Королева четырёх частей света

Глава 8 АДЕЛАНТАДА

Пятница 16 июня — пятница 21 июля 1595 года

Аделантада стояла на ветру выпрямившись, крепко вцепившись руками в позолоченный парапет балкона кормовой надстройки корабля и вдыхала морской воздух.

Величавая, как всегда. Даже в океане, даже перед лицом безбрежности.

Волосы были заколоты сотней шпилек. Юбки скреплены тысячью булавок. Воротник накрахмален, в ушах большие жемчужины.

Царица Савская на своём корабле.

Даже рыбам было понятно, что это значит. Донья Исабель Баррето де Менданья представляла собой само величие. Она была могуществом, она была достоинством, она была честью... Она так явно стояла выше обычных смертных, что её власть, а уж тем паче пребывание на борту, никто не мог оспорить.

Иначе было нельзя. Только так она могла внушить уважение судовой команде: пяти навигаторам, трём капитанам, пятнадцати офицерам, сотне матросов, всем, кто состоял под командой сеньора Кироса, и даже наёмникам полковника Мерино-Манрике, которые по глубочайшему заложенному в них инстинкту не признавали её присутствия на корабле.

Как придумать какую-то роль женщине на галеоне? Только подчинившись такой же дисциплине, что и моряки.

Но на свой лад.

Она не могла допустить до себя усталости, безобразия, грязи, праздности.

Не могла внушить им малейшего сомнения в своём превосходстве.

Как и грозная статуя на носу «Сан-Херонимо» — та позолоченная сирена, что торила путь кораблю, разрезая перед ним волны, — Исабель Баррето в белых жемчужных серьгах и безупречных кружевах была символом блеска грядущих открытий, испанской власти в четвёртой части света. Она воплощала собой Экспедицию.

Исабель прикрыла глаза, чтобы не тревожить своего удовольствия. Она предалась ослепительному свету, упоительному солнцу. Под таким небом ширь пустынного моря приводила в восторг. Всё лучше, думала она, чем сидеть взаперти за высокими стенами асьенды, окружавшими её девичью жизнь. Лучше, чем затворничество за опущенными жалюзи на балконах, опоясавшими дворец вице-короля и оградившими жизнь его придворных. Даже лучше, чем вечно сидеть за ставнями собственного дома, ожидая, когда возвратится дон Альваро.

Лучше сухопутной жизни...

Она неотрывно смотрела, как поднимаются волны, разбивается пена, и меняется ветер, и набегают облака на небо... Она любила всё это — любила море, как некое откровение. Любила запах водорослей, запах смолы, железа и дерева — всегда узнаваемый запах её корабля, когда по вечерам она заходила в его жилые помещения. Любила вкус соли на губах, когда ложилась спать, и покачивание, когда засыпала.

Славно слышать непрестанное хлопанье парусов над головой, звон колокола и перекличку матросов при отбивании склянок, скрип досок на палубе и лебёдок. И шипение волн под килем.

Видеть, как рассветное солнце поднимается над горизонтом, а закатное покорно тонет в воде, следить за беспокойным мерцанием Полярной звезды в ночи[16], наблюдать все светила, по которым брал курс рулевой. Погружаться в бесконечное созерцание.

Какой болван говорил ей, что ей, по её бабской природе, пустой и непостоянной, будет противна неподвижность долгого плавания? Ну конечно братец Херонимо. Нежно любящий, как всегда.

А какой идиот сказал, что галеон для неё будет как тюрьма, а океан как могила? Кирос?

Ни в чём не надо упрекать Кироса! Она ошиблась на его счёт.

Но кто, как не Кирос, мог заранее сказать ей (с некоторым презрением), что она не вынесет однообразия Южного моря — тихого, мирного и пустого пространства, где каждый день похож на другой?

Кирос тоже ошибся.

Для неё, как и для него, корабль воплощал свободу, будущее, безмерное сокровище. Белые паруса «Сан-Херонимо», сотканные из того кастильского полотна, которое не может порвать никакая буря, хлопали, словно крылья, стремились вверх с той же радостью, какую она сама тщетно усиливалась сдержать. Исабель не знала, отчего это: от солнца, от ветра, от воды... Но когда она ощущала у себя под ногами весело бегущий корабль, то и сама переживала ни с чем не сравнимое веселье. То была новая благодать, полнота физических сил, нечто безотчётное, телесное, никогда не испытанное.

Действительно: странна жизнь, и неисповедимы пути Господни!

Как только она оставила землю, её покинула тревога. Не в апреле, на большой церемонии в Лиме, а спустя два месяца, когда закончился бесконечный этап прибрежного плавания между северными портами, где Менданья счёл за лучшее закончить погрузку корма для животных. Фураж, вода для скотины... Прежде всего он рассудил за благо внести поправки в её размещение.

Четырнадцать коней экспедиции губернатор перевёл на «Санта-Исабель II», — «альмиранту», второй корабль флотилии, где трюмы были шире, чем на галиоте и фрегате. Галеон был достаточно остойчив, чтобы не перевернуться, когда лошади станут при качке перекатываться с борта на борт. А Лунарес — иноходец дона Альваро с завода Нуньо Баррето — и Преферида — любимая кобыла Исабель — даже получили специально построенные стойла рядом друг с другом, где можно было в шторм привязать их и закрепить.

Коров, свиней и овец распределили по «капитане» и другим судам.

Всё это заняло какое-то время.

Но когда утром в пятницу 16 июня 1595 года армада подняла, наконец, все паруса, всякая тоска ушла.

Только невозможное, не оставлявшее её упоенье... За пять недель плавания — ни единой тучки на душе. И на небе ни облачка.

Впрочем, Исабель приходилось признавать свои ошибки.

Ошибочные суждения, ненужную недоверчивость, фантазии... Несправедливость. Она признавалась себе: во всех своих спутниках она ошибалась.

Вот Альваро умел правильно оценить достоинства выбранных им людей. Например, Кирос оказался именно таким, каким с великой похвальбой изображал себя. Великолепный навигатор, к тому же до того влюблённый и в «Сан-Херонимо», и в «Санта-Исабель», и даже в галиот с фрегатом, как нельзя было и представить. Да, Альваро был прав, думала она и упрекала себя за то, какие скандалы устраивала во время набора команды... Кирос знал достоинства, слабости, состояние всей флотилии так, как будто сам строил эти корабли. Знал ветра. Знал течения. А главное — знал экипаж и умел управлять им.

А этот ужасный полковник Мерино-Манрике... Кто бы мог вообразить, что он будет вести себя так спокойно? Он жил на отшибе вместе с собачкой — крохотной кривоногой сучкой, похожей на помесь мопса с крысой, которая всюду бегала за ним и рычала. Он даже не находил нужным появляться за столом Менданьи, своего генерал-капитана, когда тот приглашал к себе главного навигатора, офицеров, капеллана и викария экспедиции. Должно быть, Мерино-Манрике, называвший себя потомком того знаменитого Манрике, который в 1200 году был севильским архиепископом, считал себя слишком благородным, чтобы делить трапезу с Киросом, Лоренсо и всеми этими Баррето. А в итоге — обедал среди своих солдат.

Но вот неожиданность! Этот грубиян оскорблял только своего чёрного раба, да ещё племянника, служившего ему как паж. На этот счёт — никаких претензий. И отряд казался дисциплинированным. Кто бы подумал? Люди Медины-Манрике любили своего полковника. И в добрый час!

А ещё один подонок? Бандит, новоявленный зять — адмирал Лопе де Вега?

И он в море стал совсем другим. Много лучше!

Правда, на него пришлось немного поднажать, чтобы он женился на Марианне, но в конце концов он вроде бы согласился не без удовольствия. Венчали их под ответственность губернатора в маленькой церкви Сантьяго-де-Мирафлорес — одного из северных портов, между которыми они так долго скитались. Церемония получилась как нельзя более волнующей.

Теперь Альваро утверждал, что даже такой скот, как Лопе де Вега, был тронут юностью, кротостью и обожанием младшей Баррето. Короче, что он полюбил Марианну, насколько был способен любить.

Вот сколько совершенно непредвиденных чувств!

Картину омрачал только тот единственный человек, от которого она не ожидала никакого подвоха — её альтер эго, Лоренсо. Ему удалось рассориться со всеми отцами, мужьями и братьями. Ещё бы! С самого отплытия — того, первого, из Кальяо, — он только и делал, что щупал колонисток.

В Лиме его любовницам счёту не было. Но здесь, на борту, это было уже слишком. Прямо чума! По собственным его словам, он за три месяца жизни на борту соблазнил уже восемь замужних женщин и ещё сколько-то девиц.

И ещё хвастался этим, злодей!

Думая про бесчинства брата, Исабель не могла сдержать улыбки. Тёплый ветер Южного моря хлестал ей в лицо и перебивал дыхание. Она ощущала ладонями, как пошатывается поручень...

С этим чувством она ненадолго потеряла ход мысли. О чём речь?

О брате...

Лоренсо занимался своими шашнями безоглядно — молодой дурачок.

Впрочем, не такой уж и молодой. На десять месяцев младше её. Теперь ему без малого двадцать семь лет.

Ах, Лоренсо... — вздохнула она. Неисправим! Никакого сладу! Сорвиголова! А как его упрекнуть в том, что он такой красивый, такой весёлый, такой жизнелюб? Собственно, в Лоренсо только это и было: страстная любовь к жизни во всех её проявлениях. К риску, к женщинам, к любви...

От одного его присутствия любовь становилась заразной болезнью, повальным поветрием. Только о ней на борту и говорили. Любовь... Сестричка Марианна — страстно влюблена в своего адмирала-разбойника. Чтица донья Эльвира — без ума от лейтенанта Буитраго. Надо их поженить как можно скорее, пока не случилось непоправимое... Даже рабыня Панча, которую мужчины считали уродиной. Даже Инес, благоразумнейшая Инес, молочная сестра Исабель, индианка, горничная и поверенная, знавшая все секреты её души и тела, — даже она втюрилась то ли в солдата, то ли в одного из матросов, нанятых Киросом...

Решительно — эпидемия! Старый падре Серпа справил не только свадьбу Марианны в Сантьяго-де-Мирафлорес. На борту «Сан-Херонимо» он совершил ещё полтора десятка венчаний. Полтора десятка пар поклялись друг другу в верности под сенью распахнутого хитона Божьей Матери Мореплавателей — заступницы экспедиции, которую все пятнадцать раз сама аделантада выносила из часовни и крепко привязывала к грот-мачте. Замечательное предзнаменование! Все дети, зачатые в плаванье, заселят Соломоновы острова. Предвестие мира и процветания...

Впервые с тех пор, как потеряла своих детей, Исабель без ужаса думала о чужих. Она признала их. Наконец-то могла слушать, как они смеются, смотреть, как играют на палубе, — и не страдать.

Кто знает, а вдруг в своём островном царстве она сможет снова зачать и родить дитя?

Божья Матерь должна быть так довольна её затеей...

Когда Альваро приведёт души всех индейцев к свету Христову, обратит их в разум Истины — может быть, Богородица смилуется и позволит им иметь наследника.

А пока, в ожидании этого счастья, Мадонна не разлучила её с братьями и с сестрёнкой... Пресвятая, Всемилостивая дала ей эту огромную радость: они были с ней — милая Марианна, Диего, Луис, ну и сумасброд Лоренсо... Её детки, её малыши...

Ничего Исабель не любила так, как их собрания по вечерам: все четверо приходили к ней, в её укромную каюту. Она наслаждалась их болтовнёй, рассказами об их дневных делах, признаниями в симпатиях, их спорами и надеждами.

Братья, как и она, любили море. Младший, Диего, уже знал мореходное искусство и, по словам Альваро, обещал стать превосходным моряком.

Не хватало только Петронильи...

Чудной Петронильи, всегда такой скромной, такой самоотверженной! С таким смирением несла она свой супружеский крест!

Исабель не могла думать о Петронилье без грусти и тоски. Она всё, всё сделала, чтобы вырвать её у мужа — Педро Бустаманте, который плохо с ней обращался. Она даже предложила другим Бустаманте войти в компанию с Баррето. И вот что вышло: теперь у неё во флотилии было три Бустаманте, а Петронильи не было.

Её супругу предложили офицерский чин на «капитане», богатство, почести — всё, что угодно. Его обещали назначить алькальдом Южных островов — такова была цена, чтобы взять с собой Петронилью.

Всё напрасно. Бустаманте был в душе домосед.

Уж сколько мечтала Исабель, как спасти старшую, самую любимую сестру, как избавить её от несчастья, как показать Эльдорадо, как поделить с ней грядущую честь и богатство!

А впрочем...

Зная Петронилью, можно было понять: ей бы не понравилась ни роскошь, которой окружала себя аделантада, ни светские чтения доньи Эльвиры, ни даже музыка, которую играли в каюте. А уж тем более слова песен, которые распевали матросы на палубе.

Ну почему, чёрт побери, Петронилья всегда была такая суровая?

Исабель привела её на борт, чтобы ослепить и убедить, но сразу увидела, какое впечатление произвёл на Петронилью роскошный резной альков, в котором она должна была спать. Заметила, как смотрела Петронилья на маленький помост, крытый ковром, где гостьи — офицерские жёны — должны были в продолжение плаванья пить с ней какао и болтать. А что же плохого в том, чтоб развалиться в подушках, как делают все знатные дамы в своих дворцовых покоях? Так было принято в Перу. И в Испании. А скоро будет и на островах — да, да! Это обычай мавританский — стало быть, нечестивый, возражала Петронилья. Она никогда не сидела ни по-турецки на ковре, ни на корточках, как неверные.

Ну и что? Всё равно ей не хватало Петронильи, при всей её набожности, при всей угрюмости!

И наконец, что касается чувств к аделантадо Менданье...

После многих лет, когда Исабель только и делала, что оценивала вещи, взвешивала риски, обмеривала и просчитывала, она могла, наконец, отдаться радости любви.

Чтобы весь день он был её. Чтобы вечером прижаться к нему.

Без споров о сборах.

К ним вернулось то удивительное взаимопонимание, которое возникло при первом разговоре в девической спальне, при венчании в церкви Санта-Анна.

И более того!

Они вместе жили воплощением замысла, десять с лишним лет объединявшего их. Жили одинаково, с одинаковой силой и одинаковой радостью.

В море вернулось главное.

Сколько бы ни каркали вестники несчастья: братец Херонимо и навигатор Кирос, — всё было снова в порядке.

Исабель подняла голову: с палубы послышалось плесканье сигнальных флагов. Кто-то там наверху разговаривал с другими кораблями.

Она уже знала, что самое трудное — удержать четыре судна вместе. Особенно галиот и фрегат, сильно отличавшиеся по водоизмещению: чтобы от них не оторваться, они должны были всегда идти между галеонами. Тем более что у штурманов — даже у Кироса — была только та карта, которую тот начертил по просьбе Альваро в Лиме: три точки в океане. Иначе говоря — ничего. Общее направление. Разрозненные указания. Нарочно.

На берегу Менданье приходилось заставлять себя ничего им не рассказывать, чтобы и они не могли говорить. Там всякий понимал его резоны. Молчать — чтобы тайна местонахождения Эльдорадо не попала к английским наймитам, которые подслушивали по кабакам болтовню испанских матросов.

А теперь?

Ведь и теперь всё та же неясность, всё такая же тишина. День за днём всё один и тот же единственный приказ: следовать за «Сан-Херонимо». Днём не сводить глаз с его флага. Ночью — с его сигнального фонаря. И больше ничего... Вот ещё только команда по вечерам подходить к нему ближе и приветствовать Менданью ритуальной фразой, которую все три капитана по очереди должны были выкрикнуть лично, чтобы он мог распознать их голоса: «Храни и береги вас Господь, нашего главнокомандующего и первого после Бога господина». Таким образом он убеждался, что они на месте и в повиновении.

Ничего им не сообщая, он желал в корне предотвратить у них всякое поползновение к предательству.

Всё это было не ново. Все это прекрасно знали.

Как Колумб, как Магеллан, как все начальники экспедиций, Менданья свои секретные планы держал при себе. У него не было другого способа удержать их от искушения, которое рано или поздно овладело бы ими: удрать. Пойти на дело без него. Найти острова раньше, чем он.

Впрочем, он старался удержать их и учтивостью. В ответ на приветствие он, также ритуальной фразой, приглашал капитанов подняться к нему на борт. Столь же любезно, сколь официально предлагал сесть в шлюпки и подвести с ним вместе итог дня. До сих пор тихая погода позволяла проводить такие вечерние собрания, от которых никому бы не пришло в голову отказаться, ибо никто не сомневался, что уж в этот-то вечер, сравнивая расчёты, Менданья развернёт свои собственные карты — драгоценные портуланы, составленные им в первом путешествии вместе со старым Эрнаном Гальего, который был тогда у него главным навигатором, и знаменитым картографом Сармьенто, которого ныне он величал не иначе как «мерзавцем».

Но нет — ничего...

Ну что ж, время ещё придёт. Покажет им губернатор дорогу в конце концов! Донья Исабель иногда оставляла капитанов на ужин. Еда за столом была превосходная, вино текло рекой, и это внушало доверие. Она не скупилась на продукты и запасы воды — значит, путешествие будет коротким.

Со своего балкона она видела тень фонаря — огромного «фароля» Менданьи. Скоро его зажгут. Теперь она знала не только флажные сигналы, но и те огни, при помощи которых сообщаются корабли. Она знала: если в одном фонаре горит два фитиля — значит, галиот должен замедлить ход и передать сообщение остальным, а те ответят таким же сигналом, чтобы Кирос убедился, что до них всё дошло. Два фитиля в разных фонарях — осторожно, шквал. Четыре фитиля — убрать все паруса. Пушечный выстрел — вперёдсмотрящий заметил по курсу «Сан-Херонимо» риф...

Да, она знала всё это и ещё многое другое об управлении галеоном — ещё сложней и ещё интересней.

За двухмесячное пребывание в портах и несколько недель плавания Альваро с присущим ему удивительным терпением находил время объяснить ей всё, что она желала знать. Например, как называются мачты. На носу — фок-мачта. На корме — бизань-мачта. А в середине — грот-мачта. Знала даже их высоту: у грот-мачты — двадцать шесть метров. И длину бушприта, наклонной мачты перед носом корабля: девять метров. И названия парусов, их форму и назначение; то же про реи, тросы, снасти... Почему насосы-помпы должны непременно качать морскую воду в льялах. Как же без помп? Даже в тихую погоду во все подводные части кораблей рано или поздно просочится вода. Со временем даже нижняя палуба потеряет герметичность. Переполненные каюты, в которых теснились колонисты — на циновках, на голом настиле трюма всех четырёх судов, женщины с детьми в одной стороне, мужчины с другой — будут затоплены. Солёная вода проникнет даже в камбуз, где сложены продукты.

