать себя. А потом я услышала смех. Когда он отпустил меня, я была в тысячу раз более голой, чем когда-либо прежде. Я была выставленной напоказ рабыней! Я рухнула на колени, утонув в опилках. Слёзы лились неудержимым потоком. Моё тело сотрясали рыдания. Наклонившись вперёд, я спрятала лицо в ладонях.

Насколько я была опозорена и пристыжена. Я слышала смех в зале.

Как далеко в прошлом остался теперь магазин и мужчины, которых я знала!

Мне приказали покинуть сцену, и даже помогли спуститься по вниз по лестнице. Если бы не поддержка помощника аукциониста, боюсь, я не устояла бы на подгибающихся, отказывающихся держать мой вес, ногах.

Меня продали.

Иногда я спрашиваю себя, а что если великолепных свободных женщин этих мужчин, столь высокомерных и отстранённых, столь величественных и гордых, столь защищённых и уверенных в собственной безопасности, так изобильно и красиво одетых и завуалированных, закутанных с головы до пят, раздеть и вывести на сцену торгов, на которой подвергнуть такой же ласке, не закричат ли они точно так же как и я, не начнут ли извиваться, не прыгнут ли навстречу ласкающей их руке, так же постыдно и покорно, беспомощно и позорно, с тем же облегчением и спазмами, как это произошло со мной? Насколько ничтожны мы в своих тряпках на их фоне! Но, когда все сказано и сделано, так ли уж сильно они отличаются от нас? Не может ли быть так, что все мы — рабыни?

Гореанские мужчины терпеливы.

Я слышу, скрежет засова на двери, к которой ведут ступени. Скоро у нас в корытах будет каша, и в мисках у тех, кого приковали цепями к тяжёлым кольцам, вмурованным в стену.

Нам пока ещё не разрешают есть, используя руки.