Их конопатчик, знаменитый Гаспар, мог по заслугам считаться королём судового ремонта в Перу. Он лучше всех умел забить паклю, лучше всех замазывал щели смолой, но и он не мог конопатить их до бесконечности. Только три медные помпы, которые денно и нощно изнурительным трудом приводили в действие матросы, позволяли откачать воду, пока нельзя будет судно откилевать — вытащить на берег и положить набок. Но откилевать огромный трёхсоттонный галеон ещё тяжелее, чем работать насосом.

Так же, как помпы, необходим руль — вертикально поставленный рычаг, повернуть который могут только трое рулевых нечеловеческой силы. И киль, и якоря. Исабель знала, что якорей на «Сан-Херонимо» семь. Четыре якоря на цепях, поднимавшихся лебёдками, весом больше пятисот килограмм каждый, — на носу. Два поменьше — они называются кошками. Наконец, в трюме посередине скрыт ещё один якорь, который Менданья называл якорем надежды. Он был заготовлен на крайний случай — если все остальные оторвёт волнами или их украдут дикари. Он показывал жене: вот в эти отверстия матросы приладят буи как раз для того, чтобы вытянуть драгоценный якорь, если индейские ныряльщики перережут фалы. Двадцать восемь лет назад на Соломоновых островах они как раз на это отважились.

При слове «фал» Исабель вспомнила: за кормой корабля всегда тянулся опущенный конец для людей, упавших за борт. Если такая беда случится с ней, непременно нужно будет схватиться за него. Это единственный шанс на спасение. Ведь обратно за ней «Сан-Херонимо» не повернёт: он просто не умеет разворачиваться...

Но все эти знания пустяки в сравнении с тем, что она научилась обращаться с навигационными инструментами. Пользоваться компасом. Понять употребление квадранта (Альваро говорил, что с ним работать удобнее, чем с астролябией).

Эти два инструмента, астролябия и квадрант, позволяли измерить высоту звёзд или солнца над горизонтом и тем самым определить широту. Определить примерно, с поправкой на собственное движение корабля: ведь высота солнца зависела от качки.

Впрочем, вычислить широту — задача всё равно сравнительно лёгкая. В один прекрасный день она этому научится.

А вот долготу вычислить невозможно! Не только ей, но и всем остальным. Как ни старались мореплаватели, что ни придумывали учёные и картографы, ни один инструмент в мире не позволял установить долготу.

И ещё одно затруднение: как определить с предельной точностью время, чтобы знать скорость корабля и пройденное расстояние...

Время... Кроме солнца, измерить его можно было только песочными часами. Оборот часов — полчаса. Но если юнга, приставленный переворачивать их, по невнимательности сделает это хоть на несколько секунд позже или раньше, все расчёты станут неверными. Месяц за месяцем, ошибка за ошибкой погрешность будет накапливаться и станет такой огромной, что Исабель и представить себе этого не могла.

Надо всё это понять. Да поскорее.

Кто бы что ни думал про себя, размышляла она, сообразительности у неё хватает. Итак, нужно уловить назначение людей при манёврах. Смысл команд. «Брасопить к ветру! Отдать марселя! Левый галс! Курс вест-зюйд-вест, на всех парусах в бейдевинд!» Этот морской народ — все в одинаковых красных шапках — разговаривал на языке, в котором она ни слова не понимала.

Надо выучить его.

С балкона она слышала голоса служанок Инес и Панчи, которые внизу на палубе готовили еду. Кирос не разрешал им разжигать плиту во внутренних помещениях, чтобы не было пожара. Он расстарался и пуще того: хотел запретить пользоваться свечами в каютах аделантады. Всех её женщин, особенно чтицу Эльвиру, он обвинял в их опасном расходе.

Со своим обычным благоразумием Кирос непременно являлся к ней на ужин, когда приглашали. Жадно пил вино при свете тех самых канделябров, которые не разрешал ставить на стол. При свете факелах и фонарей он поднимал свой бокал «за здоровье аделантады» — и притом в его глазах мелькал огонь куда опаснее, чем пламя всех свечек в каюте. Выражение лица Кироса в эти мгновения напоминало ей лицо брата Херонимо, когда он иногда смотрел на индианок. Чтобы наказать служанок за провинности. Или силой получить от них удовольствие... Кирос, кажется, был не такого сорта человек. Но у него был такой же взгляд. Презрительный. Злобный. Нетерпеливый.

От зависти? От тщеславия?

Какая бы лихорадка ни глодала этого человечка — это был тёмный жар...

Исабель вздохнула.

Должно быть, она всё навыдумывала. Да конечно! Опять она несправедлива...

Что ей до неудовольствия Кироса?

Скоро придут ужинать Альваро с братьями. Пора войти в каюту и встретить их.

— Улыбается, улыбается судьба Царице Савской... Ветер попутный. Море тихое. Провианта хватает. Это вот, сеньор Кирос, называется доброе плаванье — да у меня таких и не бывало!

— Согласен с вами, сеньор Ампуэро, долго так хорошо быть не может... Только я буду вам признателен, если вы перестанете называть донью Исабель Царицей Савской.

Они были близкими друзьями, хотя обращались «вы» и «сеньор» — старая привычка, вынесенная из этикета прежних плаваний. Долгие годы они делили крохотную каютку, сменяя друг друга на узенькой лежанке. И теперь они при возможности трапезничали вместе. Но только вдвоём, на закате, когда Кирос находил несколько минут, чтобы присесть в теньке под навесом на полуюте.

Кирос не скрывал, что они приятели, но на людях старался вместе с Ампуэро не появляться. Во-первых, тот был гораздо ниже его чином, так что это общение уронит главного навигатора в глазах людей. Во-вторых, Ампуэро был из враждебной партии: не моряк, а солдат. И к тому же лично состоял при особе полковника Мерино-Манрике — человека, которого Кирос видеть на борту не мог. Ненавидел даже больше, чем донью Исабель.

Но старой дружбе существование полковника не вредило: слишком хорошо Кирос и Ампуэро знали друг друга. Один родился в Португалии, около Эворы, другой в маленькой кантабрийской деревушке в Испании. Вместе они ходили путём пряностей на лиссабонских судах. Когда две короны соединились на одном короле, аркебузир Ампуэро убедил суперкарго Кироса вместе поехать «к нам» похваляться заслугами.

В Мадриде их роли поменялись. Кирос, против всякого ожидания, женился на богатой вдове, Ампуэро же пропадал вовсе без дела. Состоянием жены Кирос оплатил переезд в Новый Свет — обоим разом. Теперь Томас Ампуэро выдавал себя за внука знаменитого дона Франсиско де Ампуэро — того самого, которому великий Писарро отдал собственную подругу, инкскую принцессу, родившую ему детей. У дона Франсиско от неё тоже были дети — сводные братья детей предводителя. От того, что у Томаса оказался такой славный однофамилец, в Перу его дела пошли гораздо лучше: теперь он притязал на родство с инкской знатью, с наследниками Писарро, с первыми конкистадорами. То была абсолютная легенда, и она стоила Ампуэро некоторых неприятностей с вице-королевской администрацией, когда он попытался прибавить к свой фамилии частичку «дон». Кирос выручил его, отрекомендовав Менданье как лучшего аркебузира из ходивших когда-либо по земле. Тогда Менданья взял его под команду начальника военного отряда. Провидению было угодно, чтобы Ампуэро хорошо там устроился и уважал Мерино-Манрике.

Собственно — может, так оно и было лучше?

Через Ампуэро Кирос мог знать, что думают военные, к которым сам он не заходил, держать руку на пульсе всех людей, следовавших за ним. Ведь в море он отвечал и за солдатский отряд так же, как за матросов, за колонистов и за высшее руководство.

Солдаты... Что они думали о губернаторе и о его жене?

За этими вечерними беседами каждый из них старался, чтобы другой произнёс то, что и сам он думал, но не решался высказать. Кирос в этом хорошо поднаторел. Под покровом благоразумия и умеренности он подстрекал Ампуэро, выманивая далеко за линию укреплений.

Из осторожности они не обменивались мнениями о достоинствах и недостатках Мерино-Манрике. Других запретных тем между ними не было.

Ампуэро не унимался:

— Разве чертовка царя Соломона не носила штанов? Потому я её и называю Царицей Савской. Чтобы не звать бабой-начальником.

Кирос всплеснул руками, но так слабо, что не оборвал собеседника, а только дальше завлёк на тот путь, по которому сам идти якобы не хотел.

— Да это я ещё сдерживаю себя, сеньор Кирос, не говорю, какие клички ей дают товарищи. Вам они, пожалуй, не пришлись бы по душе.

— В самом деле, лучше мне их не слышать. Мы обязаны почитать супругу генерал-капитана и повиноваться ей. Ни слова о ней, которого не мог бы услышать губернатор.

— Бедный он... Ну не жалость ли смотреть, как он кормится у неё с руки? Будто телёнок на привязи! И он ещё собирается нами командовать!

— Он облечён доверием короля — этого довольно, чтобы служить ему.

Ампуэро секунду помолчал:

— В бою, говорят, герой... Но как может губернатор позволить женщине управлять собой? Да ещё собственной жене! Поглядеть, как он без шляпы выгуливает её по палубе... Стыд и срам!

— А ты как хотел, Ампуэро? Дама-то красивая...

Он вдруг перешёл на «ты», но собеседник не заметил ни злости в голосе, ни сарказма. Он не вспыхнул, не возразил, как следовало от него ожидать, а только кивнул:

— Что красивая — это да. Всех святых в раю может погубить.

— Правда? — усмехнулся Кирос.

— Можно и Менданью понять. Когда он иногда её к нам заводит, все ребята голову теряют, как только её увидят. А она ведь не просто прогуливается, она и вопросы задаёт.

— Делать мужчинам нечего — отвечать на её вопросы. Ваша правда, сеньор Ампуэро: всем нам тяжело терпеть любопытство доньи Исабель. Так и шныряет по всему судну. Добра от этого не жди.

— Какое добро... Тем более, острова должны быть недалеко. Вот там-то все беды и начнутся.

Ампуэро не успел развить свою мысль: громкий крик прервал его.

Они с Киросом разом вскочили.

Прямо над ними, на верхушке фок-мачты, еле видимый вахтенный Антон Мартин стоял, вытянув руку, и всё время вопил одно и тоже слово, до бесконечности повторявшееся эхом:

— Земля! Земля! Земля!..

Ещё не стемнело, но сумрак уже скрывал контуры острова. Нельзя было ничего разглядеть, кроме чёрной лагуны, в которой отражались последние закатные лучи, дуги тёмно-серого залива и ещё более тёмных круч, поросших лесом до самой воды.

Прислонившись лбом к вантам, неотрывно глядя на выступающий из моря силуэт, Альваро де Менданья жадно впивал душистый ветерок, веявший с берега.

Когда прокричал вахтенный, он расставил матросов по трапам, троих шурьёв — в коридоре, а сам встал во весь рост впереди у фальшборта. Сдержанность, учтивость, любовь к этикету и чувство приличия — все эти характерные для него свойства мигом пропали. Теперь он позволил себе закусить губы, крепко сжать эфес шпаги, застыть, не сводя глаз с земли. Теперь он был не губернатором — первым властелином после Бога, — а искателем приключений, в двадцать пять лет открывшим Эльдорадо. Обезумевшим от радости, от любопытства, от нетерпения. Совсем молодым человеком, обуянным страстью.

Потом пришло облегчение. Потом благодарность. «Благодарю, благодарю Тебя, Боже мой!» Флотилия дошла на несколько дней — по крайней мере, на неделю — быстрей, чем он предполагал. Всевышний вознаградил его за двадцать восемь лет ожиданий, милостиво дал быстро дойти до цели. Охваченный волнением, Менданья на секунду закрыл глаза и ещё раз горячо проговорил про себя: «Благодарю, Господи, позволивший мне дойти сюда без скорбей, ещё быстрее, чем я рассчитывал. Благословенна ты, Пресвятая Дева, Матерь Божия, заступившаяся за нас перед Сыном Твоим».

И снова он весь погрузился в созерцание острова. Он узнал очень характерный запах горящего дерева — дым из очагов индейских деревушек, прятавшихся под пальмами на расстоянии от берега, у подножья горы. И запах тропических цветов вокруг хижин — тот не похожий ни на что аромат, о котором он так мечтал.

Грохот оружия, крики солдат, толкотня колонистов и два пушечных выстрела, которыми главный навигатор известил остальные корабли о прибытии к месту назначения и окончании путешествия, вернули его к действительности.

Через несколько секунд уже совсем стемнеет. В этих широтах ночь наступает скоро, сразу. Нет и речи о том, чтобы в темноте бросить якорь в бухте, где он не был двадцать восемь лет, а рифы в ней на морских картах не обозначены. Нынче вечером сойти на берег не удастся.

Значит, надо собраться.

Сдержать любопытство и нетерпение.

Хоть как-то вернуться к рассудку.

Нужно отойти от берега. Немедленно, чтобы не наткнуться на мель. Взять в открытое море — тотчас же!

Резко обернувшись к Киросу, он дал команду на разворот.

Кирос один понимал в чём дело, давно уже обо всём догадался. Он в ту же секунду повторил команду и стал наблюдать за исполнением манёвра. Его люди повиновались беспрекословно, но полковник Мерино-Манрике, увидев, как удаляется вожделенная земля, громко возопил. Завтра? Да зачем же ждать до завтра? Ночь ещё не настала. При последних солнечных лучах можно было бы высадиться и овладеть островом. Перевозбуждение солдат вскоре передалось колонистам — началось смятение. Все знали библейскую историю. Все тоже хотели увидеть страну Офир — остров с сотней золотых копей, откуда царь Соломон, сын Давида, каждый год привозил богатства в Иерусалим. Как знать — а вдруг завтра этих островов не будет на месте? О них так давно говорили, так долго их искали! Лучше синица в руках, чем журавль в небе. Эту синицу они хотели взять немедленно. Сейчас — не завтра. Пять недель они колыхались по волнам. Не говоря о жутком времени прибрежного плаванья, пока на «Санта-Исабель» грузили лошадей... Три месяца в общей сложности! Видеть, видеть они хотели земной рай, ради которого продали дома и всё имущество. Эльдорадо, где золото течёт потоком.

— Никуда эти острова не денутся! Конечно, вы увидите первый из них — Санта-Исабель! Я привёл вас к нему!

Менданья вскочил на бортовое ограждение, схватился за штаг. Его всегда было слышно даже без рупора. Все четыре судна слушали голос, грохотавший на ветру:

— Завтра будем служить мессу на суше. Завтра мы причастимся у себя дома. А сегодня приказываю: всем собраться в открытом море, лечь в дрейф и явиться ко мне на «Сан-Херонимо» для благодарственной молитвы Богу. По милости Господней ко мне вы совершили добрый путь. Все вы! По милости Господней ко мне вы пришли в надёжную гавань. Все вы! Теперь Господь велит мне подождать до утра, а я велю вам повиноваться мне. Я человек немногословный, долгих речей не люблю, два раза не повторяю. Всем отойти от берега и следовать за мной!

Капитаны немного подумали, а потом раздался громкий глас восторга и благодарности:

— Да здравствует губернатор! Да здравствует маркиз Менданья!

Исабель держалась в стороне.

Подойдя к Альваро у леера, она с того момента больше не шелохнулась. Против обыкновения, она не слушала, не вмешивалась, не задавала вопросов.

Не слышала ни недовольных возгласов братьев, которым тоже не терпелось ступить на берег, ни даже речи губернатора.

Вцепившись руками в ванты, с лицом, застывшим от переживания, она глядела на своё новое царство. Там в вечереющем свете лежал остров Санта-Исабель — её остров...

Тёмная ночь. Остров пропал из виду.

Стоя на коленях, весь народ пел Те Deum. Четыре патера при факельном свете воздымали кресты, проходя по кораблю от носа до кормы и обходя группы молящихся. За ними шёл адмирал де Вега с тремя капитанами и четырьмя штурманами — восемь человек, приближённых к командованию, несли на плечах носилки, на которых высилась огромная деревянная статуя Божьей Матери Мореплавателей. Дальше следовал главный навигатор Кирос; в протянутой руке у него была хоругвь другой Мадонны — Божьей Матери Пустыницы или Семи Скорбей, которую Кирос особенно почитал.

Богородица Кироса трепетала на ветру, оплакивая смерть Сына. Её серебряные слёзы, рельефно вышитые на бархате, текли по щекам, а сердце, пронзённое семью мечами, казалось, и впрямь истекает кровью над склонёнными головами верующих. Кирос же держал голову высоко — настолько, насколько позволял ему крошечный рост. Кровь и слёзы Мадонны всем очищали души, готовили к тому, что ожидало их завтра.

Так процессия тринадцать раз обошла «капитану», но мессу всё-таки ни разу не отслужили. В море никогда не совершали божественной литургии, никогда не приобщались Тайн. Ясно почему: качкой Святые Дары, освящённую гостию могло швырнуть на землю... Такая беда наверняка навлечёт на моряков гнев Божий.

Губернатор сказал им: мессу — первую за пять недель — они выслушают, когда высадятся. Завтра.

В едином порыве любви и веры все полной грудью, в один голос пели гимн делу благодати. Громовое пение восходило к небу неимоверным воплем победы и радости.

Альваро и Исабель стояли в центре группы молящихся тоже на коленях, сложив руки, и воздавали ещё более горячую хвалу Всевышнему: «Буди, Господи, милость Твоя на нас, якоже уповахом на тя...»

Те Deum разносился над водами, как будто глухое грохотанье грома перед бурей. И доносился до острова.

Никак не заснуть!

Исабель с Менданьей стояли рядом, облокотившись на перила кормового балкона, и приходили в себя. Позади через открытое окно они могли слышать оживлённый разговор Лоренсо с другими молодыми людьми. Но это возбуждение им не передавалось.

Они оба всматривались в темноту, стараясь разглядеть там землю. Исабель нарушила молчание первой:

— Откуда ты знаешь, что это остров?

— Потому что я его узнал.

Она не унималась:

— А почему эта земля не может быть Неведомой Австралией? Пятым континентом?

Он прижал её к себе.

— Вечно ты забегаешь вперёд, грезишь величием... Мы теперь на траверсе первого из Соломоновых островов. Это уже немало.

— А завтра волей Его Величества донья Исабель Баррето де Менданья станет маркизой Южного моря? — сказала она как бы в шутку.

Он молча кивнул. Она вернулась к более практическим темам:

— Я велела вынести на палубу, как ты велел, сундук с подарками. Там куча погремушек и шляп... — И совсем серьёзно продолжила: — А что будет завтра?

— Если те вожди, с которыми я подружился двадцать восемь лет назад, ещё живы, всё будет хорошо.

— А если нет?

— Я сделаю так, чтобы со мной подружились их сыновья. Хоть ты не слышала с этих берегов ни звука, не видела ни души, хоть эта земля кажется недвижной и пустой, на ней живёт столько индейцев, что ты и представить себе не можешь.

— Людоедов? Помнишь, ты мне рассказывал? Тех, что раскалывают черепа врагов, чтобы съесть их мозги, а тебе принесли в подарок отрубленную детскую руку?

Альваро знал, о каком пире, каком избиении людей она говорит. Сам он сохранил об этом жуткое воспоминание, как и все, кто был с ним в первом плавании и согласился теперь вернуться. Он ответил осторожно:

— Вряд ли. Это было на острове Гуадалканал, а не Санта-Исабель.

— Но ты не уверен...

— Я ни в чём не уверен, Исабель. Только в том, что теперь я умею говорить на туземном языке. Индейцы, взятые мной в плен на Соломоновых островах, научили меня всему, что нужно знать. На сей раз мы сможем их понимать.

— А если дикари не захотят дружить с тобой? Ты говоришь, их много!

— Когда они увидят, как мы сильны, великодушны и миролюбивы, — захотят.

— Миролюбивы? Ты не слышал, как сейчас разговаривали Мерино-Манрике и его солдаты! Как он подстрекал их высадиться нынче же...

— Никуда Манрике не денется. И все остальные тоже. Да, миролюбивы. Это королевский наказ: хорошо обращаться с туземцами, чтобы сделать их добрыми и верными слугами Христа и Испании.

— Услышь тебя, Господи!

— Он услышал меня Исабель. Господь дал мне возвратиться на Соломоновы острова. И благоволил вернуть сюда вместе с тобой...

Он вдруг замолчал.

Молодёжь за спиной могла их услышать и увидеть.

Страстно и скромно он взял во мраке жену за руку и не отпускал.

Договорил он шёпотом, голосом, срывающимся от порыва, который он пытался как-то сдержать:

— ...Десять лет ты непрестанно меня изумляла. Благодаря твоей энергии стала возможна эта экспедиция. И в эти недели — как ты любознательна, как полюбила море! Бог дал мне даже это: вернуться сюда вместе с тобой и благодаря тебе! Не будь твоей отваги и веры... Тебе, душа моя, обязан я возвращением на Санта-Исабель, тебе обязан нашей победой...

Её охватило волнение, но она стряхнула его.

— Послушаешь тебя, Альваро, — сказала она насмешливо, — и, право, не знаешь, кто из нас больше увлекается и грезит о величии!

Его слова признательности тронули её до глубины души.

Менданья не часто произносил такие речи. Как он только что сказал, обращаясь к экипажу, аделантадо всегда был немногословен. Долгих разглагольствований не любил. И хотя рассказывать он умел, как никто, но не расписывал свои странствия в красках. Ещё меньше распространялся о своих заслугах. И даже о чувствах. Никогда у него не бывало и намерений льстить. «Полная, — думала она, — полная противоположность Киросу».

Никакого фанфаронства не было у Альваро, никакого тщеславия, и это её волновало до глубины души. Всегда одно и то же! Как в первый день в её девичьей комнатке...

Или так проявлялась его честность? Смелое признание своих слабостей?

Скромность? Нет. Альваро не был скромным!

Она знала: наоборот, он очень гордый человек. Гордый до глубины души и не менее того упрямый.

Чтобы не сглазить, она вернула его к действительности:

— Мы ещё не победили... Кто знает, что готовит нам Провидение?

Он не ответил.

Оба они погрузились в мысли и опасения — каждый в свои — и вновь воцарилась тишина.

Под ними на палубах ночь шелестела тысячью шепотов.

Жёны колонистов говорили друг другу, какие будут задавать пиры, когда разбогатеют. Завтра... Солдаты представляли себя офицерами. Кирос — аудиенцию у папы, дворянский титул от короля, восторги своих людей, возвращение во главе собственного флота, триумф. А полковник Мерино-Манрике в мыслях стал аристократом, каким он должен был бы оставаться всегда — равным своему предку, первому архиепископу Севильи.

Все воображали себя покрытыми славой и осыпанными золотом.

Некоторые, самые жадные, пылкие и смелые, пытались заняться любовью.

Суббота 22 июля 1595 года, на рассвете

На «Сан-Херонимо» — ни звука.

А ведь все: мужчины, женщины, колонисты, офицеры, солдаты — были там, на палубе. Затаили дыхание. Остолбенели от любопытства и страха. Их тени, на рассвете иссиня-чёрные, стелились, тянулись до самого полуюта. Они казались такими же мрачными, как стволы пальм, горизонтально вытянувшиеся в глубине бухты, чуть не касаясь воды недвижными, таинственными листьями.

На крамболах Кирос выставил двоих дозорных. Море было серое, непрозрачное. Чёрного песчаного дна не было видно.

Песчаного? Нет, то был не песок, а обломки кораллов — такие острые, что могли серьёзно повредить днище, если оно заденет за них. У Кироса были все резоны для осторожности.

Солнце уже встало: белое, неяркое, с трудом пробивающееся через сырой туман, нависший над лесом. Силуэты скал вокруг бухты тоже тонули в тумане. Над утёсами угадывались острые пики с чёрными зазубринами.

«Сан-Херонимо» при малой парусности медленно отыскивал путь к берегу. Ветер был такой слабый, что ничего не мог пошевелить своим дыханием. Не трепетали даже свечи, всю ночь горевшие в каютах аделантады.

Зато на пляже, под грудами хвороста на узенькой полоске земли проявились признаки жизни. Оттуда выплыли пироги. Десять, двадцать, сорок пирог с обнажёнными людьми, которые с громкими криками гребли к кораблям.

Ещё глубже стало молчание на «Сан-Херонимо», в ещё большем ужасе застыли люди.

Менданья стоял в первом ряду в полном губернаторском облачении, в шлеме, в высоких сапогах, с рапирой на боку, в сверкавшей на солнце серебряной кирасе, выпуклой на груди. Нахмурив брови, он пытался разглядеть на пирогах знакомое когда-то лицо.

Рядом с ним крохотный, сосредоточенный Кирос в тёмной одежде, пытался оценить скорость челноков — на каждом по два гребца, лёгкие, проворные, легко управляемые: таких он никогда не видал.

Мерино-Манрике прикидывал число дикарей, приближавшихся к ним, размахивая руками. Сколько здесь этих обезьян? Триста? Четыреста? Он пытался разглядеть их оружие. Где они прячут свои луки, стрелы, копья? За спиной? На дне пирог?

Солдаты, держа в одной руке аркебузы, а в другой порох, выстроились на палубе, готовые дать отпор. За ними Лоренсо, Диего и Луис прикрывали женщин, чтобы их не было видно.

Исабель стояла в укрытии под навесом полуюта вместе с Марианной и служанками. Через плечо братьев она пыталась разглядеть приближавшуюся толпу. Иные добирались вплавь, кто-то выгребал на древесных стволах. Все кричали, обращаясь к кораблям. Исабель заметила, что кожа у людей почти белая. Высокие, мощные. Волосы длинные, распущенные, у многих довольно светлые. Хороши ли собой? Совершенно голые... На лице и на теле татуированы синие рыбы. Срамные части напоказ — это она особенно заметила.

Все пироги со всех сторон стремились к «капитане», как будто индейцы инстинктом почуяли, что там находится главный начальник. Менданья нарочно оделся точно так же, как прежде. Конечно, волосы его поседели, но он по-прежнему носил коротко стриженную бороду, а на голове, как и в молодости, развевался красный султан. Его фигура, как и тогда, была выше, а лицо бледнее, чем у всех его товарищей. Узнать его можно было издалека.

Стоя у леера, он обратился к туземцам, скользившим по гребням волн, на их языке. Он сказал, что рад их снова увидеть. Что они в добром здравии и хорошо выглядят. Потом пригласил самых старых — вождей — подняться на борт.

Индейцы с терпением выслушали его. Один старец с длинными седыми волосами встал, чтобы ответить. Он адресовал Менданье нескончаемую речь, из которой тот не понял ни слова.

Губернатор повторил своё приглашение. Тот прокричал тот же самый — а может быть, и новый — ответ: что-то длинное и непонятное.

Менданья, приказав спустить трапы, уже знаками пригласил гостей залезть по ним на палубу. Никто даже не попробовал. Аделантадо подозвал вахтенного — юного Антона Мартина, который первым заметил землю, — велел ему спрыгнуть в воду и подняться обратно на корабль.

Бедняга долго не решался нырнуть. Когда же он поплыл между пирогами, его вытащили на самую большую — пирогу старца.

Но вследствие этого произошло неожиданное. Один молодой индеец решился прыгнуть следом за Мартином и схватился за трап.

Он оказался на борту.

Ампуэро и его аркебузиры стали теснее.

Татуирован с ног до головы... Высокий — одного роста с Менданьей... Намного стройней и крепче любого испанца...

Смеясь, он озирался кругом. Оглядывал солдат. Оглядывал корабль. И оглядывал женщин.

Когда туземец увидел Исабель и её свиту — затянутых в воротники, утопающих под бархатом и кружевами, — он так развеселился, что больше не мог сдержаться. Не переставая смеяться, он направился к ним, выставив перед собой руку — прямо против груди аделантады.

Никто и не подумал вмешаться: ни Лоренсо, ни Диего, ни Луис. Окаменев, они только недвижно смотрели, как совершенно голый индеец бежит в сторону их сестры.

Исабель тоже остолбенела и не шевелилась. Только индианка Инес, её служанка и молочная сестра, выхватила из-под платья кинжал.

— Взять его и одеть!

Команда Менданьи разбудила аркебузиров. Они бросились на индейцев.

— Осторожно, Ампуэро, осторожно! Нужно только успокоить его и прикрыть от дам его наготу.

Десятеро бросились на одного. Борьба продолжалась пару секунд.

По счастью, молодой человек, на которого надели рубаху одного из солдат и шляпу на голову, не разгневался. Поражённый и очарованный новым нарядом, он расхохотался пуще прежнего, встал у леера перед товарищами и громко принялся звать их всех на борт, чтобы и они получили такие же подарки.

И вот на корабль ворвался уже не один человек, а десять, пятьдесят, шестьдесят...

Сперва они стояли неподвижно, озадаченные увиденным.

— Они не видят разницы между вами и вашими одеждами, — громко сказал Менданья. — Засучите рукава!

И действительно, индейцы разглядывали прежде всего костюмы. Особенно, казалось, их тревожили яркие ткани и металлические кирасы.

— Обнажите грудь, спустите чулки, снимите башмаки. Покажите им, из чего вы сделаны.

Солдаты исполнили приказ.

Женщины, увидев, как они раздеваются, пришли в смятение.

Но индейцы все поняли. Они подошли к солдатам, стали их трогать и ощупывать.

— Не шевелитесь! Терпите!

Гости изучали бороды, зубы, уши. Упорно докапывались до кожи под бородами. И всё, что они обнаруживали, веселило их до чрезвычайности.

Тогда губернатор открыл подарочный сундук и протянул им подобранные Исабель шапки, а также погремушки, ножницы, зеркальца. Те с радостью всё это похватали и нацепили на шею.

Они показывали полученное друзьям и звали на корабль.

Индейцы прибывали волна за волной и вскоре наполнили всё судно. Они бесцеремонно везде расхаживали, беспорядочно хватали всё, что подворачивалось под руку. Хватали гвозди, хватали верёвки, хватали вёдра... Некоторые даже пробовали еду, отрезая бамбуковыми ножами большие ломти сала, висевшего в трюмах. Глотали сухари из бочек, таскали вяленое мясо — всё, что так заботливо хранил баталёр.

Стало неприятно. Гости явно разгулялись.

Наконец, это надоело даже Менданье. Он знаками стал приказывать туземцам прекратить грабёж и покинуть судно. Не понять его было нельзя. Гости поняли, что их просят уйти, но и не думали послушаться: только всё пуще смеялись и таскали что попало.

Начиная сердиться, аделантадо повторил своё требование. Не послушался никто. Стали забирать уже и нужные инструменты.

Тогда Менданья приказал выстрелить в воздух из пушки.

Грохот, потрясший корабль и берег, произвёл на индейцев то самое действие, на которое он рассчитывал. Они в панике попрыгали в воду и в полном беспорядке поплыли к своим лодкам.

Все, кроме одного: того, который первый решился залезть на трап.

Этот никак не хотел уходить. Что ни делали с ним солдаты, чтобы он бросил добычу, юноша отбивался от них и не уступал. Он перелез через борт и цеплялся за колья для крепления концов. В конце концов Мерино-Манрике рубанул его шпагой по руке.

Индеец завопил и упал в море.

Товарищи подхватили его. Не переставая вопить, он показывал покалеченную руку старику — тому, кто недавно длинной речью отвечал аделантадо.

Рана была серьёзная, произвела большое впечатление на него, да и на всех. Кровь так и хлестала в пирогу.

Старец встал. Он обратился лицом к кораблю с угрожающими гримасами. Потом стал крутить во все стороны головой, поднёс руки к бороде, подкрутил усы, чтобы устрашить испанцев так, как только возможно.

Друзья раненого подхватили угрозы. Они громко колотили вёслами по бортам каноэ — всё быстрей и быстрей вплоть до невероятного темпа. Шум разносился в сторону земли.

На берегу появилась ещё толпа индейцев, выстроилась в ряд и задула в большие раковины.

Кто не слышал, как звучит этот инструмент, тот не может представить его угнетающее действие на душу. Жуткие звуки перепугали жён колонистов и некоторых служанок аделантады. Иные уже не могли справиться с нервами.

Губернатор громко велел супруге покинуть палубу, а всем женщинам — вернуться в каюты.

Пироги стали удаляться.

Но если люди на «Сан-Херонимо» думали, что всё кончено, то они ошибались.

Туземцы высадили раненого на берег, а сами вернулись в ещё большем количестве.

Вскоре они окружили «капитану». Некоторые пустились вплавь перед кораблём.

Кирос увидел, как они привязывают к бушприту украденные тросы, — неужели хотят потянуть и опрокинуть корабль? Об этом тревожиться не стоило: опасности не было. У пловцов не было никаких шансов. Невозможно, будучи на плаву, утащить за собой трёхсоттонный корабль!

Но другие индейцы, на пирогах, вытащили пращи и копья. Один камень стукнулся в борт «Сан-Херонимо», другой оцарапал голову солдату.

Тогда, без приказа Менданьи, даже без сигнала Мерино-Манрике, аркебузиры дали залп.

Гримасничавший старец получил пулю прямо в лоб; голова его раскололась. И ещё несколько человек упало, убитые первым же выстрелом.

Остальные не поняли, что случилось. Они ведь не видели никакого снаряда: ни камня, ни дротика, ни стрелы.

Но когда прогремел второй залп, они уразумели связь между своими ранами и громом оружия.

Увидев, что в них опять целятся, они закричали и бросились в море, чтобы скрыться под поплавками пирог. Напрасно! При каждом залпе погибало десять, пятнадцать, даже двадцать человек. Гибли целые пироги. Началась бойня.

Залпы стихли, и уцелевшие дикари пустились наутёк.

А четыре больших корабля снова подняли паруса и пошли искать надёжную гавань.

— Смотри, что вышло!

Вне себя от ярости, Исабель металась по каюте. Это была одна из тех семейных сцен, которые она держала в строгом секрете.

— Ты должен наказать аркебузиров, стрелявших без команды!

— Не в этом дело...

— Даже Кирос со мной согласен: эта бойня была глупой и ненужной. Нелепая жестокость! Даже Кирос говорит, что солдаты Мерино-Манрике...

— Довольно.

— Может быть, ты считаешь, что сам Мерино-Манрике миролюбив?

— Я нанял его и его солдат защищать нас. Они и защищали.

— Ты скажешь, он правильно сделал, что ударил того бедного индейца шпагой, чуть руку не отрубил? Или, может, тебе так нравится, что застрелили его отца или кто он ему — того старика, который гримасничал?

— Вышла заварушка. Будут, должно быть, и ещё такие.

— Заварушка?

— Перестань, Исабель. Тебя не было на палубе. Ты ничего не видела.

— Я видела их оружие. Даже если они хотели на нас напасть, у них для этого ничего не было. Что бы могли сделать их пращи и дротики обшивке наших кораблей? Но Мерино-Манрике...

Менданья хлопнул ладонью по столу и закричал:

— Да замолчи же! Не в Мерино-Манрике дело!

— А в чём тогда?

Он вздохнул и с трудом выговорил:

— Дело в том, что мы не на Соломоновых островах.

Новость была такой потрясающей, что Исабель и вправду замолчала.

Менданья продолжал:

— Я не понимаю ни слова из того, что говорят эти люди. И они тоже не могут понять ничего на том языке, на котором я пытаюсь объясняться с ними. Они не похожи на тех туземцев, с которыми я встречался. Они выше, кожа у них светлее. Я не знаю этого места. Я здесь никогда не бывал!

— Но вчера ты говорил...

— Вчера, в открытом море, я мог ошибиться, да. А сегодня нет... Мы не на Санта-Исабель. И не на Сан-Кристобале. И не на Гуадалканале.

— Так где же мы?

Он проговорил сквозь зубы:

— Не имею ни малейшего представления.

— Как это — ни малейшего представления?

— Этих островов нет на картах. Нигде. Никто их не замечал. Ни вблизи, ни издалека. Никто о них даже не слышал. Никогда.

— Так ты хочешь сказать, что мы первые христиане...

— Именно это я хочу сказать: мы теперь первые плаваем в этих водах. А завтра первыми вступим на эти берега. Это самое настоящее открытие. Должно быть, так.

Исабель не знала, что думать. Муж её говорил таким тоном, что радоваться совершенно не хотелось.

— Ты, кажется, огорчён...

— Огорчён? Я?

— Да... разочарован...

— Я не разочарован, Исабель. Я тороплюсь. Соломоновы острова дальше, в пяти-шести днях пути, как я и думал. Но чтобы добраться туда, нам надо на какое-то время задержаться здесь. Запастись водой и дровами. Найти провиант. Вчера люди слишком буйно праздновали, а сегодня эти негодяи похозяйничали — провизии сильно убыло. Запасов у нас осталось мало. Я полагал, что путешествие уже окончено, но нет... Надо было сразу догадаться.

Воскресенье, 23 июля 1595 года. Записи доньи Исабель Баррето, продиктованные донье Эльвире Лосано

«Нам всем кажется, что губернатор сильно не в духе. Кирос уговорил его запретить мне подниматься на верхнюю палубу, когда мы подходим к берегу, под предлогом, что я и моя свита вызовут любопытство (Кирос сказал “возбудят озорство”) туземцев. Послушать его, так дикари не смогут себя сдержать, увидев женщин на корабле.

Губернатор, думаю, хочет оградить меня от некоторого рода вольностей, которые мне чуть не пришлось вытерпеть. Я вполне способна защитить себя сама, и он это знает. Кроме того, моя одежда интригует индейцев не больше, чем бороды матросов и амуниция солдат. Это дон Альваро тоже знает.

Чтобы занять мой ум и примирить с несправедливым приказом, лишающим меня того, что я так ждала, он дал мне мысль помогать ему вести бортовой журнал. Я буду диктовать донье Эльвире, а он потом воспользуется моими записями.

Я повинуюсь. Хотя и знаю, что в своём отчёте ни слова не скажет из того, что я могла бы сказать про вчерашнюю “заварушку”.

Дурное настроение заразительно. Сейчас Эльвира записывает за мной с величайшим отвращением. Трясёт головой, возражает, говорит, что я ошибаюсь... Я знаю: у нёс морская болезнь, и эти строки она пишет через силу.

Мы у меня на балконе, где нас не видно. Я велела вынести туда стол с письменным прибором, чтобы немного дышать воздухом. Эльвира сидит, я диктую стоя.

На самом деле обе мы с ней раздражены и колючи, как кораллы, не дающие нам высадиться на берег. А губернатор хоть и притворяется, что весьма обрадован открытием нового архипелага (потому что островов здесь несколько), но я знаю: он очень огорчён, что не добрался до Соломоновых островов, а также уязвлён и взбешён тем, что ошибся, объявив нам о конце путешествия.

Кирос упорно отказывается заходить в многочисленные бухточки, которые мы видим: говорит, что они слишком узки. А рейды? Рейды опасны. Мы видели уже три острова, и ни на одном не смогли высадиться. Первый дон Альваро окрестил Магдаленой — тот, который мы увидели вечером праздника святой Марии Магдалины, накануне “заварушки”. Его скалы опускаются отвесно в море, а бухты усеяны рифами.

Тогда мы направили судно ещё к одному островку, который назвали Сан-Педро. Если верить Киросу, там тоже нет надёжной стоянки. Сегодня утром, в воскресенье 23 июля 1595 года, мы идём на траверзе третьей земли, который Альваро назвал Доминикой, ибо сегодня воскресенье, день Господень.

“Правда, правда, — шепчет Эльвира, записывая под диктовку, — а на землю, чтобы выслушать мессу, мы так и не сошли!”

Всему архипелагу мы хотим дать имя вице-короля — нашего любимого благодетеля: маркиза Гарсии Уртадо де Мендоса, который столько сделал для нашей экспедиции, так нам помогал, так поддерживал. Итак, губернатор просил Кироса отметить на своей карте эти острова под названием Las islas Marquesas de Mendoza — острова маркиза Мендосы. Таков знак нашей благодарности. Эти сведения следует передать навигаторам других кораблей, чтобы и на их картах точно так же появились острова Маркиза. В этот час все штурманы чертят их, отмечая всё, что каждый видит со своего судна: пляжи, гавани, рельеф, глубины. Со всей возможной точностью. Вечером мы сверим расчёты и записи. Хотя сомневаюсь, что мы сможем встретиться так, как встречались в последние недели: качка весьма усилилась, так что шлюпкам трудно одолеть расстояние между судами. А так, хотя дон Альваро и оказал этим трём землям посредине Южного моря честь называться славным именем Мендоса, я подозреваю: он сердит на “Маркизские острова” за то, что они не Соломоновы! И догадываюсь: запрещая мне выходить на палубу, он отыгрывается на них!

Мне же страшно не терпится поскорее сойти на берег и вступить во владение этими местами. Вчера я в сотый раз изучала те документы, что заперты у дона Альваро в ларце. Каких только трудов мне стоило, чтобы он передал эти три ключа, хотя сам же с гордостью зачитывал драгоценный контракт, заключённый им с Его Королевским Величеством Филиппом II — контракт, который сам он называет “Апрельской капитуляцией 1574 года”. Его положения совершенно ясны. Нам отпущено шесть лет, считая со дня отправления, чтобы покорить западные острова Южного моря, заселить их колонистами и основать на них три города. За это мы получаем титул маркиза Южного моря ad vitam aetemam[17] и должность губернатора для двух поколений: нашего и наших наследников с правом раздавать репартьементос индейцев и земли нашим людям по своему усмотрению. Прожив на этих землях пять лет, они станут законными собственниками.

Дон Лоренсо, которому я рассказала о наших правах, полагает, что отрытые вчера земли надо было бы назвать островами маркиза Менданьи, а не маркиза Мендосы: ведь с ними связан наш титул, и они приносят нам доход. Он думает также, что в течение шести лет, отпущенных нам королём, мы не можем терять ни минуты. Поэтому он предполагает оставить на Маркизах десятка три колонистов и создать здесь торговую факторию — перевалочный путь между Перу и Соломоновыми островами, а может быть — Филиппинами и Перу. Брат уверяет: колонисты, которые здесь останутся, будут в выигрыше — ведь они найдут золото!

Во всяком случае, высадиться на Доминику, кажется, ещё трудней, чем на прочие острова! Люди с фрегата, которым, благодаря небольшой осадке корабля, удалось подойти ближе к берегу, говорят, что он очень густо населён. Они видели, что под пальмами прячутся сотни и сотни индейцев. По их словам, туземцы Доминики ещё выше, крепче и сильнее, чем вчерашние. И гораздо чернее.

Напротив Доминики лежит четвёртый остров, который мы назовём Санта-Кристина, ибо сегодня канун праздника этой великой святой. Ближе мы подойдём к нему завтра. В этот час Кирос определяет его широту. Вчера он не был согласен с другими навигаторами...

Но все другие навигаторы, послушать Кироса, — невежды!

Да он и всех здесь считает невеждами. Кроме самого себя.

Мой братец дон Диего, который стал прекрасным моряком и шныряет всюду, слышал, как Кирос со своим приятелем аркебузиром Ампуэро обсуждал странную ошибку губернатора, который перепутал Маркизские острова с Соломоновыми. Ампуэро был удивлён. Кирос не возражал ему, да ещё настаивал на том, что ошибка эта важная. Говорил, что капитан неверно оценивает время и расстояние. Дерзал сомневаться, можно ли полагаться на его расчёты...

А сам Кирос тем временем возит нас от одного берега к другому и не находит стоянки! Ветер дует к востоку, мы портим борта, расходуем провиант, пьём воду... И теряем время.

Губернатор послал на шлюпке Мерино-Манрике и солдата Томаса Ампуэро (любимого аркебузира полковника и притом друга Кироса) поискать удобную гавань и источник пресной воды. С собой они взяли ещё два десятка солдат. Дай Бог, чтобы ещё сегодня, в воскресенье, мы могли бы, невзирая ни на что, получить Святое Причастие!»

Понедельник, 24 июля 1595 года. Запись доньи Исабель Баррето и доньи Эльвиры

«Сейчас, когда мы пишем эти строки, послышались аркебузные выстрелы.

Похоже, сотня пирог окружила маленький отряд Манрике. Индейцы махали руками, что-то громко кричали и казались вполне миролюбивыми. Дон Лоренсо видел всё это с палубы и говорит, что туземцы не хотели ничего дурного. Они кричали и вопили так же, как жители Магдалены.

Но этот зверь Мерино-Манрике под тем предлогом, что на дне пирог были спрятаны луки, отдал приказ Ампуэро и другим своим людям стрелять в скопление людей. Чтобы их отогнать и показать этим обезьянам, кто здесь хозяин.

Полковник с солдатами вернулись, как герои — похвалялись такой меткой стрельбой, что уложили тридцать человек, почти не потратив пороха. Одним выстрелом убивали двоих. Они ещё застрелили отца и сына, мальчика лет десяти: Лоренсо видел, как мальчишка цеплялся за отца, а потом пошёл ко дну вместе с ним.

И эти болваны поднялись на корабль, не найдя ни воды, ни стоянки. Больше ничего не скажу, чтобы не наговорить лишнего!»

Четверг, 27 июля 1595 года. Запись Исабель Баррето

«Неблагосклонны к нам Маркизские острова, будь они островами маркиза Медины или Менданьи! Неудача за неудачей... Целую неделю.

Да, вот уже почти неделя, как мы в первый раз увидали землю.

И почти неделя, как мы не можем на неё сойти!

Вечно одно и то же.

Хотим войти в бухту — ветер оказывается противный. Пытаемся плыть, укрывшись от ветра, — поднимается волна. Находим удобное место — ветер позволит нам туда зайти, но не позволит выйти. Так говорит Кирос. И кораллы здесь опасны. Тоже говорит Кирос. Могут порезать канаты. А дно здесь не держит якорь: камни перекатываются и не дают зацепиться.

Днём мы идём вдоль берега. На ночь уходим в открытое море. Наутро опять возвращаемся для плаванья вдоль берегов.

Колонисты вечно переходят от восторга к разочарованию, нервничают; в дальнем плаванье никто не жаловался, теперь же всё не по ним: ожидание, качка, ветер...

Бедная донья Эльвира так плохо себя чувствует, что и шага сделать не может. Держать перо — тем более. Все уже на пределе. Даже моя Инес с рабыней Панчей ворчат, а уж они видали беды похуже! Про меня же Альваро говорит, что здоровье у меня железное. Я “неистощима”, уверяет он. Принимаю такой эпитет за комплимент.

Итак, продолжаю писать. Сама. Письмо не даёт топтаться мыслями на месте и занимает ум. Но силы я теряю от неудачи Кироса не меньше, чем остальные!

Собственно, писать без Эльвиры в чём-то даже лучше: не надо подмешивать воду в вино. Без свидетеля я могу свободно сказать всё, что думаю. А я думаю, что Бог наказывает нас за дела полковника Мерино-Манрике.

Туземцы отчасти отплатили ему за них. В среду, когда полковник у берега стрелял индейцев, как кроликов, четверо местных поднялись к нам на борт. Мы тогда стояли на рейде, далеко от берега. С их появлением меня сослали в каюту без дозволения выходить, так что я их не видела и даже не слышала. Но я отправила на палубу служанку Инес, а у неё глаза на месте. Она передала мне, что они были молодые, сильные — здоровые молодцы, совсем голые, татуированы синей краской, как все остальные.

Мои братья, охранявшие корабль в отсутствие полковника, ходили за индейцами по пятам, пока не явится дон Альваро и не скажет, как с ними быть, чтобы они не стали опять воровать у нас инструменты и подъедать провизию. Но не успели туземцы провести на палубе и пяти минут, как один из них заметил жуткую собачку Мерино-Манрике, одним прыжком подхватил её и прыгнул в воду. Остальные за ним. С собачкой под мышкой они поплыли к берегу. Должно быть, это была шутка, потому что они хохотали, как безумные, и всё время поворачивались к нам, потрясая своей добычей. Озоровали, сказал бы Кирос. Если это и озорство, то беззлобное: не думаю, что они связали между собой собачку, её хозяина и то побоище, которое в это самое время Мерино-Манрике чинил среди их людей. Не думаю также, что они собирались съесть украденную собачку.

Туземцы собак видели: люди с фрегата докладывали нам, что на острове они есть. Причём, кажется, ещё и пожирнее.

Но как же меня порадовала мысль, что они могут зажарить любимицу полковника!

Когда этот хам, раскрасневшись от возбуждения, вернулся на борт, похваляясь количеством убитых и меткостью Ампуэро, я, не удержавшись, заметила ему, что его крыса, возможно, уже крутится на вертеле. Новость отрезвила Мерино-Манрике, но ослабила ярость. Его горе от утраты безутешно.

В тот же вечер, когда мы проходили мимо Санта-Кристины — последнего из четырёх островов, — большая волна швырнула нас к скалам. Все мы думали, что разобьёмся. Должна признать: в последней крайности Кирос выручил нас умелым манёвром.

Здесь я повторю то, что всегда утверждал дон Альваро: в лице Кироса мы обрели такого моряка, что лучше быть не может. Зато галиот, подошедший к нам слишком близко, зацепился реей за наш бушприт. Так она там и торчит.

Я думаю, нам надо оставить эти берега и рискнуть продолжить плавание без остановки. Знаю, что несколько дней назад я писала обратное. Но только дураки не меняют мнений. Кирос упрямится. Он кричит, что нельзя выходить дальше в море, пока мы не запаслись провизией и водой. У туземцев, кажется, водятся куры и свиньи. И есть фрукты. Ещё Кирос говорит, что нам надо починить наш бушприт и вернуть рею на галиот. Говорит, говорит... А стоянки всё не находит!

Пока Кирос так блестяще не спас нас от кораблекрушения, я уже, признаюсь, стала сомневаться, Такой ли он хороший мореход, как сам утверждает. Да и другие задавали себе этот вопрос.

Например, полковник начал разговоры, что “паршивый португальчик” ничего не понимает. А ещё я знаю, что “паршивый португальчик” жалуется на грубость полковника. И на то, что высшее командование снисходительно к его грубости. Инес слышала много тревожных пересудов на этот счёт. Я же сама не знаю: и слышать это хочется, и хочется не знать, что эти люди болтают друг про друга. Или про нас...»

Пятница, 28 июля 1595 года. Маркизские острова. Письмо Исабель Баррето

«Пишу тебе, querida mia[18] Петронилья. Я так часто о тебе думаю.

О тебе Петронилья: мне так недостаёт твоей мудрости и богобоязненности. Интересно, что бы ты сказала про сплетни кое-каких моих товарищей?

Пишу тебе, потому что заметки, которые я вела по внушению дона Альваро в помощь его отчёту, никуда не пригодятся. Включать их в официальный рапорт он и не собирался. Он его сам диктует королевскому нотариусу — нашему присяжному писцу.

Вообще здесь каждый ведёт свой журнал. Кирос — свой. Все четыре штурмана и три капитана — свои. Альваро ведёт целых два: официальный вместе с нотариусом, а для себя какие-то записи и расчёты чёркает сам.

А мой журнал супруг, выслушав рассказ о последних днях, велел уничтожить. Поэтому я продолжаю писать для тебя в надежде рано или поздно передать это письмо лично. А не то сделаю, как Христофор Колумб — властитель дум Альваро, образец, дорогой сердцу Кироса... Как Колумб, запечатаю свои бумаги в бочку, да и швырну в море. Шучу. Как не шутить! Мы только что прожили один из прекраснейших дней в жизни. Мы причастились Святых Даров, и в наши сердца снизошёл мир.

Вчера, в четверг 27 июля, мы уже было решились с великой скорбью на душе оставить Маркизские острова и продолжить путь к Соломоновым, но оказалось, что Мерино-Манрике всё-таки нашёл на Санта-Кристине бухту, в которую Кирос согласился войти. Сегодня утром мы так и сделали.

Вообрази огромные тёмно-зелёные пики, почти отвесные, поросшие лесом, амфитеатром обрамляющие кругозор. У подножья гор вообрази пальмовые заросли, за которыми виднеются кровли из веток. Деревня, должно быть. И ещё ручей, текущий с гор через всю долину до моря, разделяя амфитеатр на две равные части.

Теперь вообрази справа, прямо над узкой полоской песка, холмик, весь покрытый цветами и травами. Там-то падре Серпа и решил служить мессу.

Оставив на борту канониров, мы погрузились в шлюпки. Я чувствовала, как пульсирует кровь в моих жилах в такт взмахам вёсел.

Кто передаст, как бедные наши тела после многих месяцев в море неуверенно, жалко раскачивались на земле? Как робки и тяжелы были наши шаги, оставлявшие глубокие следы на чёрном берегу, никогда не видавшем христиан? Как страшно нам было оставлять без присмотра шлюпки? С каким ужасом мы отходили от берега в сторону холмика, куда нас вели священники? Не говорю уже, какое было потрясение, когда перед нами во всю ширину прибрежья вдруг возникли туземцы. Они были похожи на тех, с Магдалены, но обнажены не полностью, кроме детей. Женщины были одеты ниже пояса и тоже в синих татуировках. Дикари, как и мы, шли рядами, мужчины впереди.

Должно быть, Петронилья, мои рассказы об индейцах тебе скучны. По крайней мере, не особенно интересны. Но ты будешь рада узнать, что эти люди, никогда не слышавшие о Боге, были потрясены сиянием Его истины и славы.

Встретившись с нами, перед хоругвью Божьей Матери и Распятием Господа Иисуса они замолчали и пошли следом до самого холма. Там они повторяли все наши движения. Мессу слушали на коленях. Ударяли себя в грудь, как и мы. Творили вслед за нами крестное знамение. Имена Христа и Марии повторяли с таким благоговением, что ты и представить себе не можешь.

После мессы они ещё раз повторили имя Божие и заинтересовались смыслом нашей церемонии. Мы уселись с ними на траве и, показывая Евангелие, попытались объяснить тайну Страстей Господних.

Рядом со мной села очень высокая и красивая женщина. Она была примерно одних лет со мной и что-то говорила мне, обмахиваясь пальмовой ветвью. Волосы у неё светлые, как у тебя и у меня; мы их сравнивали друг с другом, как будто старые знакомые. Я знала: ты мне не поверишь, скажешь, что это уж слишком. Поэтому мне захотелось отрезать у неё прядь, чтобы показать тебе. Я протянула в её сторону маленькие ножницы, которые только что ей подарила. Тогда она страшно рассердилась. Я решила её не упрашивать, но это уже не помогло. Она вскочила и стала поливать меня ругательствами. Услышав это и увидев, как она уходит от меня прочь, её муж или отец тоже вскочил. На нём был головной убор из чёрных перьев, с которого свешивалась длинная светлая прядь волос — женская прядь, совершенно такая же, как та, что я хотела срезать. Может быть, светлые волосы у них высоко ценятся? Может быть, только вожди имеют право их срезать и носить? Я тоже встала, подошла к нему, сделала приветственный реверанс и всячески просила прощения. Инцидент не имел последствий.

Но Кирос скажет тебе, что я опасна для его людей и меня надо держать подальше. И даже запереть под замок.

А Мерино-Манрике возгласил, что раз уж я так люблю дикарей, мне надо остричься наголо и раздать каждому по пряди волос. Признаюсь, мне это в голову не пришло.

Именно в этот момент аделантадо решил подать сигнал. Все встали: и мы, и индейцы.

Настал торжественный миг.

Дон Альваро велел Лоренсо развернуть королевский стяг, Диего — развернуть и держать походную книгу, а Луису — вырезать на одной из пальм крест и нынешнее число. Потом приказал бить в барабаны.

Королевский нотариус — он молод и голос у него громовой — встал под вырезанным крестом и во всю мочь лёгких зачитал акт о вступлении Испании во владение островом с согласия и по просьбе туземцев, добровольно отдающих себя в подданство Его Величеству. Затем дон Альваро подписался под этим актом в походной книге, после этого поставил росчерк ещё под тремя документами, поднесёнными нотариусом — по ним он становился губернатором архипелага. Потом снял перчатку и погрузил руку в мешок с зерном. И бросил зёрна на землю.

Он ещё долго ходил большими шагами по лужайке, широкими взмахами рук рассевая зерно по ветру. Все могли это видеть.

Позже он ещё разбрасывал эту кукурузу по улицам деревни, дальше от берега. Но этого я не видела, потому что он велел мне вместе с другими оставаться около шлюпок на пляже под охраной солдат на случай, если опять выйдет «заварушка», как бывало раньше.

Должна признать, что я оскорбилась и разъярилась. Дону Альваро не следовало так обращаться со мной; я должна была его сопровождать. Но должна сказать и то, что скоро я утешилась: никогда ещё мне не было так хорошо и вольно, как на этом пляже. Мы с Марианной, с Эльвирой, со всей свитой резвились, как девчонки. Какое наслаждение — бегать по песку после всех этих месяцев в море! Служанки тем временем постирали бельё в ручейке, а солдаты занимались тем, что наполняли кувшины пресной водой.

В конце дня все мы вернулись на борт, кроме четырёх колонистов, которых губернатор собирается оставить здесь. Полковник с аркебузирами на ночь останутся с ними. Им поручено отыскать еду. Завтра мы закончим брать воду и лес.

Падре Серпа думает, что обратить обитателей этих островов будет легко. Один из молодых священников вызвался остаться на Санта-Кристине проповедовать им: он хочет спасти их души как можно скорей.

Я и вправду думаю, что мы открыли земной рай».

Воскресенье, 30 июля 1595 года. Маркизские острова. Продолжение письма Исабель

«Но что за безумство — оставить Мерино-Манрике на берегу и даже без надзора Лоренсо!

Полагаю, Петронилья, ты уже догадалась, что случилось.

Солдаты полковника напали на индейцев.

Дон Альваро тебе скажет, что всё как раз наоборот: это индейцы напали на солдат.

Позволь мне рассказать в двух словах, что было вчера. Потом мне придётся замолчать: дон Альваро просил меня больше тебе не писать. Он утверждает, будто я излагаю тебе факты неточно. Он даже собственной супруге не позволит записывать своей рукой события, не соответствующие правде об экспедиции. А я говорю, что он эту правду просто не хочет слышать.

Во всяком случае, Мерино-Манрике клянётся и божится, что индейцы без всякой причины атаковали лагерь с камнями и копьями. Потом они якобы убежали в горы, прихватив четыре больших кувшина с водой. Догнать их не смогли. С пустыми руками вернулись в лагерь.

В стычке солдатам всё-таки удалось застрелить несколько десятков туземцев.

Мерино-Манрике выбрал трёх покойников и приволок их на холм у окраины деревни. Этих индейцев убили прямо в упор выстрелами в лицо. Они были так обезображены, что у прочих индейцев должна была навсегда пропасть охота нападать на нас.

Поэтому Мерино-Манрике приказал Ампуэро привязать тела к брёвнам, чтобы их было всем хорошо видно.

И, как будто такого зрелища было ещё недостаточно, он велел своим людям ещё больше изувечить их шпагами. Солдаты, чтобы урок вышел страшнее, изрубили множеством ударов руки и ноги трупов. Кое-кто даже отрубал покойникам пальцы и швырял их на улицу, ещё покрытую зёрнами кукурузы, которые утром разбрасывал губернатор.

Они утверждают, что были вынуждены так поступить из-за вероломства индейцев. Их послушать, так все кругом предатели.

По мнению полковника, туземцы встречали нас на пляже и слушали мессу падре Серпы только затем, чтобы разведать, сколько нас и каковы наши возможности.

Так и быть, писать я больше не стану, но и молчать не буду! Теперь уж Альваро должен наказать этого безумца — отрешить его от командования, чтоб другим неповадно было!»

— Если ты не разжалуешь Мерино — значит, подписываешься под его жестокостью. И впредь позволяешь то же!

— Ты говоришь о том, чего не знаешь. Я осуждаю жестокость, Исабель. В любой форме.

— Если осуждаешь, накажи тех, кто жестоко поступает!

— Тебя там не было. Ты не видела, как это случилось.

— Нет, но видела среди наших одного раненого солдата — с крохотной царапиной на ноге. Одного-единственного! А полковник хвастает, что перебил семьдесят индейцев. Чем они заслужили такое отношение?

— Опять говорю, Исабель: ты судишь о том, чего не знаешь... Я бывал у туземцев. Иногда они бывают такими, как их описывает полковник. Коварными. Хитрыми. Обманщиками. Лжецами. Ворами... Разве мы можем безнаказанно позволить им таскать наши запасы? Если в море не хватит четырёх кувшинов воды, это будет стоить нам четырёх жизней. Если же заковать Ампуэро с товарищами в кандалы, как ты предлагаешь, люди будут недовольны таким несправедливым наказанием.

— А нам что за дело до их недовольства?

— Они только выполняли приказ.

— Да, действительно. Так разжалуй полковника, поставь на его место Лоренсо.

— Лоренсо не воевал во Фландрии. У него совсем нет боевого опыта. Мне нужно сплотить людей вокруг их начальника, чтобы как можно скорей выйти в море и отправиться к нашему настоящему, единственному месту назначения.

— Напоминаю тебе, Альваро: здесь единственный начальник — ты. А уж сплачивать людей Мерино-Манрике, поверь, будет отнюдь не вокруг аделантадо Менданьи!

— Всему своё время. Мы готовимся к морскому переходу до Соломоновых островов. Никто из колонистов не собирается оставаться здесь.

— Ещё бы! После того, что произошло, мы, вернувшись, не застанем на Маркизах в живых никого.

— А теперь мы отправляемся к тем землям, которые я ищу. Для этого мне нужны вода и лес. Я хочу иметь свиней, хочу иметь кур, фрукты — все роды пищи, которыми располагают здешние жители. Мне нужно, чтобы Мерино-Манрике добыл этот провиант, где бы он ни нашёлся: в деревнях, в домах, на полях. И чтобы доставили мне его быстро, каким ему угодно способом и обеспечив безопасность наших людей.

— А я думала, мы прибыли с миром...

— Разговор окончен. Можешь отвести душу с женщинами в каюте.

По шагам доньи Исабель Инес — её молочная сестра, шпионка и с детства фактотум — поняла, как та сердита.

— Где донья Эльвира? — рявкнула аделантада, усевшись на ковёр на помосте посреди подушек и книг.

Там Исабель держала свои вещи: не только книги, но и лютню, и маленький письменный прибор, где хранила бумаги. Она схватила первый попавшийся том.

— Что толку от моих свитских дам? Никто не читает! Никто не музицирует! Никто вообще ничего не делает! Так где же Эльвира?

— На койке, мамита.

— Она что, собирается до смерти так лежать? Море уже неделю спокойное. Пускай встаёт!

— У доньи Эльвиры не такого рода тошнота...

— Мне не интересен род её тошноты. Пускай встаёт!

— ...Не от морской болезни.

— Что ты говоришь загадками? Проси Эльвиру сейчас же прийти.

Инес не послушалась.

Она была маленькая, худая, темнокожая, скуластая и горбоносая. Инес была ровесницей своей хозяйки (они родились с разницей в два дня), но выглядела лет на двадцать старше. Но дальше она не менялась.

С самого детства она заплетала волосы в две толстые чёрные косы, которые связывала сзади вместе всегда одними и теми же красными лентами. Никогда не надевала платьев и кофт, которые дарила ей донья Исабель, а носила только просторные бумажные рубахи и шерстяные юбки до середины икр. В любое время года ходила босиком. Хотя Инес родилась уже при испанцах, она глубоко чтила заветы предков. Знала их секреты, знала магические заклинания. Притом была очень набожна, носила на шее образок Мадонны, крест с Распятием, большую раковину и другие амулеты, оберегавшие от злых духов. Всё остальное она делала только по своему произволу и жила так, как ей хотелось.

Поскольку мать Инес занимала в доме Баррето привилегированное положение — была главной кормилицей детей, — а сама она с детства дружила с Исабель, Инес была защищена от грубости и дурного обращения... по идее.

Она была недоверчива, скрытна, со странной улыбкой. Какая-то твёрдость присутствовала в её взгляде. На лице, казалось, хранилась вся память её народа. И отражалась его печаль.

Впрочем, у неё была одна особенность, отличавшая Инес от соплеменниц; Лоренсо обращал на это внимание и вечно подшучивал над ней. Он всюду говорил: никто-де не видел в Перу, чтобы индианки бегали — кроме Инес на асьенде. По заданиям Исабель она носилась галопом.

Они обе всегда были заодно, но не поверяли друг другу тайн — ни та ни другая. В узах, которые связывали их, было что-то инстинктивное, детское, не передаваемое словами.

Сейчас Инес была гораздо разговорчивей обычного.

— Я сказала только то, мамита, что вы сейчас слышали, а увидеть не хотите. Дон Лоренсо...

— При чём тут дон Лоренсо?

Инес не отвечала.

— Я тебе велела...

Исабель отбросила книгу, нахмурилась и пристально посмотрела на служанку:

— Что общего между доньей Эльвирой и доном Лоренсо?

Она задавала вопрос, но уже знала ответ.

— Этого только не хватало! — воскликнула она. — Как будто всё остальное в порядке! Вот только этого и не хватало, — в отчаянье повторила Исабель. — Мой брат... с моими дамами!

Инес опять промолчала.

— Когда?

— В ту ночь, когда мы так веселились — когда его светлость сказал, что мы приплыли.

Две недели назад.

И в самом деле, после открытия Маркиз Эльвира была на себя не похожа.

Теперь Исабель припоминала, с каким мрачным видом её чтица, от природы довольно благодушная, сидела за столом, когда писала. С каким трудом Эльвира воспринимала её диктовку. Как много делала грамматических ошибок, пропускала слова... Исабель отнесла такое невнимание за счёт качки да ещё сожаления о невозможности получить причастие, про что постоянно говорила Эльвира.

Теперь она поняла то, чего не увидела и не почуяла: Эльвира была печальна. Хуже того: еле сдерживалась, чтобы не расплакаться при ней...

А всё остальное время — плакала.

— Лоренсо? А я думала, донья Эльвира была безумно влюблена в лейтенанта Хуана Буитраго?

— И сейчас влюблена.

Инес не сразу решилась докончить:

— Ей некуда было деваться от дона Лоренсо.

По лицу Исабель сразу стало понятно, какой удар ей нанесён. Она попыталась смягчить его:

— О чём ты мне толкуешь, Инес? Что в ту ночь, когда вахтенный увидел землю, дон Лоренсо с ней слишком вольно пошалил?

— Вы можете понимать как хотите, мамита... Он её встретил одну, в темноте, без вашей защиты. И он был пьян, как все люди на корабле. От радости и от вина...

— Врёшь!

— Я их видела.

— Видела? А почему не закричала? Почему не позвала меня?

— Вы были на балконе с его сиятельством. А беда уже случилась.

— Не может быть! Лоренсо не Херонимо... Лоренсо не нужно брать женщин силой. Он красив. Он любезен. Может иметь какую захочет служанку, любую рабыню — ты это сама говоришь. Да ещё дочек и жён колонистов. Потому что они все в него влюблены! Зачем ему насиловать такую дурнушку, как Эльвира? Девчонку, у которой нет ни обаяния, ни красоты, ни ума, ни богатства? Благородную барышню, которую семья мне вверила, чтобы я её выдала замуж? Мой брат обесчестил Эльвиру? Чепуха!

— Ваш брат, мамита, привык ни в чём себе не отказывать. Он поступил с ней так же, как со всеми нами. То есть как поступают с индианками.

— Пусть только донья Эльвира посмеет повторить эту басню при мне! Да она хочет за него выскочить замуж!

— Боюсь, вам и вправду придётся как можно скорей выдать её.

— Ступай за ней. И проси дона Лоренсо прийти сюда ко мне.

— Это правда! правда! правда! — рыдала девушка, припав к ногам аделантады.

Исабель сидела в единственном в каюте кресле. Она попыталась поднять компаньонку:

— Успокойтесь, донья Эльвира, успокойтесь, я вам верю.

Лоренсо, стоявший тут же, звонко расхохотался от всего сердца:

— Вот тут, дорогая сестра, ты не права. Твоя чтица принимает желаемое за действительное. Я её не трогал.

Исабель уже пришла в себя. Она посмотрела на брата. Легкомысленный. Прелестный. Великолепный...

— Тебя видела Инес! — сказала она ему в обвинение.

— Индианка?

— Я ей во всём доверяю.

— Ты с ума сошла, сеньора аделантада. Позволяешь себе сомневаться в моём слове? Против слова индианки?

— И слова доньи Эльвиры Лосано, дочери алькальда дона Санчо де Айялы и доньи Марии Лосано, внучки...

— Против слова женщины! Их присяга ничего не стоит.

Исабель испепелила брата взглядом.

— Короче, Лоренсо, ты не собираешься покрыть бесчестье доньи Эльвиры и жениться на ней?

— Говорю же тебе, что я её не трогал! Принимая во внимание, что я не люблю эту барышню, а барышня не любит меня, зачем мне на ней жениться? Я не Лопе де Вега, чтобы мне подсовывали первую же порченную девицу!

Намёк на бесчестье Марианны и её брак с человеком, которого Альваро в уплату за снисхождение пришлось назначить адмиралом, довершила безобразие этой сцены. И довершила унижение Исабель.

Будь на месте Лоренсо кто угодно другой, она бы разъярилась.

Но с ним сдержалась.

— Я тебя поняла, — насилу выговорила она. — Ты свободен.

— Вы чрезвычайно любезны, сеньора аделантада. Оставляю тебя в обществе шпионок и дурочек.

И он насмешливо низко поклонился, махнув шляпой.

Исабель старалась успокоиться.

Ничего не получалось.

Негодование. Разочарование. Грустно. Страшно...

Значит, и Лоренсо такой же, как все: как Мерино-Манрике, как...

Дальше она не могла рассуждать. До того противно ей было увидеть Лоренсо таким, каким она его прежде не знала.

Слышны были только вздохи доньи Эльвиры: та продолжала рыдать, уткнувшись лицом в пол.

Исабель склонила голову на грудь и задумалась.

— Донья Эльвира, — спросила она потом, — вы ведь хотели бы выйти замуж за лейтенанта Хуана Буитраго, верно?

— Всей душой, ваше сиятельство.

— А он?

— И он, ваше сиятельство.

— Слушайте же меня хорошенько: что бы теперь ни случилось, не признавайтесь в том, что было у вас с доном Лоренсо. Поняли меня, дитя моё? Никогда не говорите Хуану Буитраго про то, что знаем мы с вами. Особенно когда он будет вашим мужем.

— Как же...

— Вот так. У вас с доном Лоренсо Баррето ничего никогда не было. Никто не познал вас до человека, с которым я хочу соединить вас. Поклянитесь, что будете молчать. Инес знает кое-какие секреты, способные избавить вас от вопросов. Поклянитесь же.

— Клянусь, ваше сиятельство.

— Сходите за лейтенантом Буитраго и приведите его вместе с падре Серпой...

В субботу 5 августа 1595 года губернатор Альваро де Менданья совершил две церемонии. Одна состоялась на борту: первая фрейлина его супруги сочеталась браком с его шурином, доном Лоренсо де Баррето, помощником капитана. Другая на берегу: в трёх местах острова Санта-Кристина были воздвигнуты три креста. Это вдобавок к тому кресту, что был вырезан на коре дерева с обозначением дня — 28 июля — и года — 1595 — когда он вступил во владение архипелагом маркиза де Мендосы.

Когда эти церемонии совершились и все заняли свои места, губернатор приказал главному навигатору поднять паруса и якоря всех четырёх кораблей.

Армада прошла в направлении вест-зюйд-вест около трёхсот лиг.

Шла неделю.

13 августа губернатор уведомил главного навигатора, что на другой день они увидят Соломоновы острова.

Кирос передал эти сведения другим штурманам. Новость исполнила моряков радостью. Все: колонисты, солдаты, матросы — праздновали прибытие, не жалея запасов воды и провизии. Командиры тоже пировали, обильно и с достоинством, у аделантады.

Четырнадцатого числа островов не увидели. Но все расчёты сходились: увидят пятнадцатого.

Как ни смотрели вахтенные во все стороны, 15 августа, в день праздника Мадонны, никакой земли тоже не увидели. Богоматерь была покровительницей экспедиции, так что никто не сомневался, что острова появятся к вечеру. И празднование повсюду продолжалось — только не у аделантады.

Шестнадцатого продолжали искать землю. Её высматривали с марсов на всех трёх мачтах. Высматривали бака, высматривали со шканцев. Высматривали с переходных мостиков и юта. Но как ни глядели — в тот день ничего не увидели.

И на следующий.

И ещё на следующий.

И ещё много дней, и все последующие недели.

Глава 9 «ЕСЛИ ТЫ НЕ УБЬЁШЬ ЕГО - УБЬЮ Я ВОТ ЭТИМ НОЖОМ!»

Совсем плох стал...

Менданья знал, что говорят про него за спиной. Никуда не годится командир: широты путает, расстояния путает, все цифры путает, дни путает, даже острова путает. Колонисты ещё не начали перешёптываться, что он их обманул, но относились как к начальнику, на которого нельзя положиться. Фантазёр, сумасшедший — морякам надо бы поостеречься. Солдаты же роптали, не скрываясь. Мерино-Манрике с виду негодовал на разговорчики своих людей. Сердито говорил, что не хочет слушать такие глупости, что затыкает себе уши. Но не пресекал таких пересудов:

— Убежали от нас Соломоновы острова...

— Какое убежали! Да нет никаких Соломоновых островов. Лапшу нам на уши навешали, чтобы эта стерва, ведьма чёртова, могла называться маркизой.

— Да просто за четверть века море поднималось, поднималось, да и затопило их так, что и следа не видно.

— Прав Ампуэро. Нету больше золотых островов. Мы прошли над ними и не заметили.

— Ещё бы не прав! Даже его приятель Кирос не знает, где мы.

— Лучше бы наш полковник командовал экспедицией, чем эта вся банда.

— Он нас хотя бы обмануть не хочет...

Обмануть? Из уст в уста переходило это слово. Обмануть или обмануться?

Кирос тоже этого не понимал. Может, карты неправильные?

Он теперь знал дорогу. Менданья показал ему свои записи, развернул свои карты, доверил свои секреты.

Сомнений не было: по этим бумагам флотилия должна была выйти к золотым островам точно в указанный Менданьей день.

С компасом в руке аделантадо и главный навигатор вдвоём непрерывно поверяли измерения. И всегда приходили к тому же результату.

Может быть, штурман первой экспедиции, старый Эрнан Гальего, двадцать восемь лет назад ошибся с определением широты? Или ошибка случилась из-за географа Сармьенто — «мерзавца»? В экспедиции 1567 года Сармьенто и Галего занимали конкурирующие посты и ненавидели друг друга. А ссора Сармьенто с Менданьей довела их до суда. Не мог ли географ сообщить своим противникам заведомо ложные сведения? Неужели те драгоценные карты, которые аделантадо показывал королю в самом Мадриде, а потом четверть века с лишним прятал от любопытных глаз — фальшивка с самого начала? Посмертная месть мерзавца Сармьенто?

Всё могло быть...

Точно было одно: Кирос провёл корабли до крайней западной точки того плана, который Менданья велел ему начертить в Лиме.

А что дальше? Неизвестно... Только странствие в Южном море, которое считают величайшим в мире океаном. Без края. Без ориентиров. И без карт.

«Держаться и не сдаваться!» — таков теперь был единственный лозунг эскадры.

Вечность! Уже целую вечность они в море!

Исабель нервно перечитывала многостраничное письмо, предназначенное сестре. Сколько уже неприятностей, с этим связанных! Экономим еду, экономим воду. Экипаж недоволен...

Она продолжала писать, нарушая запрет губернатора, но там не было ничего — ни единого слова — которого он не мог бы одобрить. Она больше не жаловалась ни на жестокость Мерино-Манрике, ни даже на двуличие Кироса, который под предлогом борьбы со сплетнями сам передавал аделантадо, что про него говорят.

Сейчас в её письме Петронилье не было ни оценок, ни осуждений. Она строго держалась фактов. Признавала, к примеру, что тяжёлое настроение команды никак не связано с бурями или же полным штилем. Даже отмечала особо: ветер по-прежнему благоприятный; флотилия движется к западу в том же темпе, что и в первой части путешествия.

Да, к западу. Но как далеко? И как долго?

Она как можно скорей оставляла этот сюжет и сообщала только о том, как ведёт себя её муж. Писала, что аделантадо держится стойко, старается собственным примером поддерживать порядок и дисциплину. Оставляла свидетельство, как он доводит людей до полного изнеможения, чтобы те не бездельничали. Рассказывала, что он ни на секунду не оставлял их в покое, каждый день посылая по три десятка человек на мачты «Сан-Херонимо», чтобы как можно скорее разглядеть землю. Говорила, как неделя за неделей он придумывал новые упражнения, чтобы у всех было чувство, что они — славная команда путешественников на службе у Бога и Его Величества. Подчёркивала, что и себя он не щадит. Редкий ночной час обходился без того, чтобы он не появлялся на шканцах, обозначая своё присутствие. И ни разу матросы не бросали la corredera de barquillas[19] без того, чтобы он явился лично проверить расчёты. Он помогал во всех работах на галеоне и сам участвовал в самых сложных манёврах. Командир занимал людей и жёстко давил на них, надеясь изгнать их страх.

Альваро не затем расходовал свои силы без счёта, чтобы угодить людям. Не затем, чтобы вызвать восторг или симпатию у подчинённых. Он знал, что эта лишняя работа, беспрерывный контроль, необычайный надзор за всем, что делают другие, когда сам он, как казалось, со своей стороны, уговора не выполнял, не прибавляют ему популярности. Знал, что матросы за спиной ругаются. Но знал также, и прежде всего, что стоит пустить дело на самотёк, как положение станет неуправляемым.

Он требовал ежедневной общей молитвы. Заставлял отмечать церковные праздники, вывешивая на вантах хоругви и вымпелы. Капеллан и викарий совершали бесконечные процессии с крестом и статуей Божьей Матери Мореплавателей — теперь по три раза в неделю.

Такого же порядка он требовал и на других судах: заставлял капитанов держать людей вместе, чтобы они собирались с духом. К великому несчастью Кироса, хоругвь Божьей Матери Пустынницы, которую он так почитал, перешла на «Санта-Исабель II» — украденный галеон, замыкавший ход. Юная Марианна добилась того, чтобы хоругвь передали ей: пускай Пресвятая Дева ободряет на корабле Лопе де Веги тех, кого не достигало возвращающее к жизни благочестие губернатора.

К жизни?

Верно, Альваро всегда чтил имя Божие. Верно, всегда старался блюсти достоинство и честь. Пытался поддерживать мир любой ценой. Но в его душе правда была совсем другой. Снаружи он был безмятежен, но переживал это плаванье, как путь на Голгофу. Униженный, оскорблённый, мучимый своей неудачей, он никак не мог объяснить себе, почему не видит островов. По ночам он вставал, чтобы всё пересчитать, перечесть записи 1567 года, бортовой журнал — всё, что относилось к тому путешествию.

Острова должны были быть здесь. Он яростно тыкал в одну точку на карте: вот тут!

Исабель с болью в сердце видела, как он изводит себя в беспощадной борьбе с памятью и совестью.

Стал плох? Выжил из ума?

Менданья не сдавался, сражался. Но она ощущала, как разрушает его бессилие понять это загадочное блуждание, невозможность взять дело в свои руки, облегчить страдания людей.

По привычке она защищала его, нападая на других:

— Ты должен наказать тех, кто сомневается в твоём знании моря!

— Вечно ты одно и то же, Исабель! Наказание ничему не поможет! Наоборот, нам надо быть всем заодно. Всем! Всем заодно, — повторял он, — пока я ищу, пока не найду их...

Альваро был так расстроен, что даже не смел называть своё королевство.

Но никаких душевных терзаний он при Исабель не показывал. При ней — менее, чем при ком-либо. Держался, как скала, несокрушимо.

Как он, однако, ни крепился, она ощущала его отчаянье... Как ужасала его сама мысль о том, что он мог обмануть её — по простодушию, а может быть, по старческому слабоумию; мог не сдержать слова и увлечь в это нелепое странствие, которое всех их погубит. Самая невыносимая изо всех пыток!

Догадывалась она и о том, что даже её собственная вера в него, уверенность в достижении цели не успокаивала мужа. Наоборот: слепое доверие жены страшило его ещё больше. Она это знала. А неспособность облегчить страдания Альваро ужасало её саму.

Как и он, она не подавала вида.

Даже воздерживалась от любых слов поддержки при нём и занималась своими делами, пытаясь выиграть то, что ему было всего нужней: время.

Держаться и не сдаваться!

Но сколько у них было времени, пока у людей совсем не кончится провиант?

У людей. Их было четыре касты. Четыре камбуза. Четыре разных расходных книги. Что оставалось в запасе у матросов? У солдат? У колонистов? Эти колонисты столько растратили... Она вспоминала, как они гуляли на шестнадцати свадьбах. Как гуляли на Маркизах. И потом каждый день в этом проклятом августе...

Непростительная бесхозяйственность!

Сколько осталось кувшинов воды? Сколько бочек сухарей? Сколько вяленого мяса? Все эти вопросы она прямо задавала баталёру. И ответы были нужны конкретные! А сколько осталось в личных запасах губернатора? Сколько ей самой осталось кувшинов воды и бочек сухарей — тех, что ей самой принадлежали? Она гнала Инес в трюмы. Сколько точно? Сколько мешков муки? Сколько свиней? Сколько кур?

Уткнувшись в инвентарные и расходные книги, Исабель рассчитывала, что было у неё.

И у других.

В итоге пришла к такому выводу:

Её родным: Альваро, Лоренсо, Луису и Диего, — а также свитским дамам и служанкам смерть грозит, если острова не найдутся через три месяца. На шестьдесят человек из её клана оставалось четыреста кувшинов.

Через две недели погибнут мужчины, женщины и дети — те, кто, не позаботившись о возможных проблемах, разбазарил воду и пищу. На сегодня, пятницу 1 сентября 1595 года, у экипажа «капитаны» оставалось только по четверти литра воды на день на человека. К 16 сентября всё закончится.

Пятнадцать дней.

И пускай люди Исабель Баррето, которые лучше питаются и больше пьют, смогут ещё прожить лишних девяносто, остаётся вопрос: как они без матросов смогут управлять таким огромным кораблём-призраком?

На «альмиранте» всё было ещё страшней. Об этом Исабель и понятия не имела. Не знал и Кирос — никто не знал. Даже не подозревали, что творится на «Санта-Исабель II».

А там уже и экономить было нечего.

По несчастью или по небрежению при отплытии с Маркиз разбилась сотня кувшинов. На них не обратили внимания или не придали важности. Ещё около сотни кувшинов были целы, без трещин, вытечь из них вода не могла. Но когда их открыли — о ужас! Вода словно испарилась. Должно быть, на Санта-Кристине их плохо закрыли.

Оставалось двенадцать кувшинов на сто восемьдесят путников. Да ещё две бочки для четырнадцати лошадей. Но вонючая вода в этих гнилых, замшелых бочках была непригодна: те, кто пил из них, заболевали. А теперь, отталкивая друг друга, отбирали у животных и эти жалкие остатки.

Адмирал де Вега велел держать эту катастрофу в тайне. Марианна послушалась. Она знала, что ряд таких неудач подорвёт авторитет её любимого человека.

Когда по утрам адмирал и штурман получали приказы с «капитаны», а Марианна наносила визит сестре, она не делилась с ней, что творится на «Санта-Исабель». Не говорила, что девять лошадей из четырнадцати уже пали от голода и жажды. Девять конских трупов с невероятными усилиями пришлось вытащить на палубу. Там они и лежали, воняя на весь корабль.

Не говорила Марианна и того, что на «альмиранте» не хватало провизии. Поэтому лошадей разделали и съели. Молчала о том, что варить или жарить эту падаль пришлось на остатках дров и что дров, стало быть, тоже не было.

За эти дни сожгли последние ящики, последние сундуки, даже щепки, даже шлюпки. Ни единой тоненькой лучинки не осталось уже на «Санта-Исабель». Только мачты да сам корабль.

— Последних пять лошадей я выкину в море...

Лопе де Вега лежал на койке, закинув руки за голову, и размышлял вслух. Обнажённая Марианна сидела рядом с ним на постели.

Каюта у них была очень большая и находилась в таком же месте, как и каюта Исабель: на юте галеона, — но с апартаментами на «капитане» сравниться не могла. Здесь не было никакой роскоши. Ни книг, ни музыкальных инструментов, ни ковров, ни подушек, ни серебряных подсвечников. И уж точно не было помоста для дам. Несколько сундуков, единственное кресло. Доска на козлах вместо письменного стола. Юбки, рубашки, карты, бумаги валяются на полу. Давным-давно выпитые бутылки из-под вина оставлены на столе. Несёт дохлятиной из трюма. Неудобное помещение, беспорядок, грязь не смущали Марианну. Ей было шестнадцать лет, и к комфорту она была равнодушна. Такая же безалаберная по натуре, как Лопе де Вега, она не особо заботилась о приличиях. Зато много заботилась о счастье мужа.

Лопе был мужчина лет сорока, худощавый, прошедший все моря на свете. Говорили, что он стоек в несчастьях. Неистов в бою. Мрачен и презрителен с женщинами.

Во времена эйфории он хватал из запасов, не считая: роскошные пиры так и сменяли друг друга. В результате теперь на камбузе у него было пусто.

— Бросить, да и всё, — бормотал он. — А то тащить их у людей силы не будет.

— Бросить! Живыми!

— А ты, милая, знаешь другое решение?

— Но как же это — живыми! — повторила она.

— Ты видела, в каком они состоянии?

— Бедненькие!

— Вот именно — бедненькие. Они шесть дней уже ничего не пили! Ничего! Ни капли! Завтра всё с ними будет кончено. А в нашем состоянии избавиться от мёртвых лошадей будет куда труднее. Пока что они хотя бы могут на своих ногах дойти до борта.

— Погодите ещё... А вдруг дон Альваро сегодня увидит эти острова?

— Размечталась!

Что верно, то верно: мечтала Марианна много. Была кротка и послушна; неуёмной жажды жизни, как у Исабель, у неё не наблюдалось. Как и такого ума, такой любознательности, такого честолюбия. Не имела она и веры Петронильи, её всепоглощающей любви к Богу.

Марианна молилась мало, не читала ничего, шила и вышивала неусердно. Природа наделила её приятным голоском, но музыкой она тоже не интересовалась. И, конечно, никак не вмешивалась в дела на корабле.

Безучастная ко всему, кроме любви, она повиновалась малейшим желаниям Лопе де Веги, и тут в ней проявлялась весёлая страстность, которая и удивляла его, и забавляла. Особо хороша собой она не была: смуглая брюнетка (в отличие от других сестёр), похожая на отца, капитана Баррето. Но большие чёрные глаза. Прелестная мордашка. Пышная грудь. Щедрое, неутомимое молодое тело. Поразительный пыл в любовных играх. Если бы Лопе де Вега повстречал её в двадцать, даже, пожалуй, в тридцать своих лет, она была бы ему неинтересна. Очень может быть, что он бы её бил. А в сорок его трогала эта девочка, ненасытная и неистощимая в фантазиях. Он знал, что она не откажет ему ни сегодня, ни завтра, ни когда бы то ни было. Несмотря на страх, который, конечно, мучил её так же, как всех. Несмотря на голод и жажду, от которых она начала слабеть... До сего дня — ни одной её жалобы. Ни единого вздоха. Она не сетовала на свою судьбу. Принимала то, чему должно случиться, и полагалась на Божью волю. Не билась, не боролась. В отличие от царицы Савской, правившей на «Сан-Херонимо», она успокаивала.

Но этим вечером Марианна посмела спорить.

Мысль, что муж может погубить живых лошадей, привела её в ужас.

— А может быть... — прошептала она, — может быть, мы и этих можем съесть, как всех остальных?

— Сырыми?

— Раз уж так придётся...

— Есть конину хоть как-то отваренную, жрать падаль — мне уже было не по душе. А теперь, без дров, сырое мясо!

— Но нельзя же выкинуть за борт Префериду, любимую кобылу Исабель! И Лунареса — коня дона Альваро! Если сестра узнает, они никогда вам этого не простит... Только не её лошадь!

— Эта лошадь уже почти мёртвая от жажды. Вопрос пары часов — и она падёт. Сестра твоя ничего не узнает. Сама она этого не увидит. Мы уже так далеко отстали от всех...

На корме «Санта-Исабель» собралось сто восемьдесят человек. Вместе со всеми Марианна наблюдала за душераздирающим зрелищем. Скакуны и иноходцы, которыми она любовалась не так давно в порту Кальяо, роскошные кони, бившие копытами и гарцевавшие, устремляясь в новые миры — кони, которым следовало носиться по прибрежьям царя Соломона, горестно плыли за кораблём. Высунув головы из воды, пристально глядя на людей, которые их погубили, они, тяжело дыша, из последних сил отбивались от смерти.

И в конце концов сама Преферида, гнедая кобыла с белой головой, чёрными ноздрями и острыми ушами, дочь самого роскошного коня завода Нуньо Баррето и внучка первых лошадей, прибывших из Испании, пошла ко дну и пропала. В пенистой струе за кормой исчезли все следы безнадёжной борьбы лошадей.

Когда всё кончилось, Лопе де Вега рявкнул — то был единственный его приказ:

— Теперь всем сидеть тихо! Если хотите, чтобы с «Капитаны» вам прислали воды — сидеть тихо. Донья Исабель не должна знать, до чего меня довело нерадение Менданьи.

Утром в четверг 7 сентября 1595 года адмирал Лопе де Вега поднялся на борт «Сан-Херонимо», решившись, наконец, признаться свояку в своей нужде. С собой он привёз боцмана, отвечавшего за провиант. Была с ним на этот раз и донья Марианна, как правило не сопровождавшая его при посещениях.

По обычаю капитаны и штурманы должны были получать приказы в кают-компании. Лопе не соизволил туда спуститься. Он остался на палубе, прямо у леера, и при всех обратился к начальнику экспедиции. Вид у него был озабоченный.

Ваше сиятельство, — резко объявил он, — у меня к вам три просьбы. Просьбы не терпят отлагательств. Первая: всегда оставайтесь у меня в виду. Мачты у меня могут в любой момент сломаться. Такелаж сгнил, паруса кругом продырявлены. Я не могу идти прежним ходом.

Аделантадо знал, что супруг Марианны не тот человек, чтобы заботиться о форме обращения, но такой грубый тон даже для него был удивителен.

Они стояли лицом к лицу. Дон Альваро, как обычно, в парадном наряде, Лопе — в распахнутой рубахе и без шляпы. Никогда не были так явно видны его худоба, резкие черты лица, суровость во взгляде.

— Я вас понял, — ответил Менданья. — Мы будем ждать вас, сколько возможно. Но теперь уже острова не могут быть далеко, так что продолжайте идти под парусами.

— Второе: мне нужны дрова. Кроме обшивки, на «Санта-Исабель» нет ни щепки дерева.

Менданья нахмурился:

— Это мне странно! Я посылал вам шлюпку с тридцатью вязанками дров.

— Две недели, как сожжены.

Оба не заметили появления аделантады. Она пробежала через всю палубу встретить сестрёнку. Та не объявлялась уже неделю, и Исабель беспокоилась.

Она ведь знала образ жизни Лопе де Веги. Знала, что он пьяница, разнузданный безобразник. Недолгое время Исабель думала, что ошибалась на его счёт, что на самом деле он лучше, но теперь он казался ей таким же, каким его знали в Перу: отъявленным разбойником, по сговору с Мерино-Манрике продырявившим обшивку первой «Санта-Исабель» и силой завладевшим кораблём, который ему нравился. Вор и проходимец.

Менданья секунду подумал. Потом обернулся к Киросу, стоявшему за спиной, и дал согласие:

— Взять из моих запасов ещё десять вязанок и погрузить в шлюпку адмирала.

Два матроса отправились выполнять команду. Благодарить Лопе де Вега не счёл нужным:

— Третье: мне нужна вода! Уже много недель я экономлю воду для экипажа, но девять кувшинов на сто восемьдесят два человека...

От такой цифры Исабель взвилась:

— Это ложь! Я сама проверяла список провианта для всех четырёх кораблей.

Он даже не взглянул в её сторону, а чётко, ледяным тоном выговорил:

— Я говорю правду.

Боцман подтвердил это кивком.

— Ложь! — настаивала Исабель. — У вас должно быть ещё тридцать кувшинов или даже больше.

— Девять полных кувшинов. Остальные разбились в пути.

— Если вы, сударь, не заботитесь о своей воде — это ваша проблема.

— И ваша тоже, сударыня. Моя супруга, ваша сестра, уже ровно сутки ничего не пила. Знаете почему? Она уступила свою порцию.

От этих слов, поскольку речь зашла о Марианне, Исабель ещё больше вспыхнула. Пару секунд она помолчала, а потом сурово спросила:

— А вы сами? Пили что-нибудь?

— Да, сударыня, я пил. Потому что свою порцию ваша сестра отдала именно мне. У меня столько времени не было ни капли во рту, что я уже не мог управлять судном.

Вмешался Кирос:

— У нас осталось ещё четыреста полных кувшинов. Сотню мы могли бы уступить.

— Вы, сеньор Кирос, водой никоим образом не распоряжаетесь, — возразила Исабель. — кувшины, о которых вы говорите, — собственность губернатора, а не общественная. Донья Марианна де Кастро может пить из них, сколько угодно — эта вода принадлежит ей по праву. А остальные... Кто знает, что нам уготовано в будущем? Как можно тратить воду на людей, которые так безрассудно её расходуют? Да ещё и лгут!

Менданья прервал спор:

— Каждый капитан несёт свою долю ответственности. Вы, адмирал, должны были следить за тем, чтобы ваши кувшины не разбились, не треснули, не были украдены. К тому же я думаю, что вы сильно преувеличиваете. Думаю, у вас не может оставаться девять кувшины, если у нас их ещё четыреста.

Лопе долго глядел прямо в лицо свояку, затем перевёл свои серые глаза на Исабель и, наконец, посмотрел на Марианну.

— Хорошо, — холодно сказал он. — Молите Бога, чтобы мы нашли землю быстро — пока мои люди не умерли все вместе со мной.

Он дал знак боцману перепрыгнуть через леер, схватился за трап и начал спускаться в шлюпку.

Марианна направилась следом за ним, но как только она подошла к фальшборту, Лопе сильно оттолкнул её. Потеряв равновесие, она упала навзничь и наткнулась на Исабель, которая её и подхватила.

Адмирал уже отдавал швартовы своей лодки. Задрав голову, он крикнул жене:

— Молись, Марианна, молись за нас! Ты-то имеешь право пить воду нашего господина, ведь эта вода — в кувшинах твоей сестры! Так пей, милая! Живи! И молись обо мне!

Марианна разрыдалась. Перевесившись за борт, она звала мужа. Тот остался глух к её слезам и продолжил путь.

Продолжая рыдать, она припала к Менданье: умоляла спустить для неё другую шлюпку. Но шлюпка на «капитане» оставалась всего одна, и Альваро отказал, чтобы не рисковать её потерей. Исабель старалась утешить сестру:

— Завтра адмирал снова явится за приказаниями. Тогда и вернёшься с ним. Ты так ослабла — вовсе изнемогла. Пойдём со мной в каюту, тебе нужно попить и подкрепиться. Там и расскажешь мне, что у вас происходит.

Но покорная Марианна на сей раз не послушалась. Весь день она не желала отойти от борта, уставив взор на силуэт «альмиранты», которая, теряя ход, пыталась поспеть за эскадрой.

Только совсем уже к вечеру она выпила стакан воды, протянутый сестрой.

— Пошли, — умоляла её Исабель. — Приляг у меня. Раз уж тебе пришлось остаться здесь, то хоть отдохни.

Уже в сотый раз повторяла она эту фразу, но вдруг прогремел крик вахтенного с марса прямо над головами у них:

— Земля!

И верно: стала заметна тёмная масса, которая вполне могла быть островом.

Наконец! Радость и облегчение преобразили лицо Менданьи. Наконец-то Соломоновы острова! Все на борту разделяли его чувства. Близость земли наполняла восторгом сердца, будила угаснувшую энергию.

— Внимание! — крикнул Кирос. — Берегись подводных рифов!

Он отдал команду, спустив часть парусов, пойти малым ходом, чтобы в завесу тумана проникнуть с величайшей осторожностью.

Стало темно. Звёзд было не разглядеть: густая мгла окутала почерневшее море. Дым сгущался с каждой минутой, почему-то неся запах серы.

— Уведомить все корабли о появлении земли и опасности рифов! Два факела в кормовой фонарь!

По уговору галиот после этого должен был замедлить ход и передать сигнал прочим судам, а те — ответить таким же.

Четыре корабля осторожно приближались к берегу, словно затерявшись в неисследимой бездне. На «капитане» слышался только плеск воды о борт.

Вдруг громаду туч разорвала яркая молния. На мгновение стало светло, как днём. В ослепительном свете обозначился огромный вулкан. Потом начался потоп: тропический ливень, короткий и сильный, скрыл от глаз гору и всё кругом затопил. И снова настала тьма — непроглядная ночь. Но дождь разогнал туман. Появился тоненький месяц.

Стали видны корабли, повисшие между землёй и небом. Ясно виделись огни на галиоте. Немного дальше — на фрегате. Но где же фонарь «альмиранты»? Его не было!

Марианна завопила: «Санта-Исабель II» исчезла.

Падре Серпа, выбежавший на палубу вместе со всеми, уже читал молитвенное последование. Второй священник экспедиции молился, стоя на коленях. Экипаж охватила паника. Все вспомнили, что на краденом корабле тяготеет проклятие.

В душе Исабель, Менданьи и Кироса, которые присутствовали при том, как священник — хозяин «Санта-Исабель» проклял судно, звучали его слова: «Каждый день и каждую ночь буду просить Бога о милости, чтобы этот корабль никогда не дошёл до места! Чтобы вся его команда погибла в огне!»

Менданья заговорил:

— Не бывает, чтобы корабль пропал просто так — без бури, без сильного шквала. Нам нет причины тревожиться. Завтра «Санта-Исабель» догонит нас.

Они ещё долго ждали, всматриваясь в даль. Напрасно. Горели два сигнальных фонаря. А не три. Марианна рыдала, не переставая.

Даже когда из кают вышли Лоренсо, Луис и Диего, она отказалась уходить с палубы. Исабель осталась рядом с ней.

Менданья не спал у себя в каюте. Он ждал, что к нему придёт Кирос и объявит, что вахтенный всё-таки обнаружил сигнал с «альмиранты».

Но Кирос не приходил.

Незадолго до рассвета Исабель наконец уговорила Марианну пойти к ней. В каюте сидел Альваро, закрыв лицо руками. Он поднял голову и пронзил дам взглядом.

— Согрешил я против всех заповедей Господних, и Господь наказывает меня...

Он обвинял не Исабель за то, что она дала ему дурной совет, а самого себя за собственную несправедливость, эгоизм и чёрствость.

— У меня было четыреста бочонков на двести семь человек, у него — девять на сто восемьдесят два. Я мог, я должен был отдать ему сотню...

Услышав это, Марианна раскричалась:

— Вы его убили! Из-за вас он погиб! Да падёт его кровь на вашу голову!

Она вопила и выла в истерике. Исабель пришлось насильно вывести её на балкон.

Там оказалась Инес. Она сидела в тёмном углу по-турецки и вполголоса напевала похоронную песню. Её возлюбленный, солдат из отряда Мерино-Манрике, тоже был на пропавшем корабле. Инес чувствовала, что он погиб.

Прижавшись друг к другу, женщины так и прождали втроём до утра.

Рассвет не принёс ничего нового: «Санта-Исабель» не было.

Вдалеке появился вулкан. Ночью «Сан-Херонимо» лежал в дрейфе и удалился от него. Но его чёрная, лысая, совершенно коническая вершина была ещё видна.

Инес первой заметила другой остров. Этот был великолепен: с длинными пляжами и поросшими лесом холмами. Исабель, сама себя не помня, выкрикнула то, о чём думали остальные:

— Они там! Укрылись в какой-нибудь из этих бухт!

Менданья уже вышел на палубу. Он пришёл в себя и приказал командирам галиота и фрегата немедленно явиться к нему.

Первому, круглому человечку по имени Фелипе Корсо, он приказал отправиться на поиски пропавшего судна. Благодаря небольшому водоизмещению галиот мог обойти вулкан возле самого берега. Ему вменялось осмотреть все бухты и проверить, не заштилела ли «Санта-Исабель» в одной из них.

Те же указания были даны и фрегату: подойти как можно ближе к зелёному острову и осмотреть все наималейшие изгибы его берега.

Сам же он с Киросом станет искать надёжную гавань для галеона. Дон Альваро тревожился о ста восьмидесяти двух людях с «альмиранты», но не сомневался, что теперь он дома.

Едва малые корабли отошли, как явились пироги. Теперь большинство лодок было без балансиров — похожи на те, что Менданья видел когда-то. Иные даже имели паруса, как те суда из прежних времён. Гребцы же были малорослые, очень темнокожие, все вооружены луками и стрелами. В отличие от туземцев Маркизских островов, татуировки на них были не синие, а чёрные — ещё чернее кожи. Они носили лианы, обмотанные вокруг груди, а также много ожерелий и браслетов из зубов и костей.

Как и на Магдалене, лодки принялись кружить около корабля. Но никто не соглашался подняться на борт, пока не появилась самая большая пирога, в которой стоял худой темнолицый человек лет шестидесяти. На длинных седых волосах, выбритых с одной стороны головы, он носил головной убор из жёлтых, синих и красных перьев, который придавал ему горделивый вид. Почтение, с которым к нему относились все его люди, особенно два воина, стоявшие по сторонам от него, давало понять, что это вождь острова.

Вместе со свитой он влез на борт по трапу. Менданья подошёл к нему, представился и приветствовал на Соломоновом языке. Гость ответил ему длинной речью, которой губернатор не понял. Неужели они опять не там? Но ведь эти горы похожи на горы золотых островов? Менданью пробила дрожь. Он отошёл в сторону.

Вождь представился себя: его звали Малопе. Аделантадо назвал своё имя: Менданья. Индеец взял его за руку и положил к себе на грудь, давая понять знаками, что теперь он сам будет Менданьей, а глава пришельцев — Малопе. Альваро знал смысл такого символического обмена именами: он означал дружбу и верность на всю оставшуюся жизнь. Они скрепили союз подарками. Новому Менданье — побрякушки: зеркала, ножницы и шляпы. Новому Малопе — кокосовые орехи, бананы и поросят.

Менданья и Малопе вместе назвали эту землю: Санта-Крус.

Первый день казался как нельзя более благоприятным для евангелизации и колонизации Санта-Крус, но возвращение фрегата и галиота повергло людей с «капитаны» в отчаяние.

Ничего не понятно! Никаких следов «Санта-Исабель». Галеон словно испарился.

Состоялся мрачный военный совет, и все умы окончательно смутились. Никто так и не смог сообразить, что случилось. Конечно, «Санта-Исабель» двигалась очень медленно. Лопе де Вега требовал, чтобы его ждали, настоятельно просил, чтобы «Сан-Херонимо» шёл, согласуясь с ним. Могло ли быть, что дымовая завеса, спустившаяся на море, отрезала галеон от прочих кораблей? И что он, оказавшись в одиночестве, настолько потерял ориентировку, что направился в сторону вулкана?

— Даже если так, — рассуждал Кирос, — и он потерпел крушение там, вы бы встретили какие-нибудь обломки.

— К тому же, если это и в самом деле случилось, — поддержал его Менданья, — вулкан сейчас не извергается.

И не успел он произнести эти слова, как и море, и корабль потряс ужасный взрыв. Кабину заволокло дымом, а на балкон дождём посыпался пепел. Все офицеры выскочили на палубу.

Хотя якорь бросили в двух лигах от острова, ясно было видно: верхушку горы снесло, а из кратера бьёт яростный огонь.

Марианна, как в наваждении, испустила последний крик:

— «Санта-Исабель» горит! Они все там погибли!

И правда: если предположить, что «Санта-Исабель» не затонула накануне, а стояла на якоре по ту сторону вулкана в какой-нибудь бухте, ста восьмидесяти одному человеку на нём пришёл конец...

Изумлённые матросы на верхней палубе в ужасе окаменели. Они у врат ада! Чуют запах дьявола!

Кирос первым пришёл в себя. Корабль волочил якоря; его несло на рифы Санта-Крус. Команды главного навигатора заставили экипаж опомниться:

— Все наверх! Марсовые по местам! Брасопить реи! Полковник, пошлите солдат помочь матросам поднять якоря.

Вода была высокая, дно отлогое. Ночью опасность грозила ещё больше. Чтобы выйти в открытое море, работать на манёвре должны были все. Там можно будет дождаться утра, а на восходе вернуться. Но теперь следовало отойти от островов.

Мерино-Манрике мрачно сидел на канатной бухте и не шелохнулся. Один из тех аркебузиров, что входили в его отборную гвардию, сквозь зубы сказал главному навигатору:

— Иди ты к чёрту, идиот: не наше дело править твоей домовиной! Все наши товарищи были на том корабле, который ты погубил! И кони, и амуниция! Так если думаешь, что мы будем тебе помогать... Да мы скорей сдохнем, чем дотронемся до твоих ржавых якорей!

Кирос предпочёл не расслышать. Драться с головорезами — то была не его работа.

Но аделантадо теперь должен был найти им занятие. Да поскорей.

Среда 13 сентября — пятница 22 сентября 1595 года. Продолжение письма Исабель Баррето Петронилье

«Среда 13 сентября.

С самого извержения наша бедная малышка Марианна не пролила ни одной слезинки. Перестала плакать, и говорить перестала. Не издаёт ни звука, сидит, заточив себя в молчанье. Мы продолжаем искать “альмиранту”. Каждый день дон Альваро посылает галиот и фрегат крейсировать вокруг островов.

Туземцы здесь не таковы, как на Маркизах. С ними надо ухо востро... Костяные наконечники стрел, очень острые, они обмакивают в какую-то чёрную жидкость. Лоренсо говорит, что это яд.

Вчера, совершенно неожиданно, на наших два малых корабля около берегов напали с копьями и стрелами. Семь человек вернулись ранеными. Прогневавшись на коварство вождя Малопе, которого здесь дней пять тому назад принимали как друга, аделантадо приказал полковнику взять тридцать солдат и сжечь всё каноэ на берегу.

Четверг 14 сентября.

Вот и оказывай доверие Мерино-Манрике: он устроил настоящую бойню. Превысив полномочия, он не просто сжёг туземный флот, а ещё и ближайшую деревню, угнал оттуда скот и разграбил кладовые. Он вернулся с курами, свиньями, фруктами. И притом с тринадцатью ранеными солдатами.

Во второй половине дня сегодня явился на пироге вождь Малопе. Он жаловался на уничтожение своих каноэ. Дал понять, что на наши корабли напали не его люди, а его же враги: племена, живущие на другом берегу бухты.

Альваро пытался извиниться, пригласил вождя на “капитану”. Малопе отказался.

Боюсь, как бы мы не стали врагами этого славного человека. Альваро инстинктивно очень полюбил его. Он не знает, что теперь и думать.

Пятница 15 сентября.

Стычки с индейцами продолжаются и усиливаются. Из-за их недружелюбия мы не можем сойти на берег и служить мессу. Лоренсо отправился на галиоте с заданием прийти точно в то место, откуда мы в первый раз заметили вулкан. Оттуда он должен попытаться восстановить возможный маршрут “Санта-Исабель”.

Четверг 21 сентября.

Лоренсо возвратился. По-прежнему никаких следов “Санта-Исабель”. Её исчезновение до сих пор непонятно. Больше всего беспокоит и ужасает нас то, что нет никаких обломков, или бочек, или досок, или тел, которые говорили бы о кораблекрушении. А может, Лопе де Вега сам сбежал от нас? Нарочно... Может быть, он ждёт нас на острове Санта-Кристобаль, где Альваро назначил сбор всем судам, если один из них потерялся?

Лоренсо ничего не нашёл, но зато видел лучшую стоянку для “Сан-Херонимо”. Мы пошли за ним следом и обнаружили такую приятную, такую красивую бухту, что губернатор окрестил её Байя-Грасьоса — “милая бухта”.

Мила-то она мила, но жители её совсем не гостеприимны. Всю ночь они кричали, били в барабаны и плясали у больших костров. У нас никто не заснул. Мои дамы в страшной панике.

Пятница 22 сентября.

К индейцам, окружившим нашу бухту, подтянулись и другие племена. На сей раз они дошли до того, что дерзнули напасть на нас — на “капитану”. Метали в нас с пирог камни и гарпуны.

Так ни разу и не попав, они сорвали и утащили все буи, отмечающие якоря.

Аделантадо, который вместе с Лоренсо находился вблизи берега на галиоте, приказал ему, взяв Диего, Луиса и полтора десятка солдат, догнать их на шлюпке.

Лоренсо высадился на берег и погнался за дикарями. Я услышала, как наверху надо мной, на верхней палубе, Мерино-Манрике приказывал ему вернуться. Лоренсо подвергает его солдат опасности! — вопил он.

Несчастный не слышал. Он скрылся в лесу, а за ним Диего, Луис и все остальные. Полковник велел спустить шлюпку и вместе с собственными аркебузирами поспешил вдогонку. Признаюсь, его инициатива меня приободрила. Дай Бог, чтобы братья вернулись живыми!»

— Этот придурок Лоренсо Баррето чуть всех нас не погубил! Только умеет, что барышень сношать, раздолбай! Да ещё сестричке кланяться.

Мерино-Манрике поднимался на палубу. Весь в порохе и в грязи; седые пряди прилипли ко лбу. Он ругался так, что чуть не лопался. Сорвав латы, с размаху швырнул их в мачту и повторил: «Придурок долбаный!»

Лоренсо при этом не было: вместе с Луисом и Диего он находился на галиоте и докладывал аделантадо об исполнении приказа.

— Никакой дисциплины, никакой субординации! Паршивый португальский жидок утверждает, что он королевский капитан! Да я тебя в кандалы упеку! И надолго!

— Это вы, сударь, попадёте в кандалы!

Исабель внезапно возникла перед ним.

— Дон Лоренсо — второе лицо в экспедиции. Вы обязаны его уважать и повиноваться ему.

Аделантада была бледнее смерти. В противоположность полковнику, негодование её леденило и делало неприступной.

— Вы называете себя, сударь, внуком архиепископа Севильского? Много, вероятно, грешил ваш дед, если его бастард пал так низко... Такой грубый человек, как вы, сударь, такой глупый, такой жестокий не достоин быть командиром.

Кирос и матросы, молча слушавшие, как Мерино-Манрике оскорбляет шурина их капитана, и теперь решили не ввязываться в перепалку. А ведь притом они думали, что сейчас полковник проколет донью Исабель насквозь. Но она так на него посмотрела, что у него сразу руки опустились.

Он схватил саблю, валявшуюся на палубе, и приказал аркебузирам грузиться в шлюпку.

— Ну, сука, дай срок... — проворчал он.

Он возвращался на берег. Оставался на берегу с риском, что и перережут.

Всё лучше, чем торчать на этом проклятом корабле!

Суббота 23 сентября — суббота 7 октября 1595 года. Продолжение письма Петронилье

«Суббота 23 сентября.

Избавлю тебя от подробностей сцены, которая вчера была с идиотом Мерино-Манрике. Я до сих пор вся дрожу... Может, и напрасно я на него так напустилась, но как я могла позволить ему в таких выражениях оскорблять Лоренсо?

Говоря по правде, услышав, как он ругается, я ещё долго колебалась, выходить из каюты дать ему отпор или нет. Но делать было нечего. Нужно было заставить его замолчать.

Я боюсь этого человека. Он способен на всё.

Несколько колонистов с жёнами и детьми отправились к нему на остров. Построят хижины, распашут поле... Они рассчитывают там остаться. Здесь мы должны заложить первый из наших трёх городов.

Суббота 30 сентября.

Работа движется споро. Я уже вижу несколько домиков, крытых пальмовыми листьями. Но самое дивное, Петронилья, чему ты больше всего бы порадовалась — это строительство нашего храма. Только не воображай себе собор в Лиме! Пока ещё всё не так. Это просто хижина побольше других. Но в ней уже есть престол, который я велела покрыть самым тонким из моих покрывал. А над крышей, на бамбуковой арке, повесили колокол, который мы привезли из Лимы.

Хоругвь Божьей Матери, столь дорогая сердцу нашего главного навигатора, как ты знаешь, пропала вместе с “Санта-Исабель”. Поэтому я велела перенести на берег мою статую Мадонны, которую отныне согласна звать “Божьей Матерью Пустынницей”. Дело в том, что Кирос дал один важный обет, а я на него откликнулась. Статуя стоит сбоку в трансепте, по сторонам — мои серебряные подсвечники и кадильницы падре Серпы. А завтра, в воскресенье 1 октября, капеллан и викарий будут служить первую божественную литургию в нашем первом храме.

В нашем первом храме Петронилья! Все наши провинции в мире начинали так же, и я невольно думаю, что острова, к которым пристал Колумб со своими спутниками, были точно такими же, как этот, как джунгли Байя-Грасьоса, которые мы теперь расчищаем... А посмотри на колумбовы острова теперь! Посмотри на Испаньолу! Основанную на пустом месте, волей единого человека... Да взять хоть и Лиму. Посмотри, что стало с Лимой за пятьдесят лет!

После мессы аделантадо официально вступит во владение островом Санта-Крус.

Между тем мы всё же не на Соломоновых островах — Альваро в этом уверен. Поэтому экспедицию придётся разделить пополам. Половина колонистов будет просвещать эту землю вместе с падре Эспиносой, который желает обосноваться здесь. Другие последуют с нами на Санта-Исабель или Сан-Кристобаль.

К тому же Альваро примирился с вождём Малопе, которого очень высоко ценит. Малопе удалось сообщить нам, что к северо-западу отсюда есть ещё несколько островов: очень может быть, что один из них — Сан-Кристобаль. Дай-то Бог, чтобы там нас ждала “Санта-Исабель”! Малопе поделился с нами своим добром: отдал без всякого возмещения несколько десятков кокосовых орехов и связок бананов. И даже свиней и кур, похожих на наших, лимских.

Итак, аделантадо отдал приказ обращаться с туземцами хорошо, запретил солдатам и колонистам разорять их поля или красть животных. Лоренсо, Диего и Луис, живущие вместе с ним, слышали, как люди шепчутся: Менданья-де полагает, что ему здесь принадлежит все. И что, если кто-нибудь захватит дома и поля индейцев, так это его самого ограбили. По словам Лоренсо, аркебузиры Мерино болтают, будто губернатор не станет распределять землю среди колонистов, потому что он-де уже оплатил их перевозку, а теперь их труд на пять лет принадлежит ему.

Боюсь, как бы появление Мерино-Манрике на острове, вдали от власти Альваро на корабле, не принесло неприятностей. Будучи с ним, люди его поднимают голову. Самые буйные прямо говорят, что на место они не прибыли, что золота здесь не нашли и что оставаться здесь не хотят. Требуют отправляться дальше в обещанное Эльдорадо — или возвращаться в Перу. Кирос знает от своего друга аркебузира Ампуэро, что прошение уже пущено по рукам. И уже собрало несколько подписей.

Альваро, сильно потрясённый исчезновением “Санта-Исабель”, из последних сил старается успокоить умы. Он очень надеется на мессу, которую торжественно отслужат завтра утром.

Вечером воскресенья 1 октября.

Не знаю, с чего и начать, Петронилья. Сегодня случилась катастрофа.

Когда мой муж сошёл на берег, он был уже очень болен. На той неделе у него сильно распухли ноги. Ему трудно ходить. И всё-таки он упрямо хотел натянуть сапоги. Я не дала.

На берегу нас встретили семьи колонистов и несколько вооружённых солдат. Лейтенант Буитраго, муж моей чтицы доньи Эльвиры, вызвался говорить за всех. Он подал губернатору бумажный свиток. Лист был кругом покрыт подписями. Едва поглядев на него, Альваро всё понял. Петиция.

— Вы что, Буитраго, — главарь банды изменников? — взорвался он.

И обратился к остальным:

— Знаете, как называется подпись под любой бумагой, на которой не стоит подписи вашего капитана? Мятежом это называется!

— Люди требуют только справедливости, — упрямо возразил Буитраго. — Они говорят: либо всем оставаться здесь, либо всем отправляться дальше. На этом острове золота нет.

Лоренсо подскочил к нему:

— Молчать, или я тебя арестую!

Буитраго так посмотрел на брата, что я похолодела. Я прежде не описывала тебе мужа доньи Эльвиры, потому что, если честно, не очень-то его и замечала. Довольно сказать тебе, что он мне показался не ниже Лоренсо ростом. Не такой красавец, но тех же лет и довольно приятной наружности.

Подозреваю, что Буитраго и дела нет до колонистов! Очень боюсь: как бы он, заступаясь за них, не затеял личной ссоры. Однако он повиновался и замолчал. На его место вышел кто-то другой:

— Место для деревни выбрано плохо. Да здесь вообще всё плохо! У индейцев золота нет. Нету золота на этом острове! — повторил он. — А мы приплыли из Лимы не затем, чтобы ковыряться тут в песке. Это можно было и в Перу оставаться: там земля плодороднее.

— Молчать! — крикнул аделантадо. — Ещё слово — и будете висеть на рее “Сан-Херонимо”! Теперь помолимся и попросим прощения за ваше непослушание у Бога и короля.

После мессы я увидела, что аделантадо очень устал. Пришлось поскорее отвезти его на “капитану”, чтобы никто не заметил, что он совсем без сил.

Пятница 6 октября.

Только что губернатор отдал приказание Киросу разоснастить судно.

Как видишь, Петронилья, события идут быстро.

Сейчас матросы убирают паруса, потом отдадут их мне, а я запру у себя в каюте.

Такое решение Альваро принял, чтобы показать колонистам: мы вовсе не собираемся улизнуть потихоньку. И ещё затем, чтобы солдаты и думать не могли захватить корабли силой. Никто не сможет отсюда уйти без шума и долгих приготовлений — без установки парусов на виду у самого последнего из нас.

Кирос совершенно одобряет такое решение. Он полагает, что мы в любом случае сможем выйти в море только через несколько недель. Такелаж не починен, ветры и течения стали противными.

На берегу же дух с каждым днём всё падает. Воины и поселенцы разделились на две партии: партию Мерино-Манрике и его сообщников — аркебузира Ампуэро и лейтенанта Буитраго, — и партию Лоренсо с Диего, Луисом и ещё десятком верных людей. Партия полковника не нашла ничего лучше, как начать войну с индейцами. План их ясен: заставить туземцев напасть на нас, чтобы вынудить экспедицию покинуть Санта-Крус. Потому что хотя наше оружие лучше, но нас слишком мало, чтобы им сопротивляться.

На этих болванов по дурости их уже нападали.

Головорезы Мерино бросили украденных свиней, чем показали индейцам, что наши аркебузы убивают не всякий раз. Кроме того, расстегнув кирасу и дав потрогать грудь, они показали им, что неуязвимы только в этом месте. Индейцы поняли: чтобы поразить врага, надо просто целить ему в глаза или в ноги.

Частокол вокруг лагеря закончен. Губернатор собирается сойти на берег, чтобы проверить состояние укреплений. Там он увидится с полковником.

Марианна так и не желает произнести ни слова. Она лежит в прострации на моей койке. Инес буквально сражается с ней, чтобы как-то напоить и накормить. А моя чтица донья Эльвира испросила позволения поселиться на берегу вместе с мужем, лейтенантом Буитраго. Я позволила. Может быть, это ошибка... С самого замужества она мне кажется странной. Выдавая за Буитраго, я дала ей совет не раскрывать тайны. Я спрашивала, не проболталась ли она. Она клянётся, что ничего не говорила. А я сомневаюсь...

Дон Альваро страдает от эмфиземы. У меня впечатление, что ноги у него распухли ещё больше. Он уверяет: ничего подобного, он-де чувствует себя превосходно. Только признаётся, что очень огорчён тем, как Мерино-Манрике ведёт себя с туземцами, да ещё гибелью людей на “Санта-Исабель”, за которых несёт ответственность.

Я же почувствовала себя так плохо, что сегодня отправлюсь на берег вместе с ним.

Суббота 7 октября.

Из огня да в полымя, дорогая Петронилья!

Правда, Мерино-Манрике принял нас с должными почестями, с видимостью уважения. Сняв шляпу, он стал рассыпаться в поклонах и пышных фразах:

— Добро пожаловать на свою землю, ваше сиятельство! Окажите милость, ваше сиятельство, устроить смотр новому охранному подразделению. Полагаю, недоброжелатели сказали вашему сиятельству, что мои аркебузиры напали на индейцев. Те, кто утверждает, будто действовали по моему приказу, хотят меня рассорить с вашим сиятельством. Если ваше сиятельство позволит, я прикажу повесить негодяев, распускающих такие слухи и сеющих смуту в нашей замечательной экспедиции.

Такой тон показался мне невыносимым — ещё оскорбительней, чем его обычная грубость! Альваро слушал и ничего не говорил.

— Скажу вам откровенно: вашему сиятельству известно, что некоторые колонисты хотят уехать отсюда. Что по рукам ходит некое прошение. Бог свидетель: без меня эти злодеи изваляли бы честь вашего сиятельства в грязи! Это люди такие жадные, такие бешеные, что болтают что угодно. Говорят, например, что туалеты вашей супруги доньи Исабель стоили дороже, чем все инструменты, купленные вами для колонизации островов. Что цена только нижних юбок доньи Исабель превосходит жалованье всех солдат, вместе взятых, а на самый маленький из её гребней им и за сто лет не заработать. Я передаю вам такие слова с осуждением и всячески рекомендую вашему сиятельству сурово наказать болтунов. Пара злоумышленников — и порядка уже нет.

Эта наставительная речь говорилась дону Альваро на ухо: я была сочтена недостойной слышать её. Мы втроём: Мерино-Манрике по левую руку, я по правую — шли вдоль укреплений. Аделантадо никак не реагировал. Вообще. Не сказал ни слова. Только пристально смотрел на новый частокол: казалось, только им он и интересуется... И вот там, у только что законченной ограды, он и решил дать отпор коварству Мерино-Манрике. Он публично осрамил полковника, напав на его самое чувствительное место: способности к военной архитектуре.

Мерино-Манрике мнит себя гением, светилом организации обороны. Подумай только: ведь его официальная должность — крепостной комендант! Лучший в Перу! Опыта он набрался при герцоге Альбе, воюя во Фландрии. Так я могу тебе сказать, что этого великого военачальника Мерино-Манрике раздраконили вовсю!

Ты знаешь, как свиреп может быть Альваро в гневе. Он обругал всё: высоту и толщину досок, расположение контрфорсов, размер ворот, число бойниц. Приказал полковнику снести этот карточный домик и построить что-то похожее на настоящий форт.

Когда этот разнос кончился, я поняла, что аделантадо чуть не падает в обморок.

Я отвела его в караулку и усадила. Ноги уложила на сундук. Он едва дышал. Даже руки стали вдвое толще.

Потом он попросил, чтобы его отвели на борт “капитаны”.

Когда мы шли обратно к берегу, никто не мог и подумать, что он нездоров. Шаг его был так же твёрд, лицо так же величаво, как всегда. Ему удавалось поддерживать иллюзию вплоть до самой каюты. Там он разом рухнул. И в этот час ещё отдыхает.

Мне тревожно, Петронилья. Боюсь, как бы вода из ног не поднялась в лёгкие.

Что же касается утренней встречи, никакого решения не принято: ни о частоколе, ни о чём другом. Когда мы садились в шлюпку, я видела, как отвратительный Мерино-Манрике плюнул нам вслед. И его люди тоже видели. Чаша полна. От него надобно избавляться».

В этот час, перед вечером, Менданья неподвижно лежал на койке, повернув голову к узенькому окошку. Он не мог отвести взгляда от струйки дыма над вулканом, по-прежнему тянувшейся над горизонтом.

Затем, отвернувшись от моря, он на несколько секунд залюбовался Исабель. В вечереющем свете её волосы падали одной пламенеющей массой, подобной расплавленному металлу. Исабель... Страсть всей его жизни...

Она сидела по-турецки на подушках помоста и делала вид, что читает. Выражения лица не было видно под опущенными ресницами. Но не только чёрные глаза и медные волосы волновали в ней. Ещё и нежная кожа. И аромат — запах, которым он никогда не мог надышаться вдоволь. Неужели ему придётся отказаться о всего этого? Изящная шея, локоны, струящиеся по выпуклому лбу...

Он разглядывал её, как будто смотрел в последний раз. Она это чувствовала и не двигалась — давала на себя полюбоваться.

Но потом он сказал совсем не то, что ей хотелось бы слышать:

— Если я умру... после моей смерти ты должна будешь принять командование.

Она вздрогнула и присела к нему.

— О чём ты, Альваро? Ты не умрёшь!

Он не уступал:

— Но, если всё-таки умру, командование должна принять ты. Положись на Кироса. Он знающий человек; только он сможет привести тебя обратно в Перу.

— Я не хочу возвращаться в Перу! Я хочу быть с тобой на Соломоновых островах!

— А есть ли вообще Соломоновы острова?

— Как ты можешь в этом сомневаться? Конечно, есть — и ты их найдёшь!

— Может, это мираж... или гнев Божий... наказание за все мои грехи...

Она взяла обеими руками его ладонь:

— Перестань так мучиться, Альваро, — ты ни в чём не виноват! Не твоя вина, что Лопе не умеет командовать. Не по твоей вине он позволил своим людям грабить его провиант, жечь его дрова и тратить его воду. И опять же не твоя вина, если он решил сбежать от нас и направил корабль прямо на извергающийся вулкан!

— Лопе повёл корабль к единственной в виду земле, чтобы найти воду. Любой ценой — воду! Вот чего он хотел, направляясь к вулкану. Больше ничего... Как я мог не подумать о нём, о «Санта-Исабель», погибшей теперь в пламени, и о ста восьмидесяти людях, попавших в эту огненную западню! Обо всех мужчинах, женщинах, детях, которых я мог бы спасти, дав несколько капель воды...

— А двести человек на этом судне? Ты думал о них! И правильно делал! Потому что ты отвечаешь за нас: за меня, за Марианну, за моих братьев, за Кироса, за падре Серпу, за викария Эспиносу — служителей Божьих, идущих на «капитане», и, во имя Господа всемогущего и короля Испании, за успех твоей конкисты. Ты отказал Лопе де Веге в воде, которая была нужна нам, чтобы нас сохранить.

— Я отвечаю и за других! За двух священников на «Санта-Исабель» и за все души на корабле Лопе де Веги.

— Пусть так, но ты тут ни при чём. Нет, Альваро, если хочешь знать, что я на самом деле думаю, это теперь ты не исполняешь своего долга. Ведь не «Санта-Исабель», а нам: людям на «Сан-Херонимо», фрегате и галиоте — грозит большая опасность. Если ты позволишь Мерино-Манрике продолжать то, что он так усердно начал...

— Ты всегда его ненавидела.

— И была права! Мерино-Манрике изменник. Но даже не о том речь. Делай что-нибудь, Альваро, защищай себя, защищай нас — и не будешь знать тех угрызений совести, что так тебя мучают. Все эти страсти — просто плод твоей нерешительности. По сегодняшней его наглости ты можешь судить, как далеко зашла катастрофа. Поднимается бунт. Ты должен устранить Мерино-Манрике. Да ты давно уже должен был на это решиться! Если оставишь этого человека во главе войска — мы погибли.

— Ты преувеличиваешь, Исабель. Да, конечно, колонисты огорчены, завидуют, злобятся, но ты преувеличиваешь.

— Ничего я не преувеличиваю! С ними нельзя больше сладить.

— Да это с тобой, Исабель, нельзя сладить! Вся в ярости...

— Да, я в ярости. Ты не делаешь того, что должен, а я ярюсь. Убери Мерино-Манрике — и всё будет хорошо.

— Убери? Да ты убить его предлагаешь!

— Казнить. А если этого не сделать, он перебьёт всех нас.

— Не думаю я, что у полковника такие намерения.

— Вот как? А что ты думаешь?

— Сегодня на берегу он встретил меня очень учтиво, принял со всем должным почтением.

— Да-да, со шляпой в руке, с комплиментами на устах он свалил на меня, на мои юбки, воротнички и гребни, всю вину за наши неприятности. О нет, сам он тебя не убьёт. Но будет подстрекать солдат и позволит сделать грязную работу за него, сколько им будет угодно.

— Мерино-Манрике в гневе из-за гибели товарищей, которые по большей части были на «Санта-Исабель». Гибель лошадей, потерю оружия, амуниции, которые мы везли на «альмиранте». Только и всего.

— Только и всего? Прекрати сам себя обманывать, Альваро. Полковнику нужны твоё место и твоя жизнь. Если ты его теперь не казнишь, он получит и то, и другое.

Она поняла, что муж не слушает её. Взгляд Менданьи обратился к ларцу о трёх замках, где он хранил капитуляции Его Величества короля Филиппа II.

В глубине души аделантадо всегда возвращался мыслями к одному: к золотым островам царя Соломона. К прежнему путешествию. Почему Господь не даёт ему вернуться на острова, которые он открыл некогда?

— Я был безумцем: захотел прожить жизнь второй раз. Человек не может вернуться в молодость...

— Да ты не стар ещё, Альваро!

Он не слушал.

— Тогда давно нам тоже было нелегко. Были бунты. Даже трагедии — такие же, как пропажа «Санта-Исабель». Но Бог хранил нас. А нынче Бог оставил меня. Наказывает за то, что я хотел переломить судьбу. Пытался попрать законы природы, которые создал всемогущий Господь в бесконечной Своей мудрости... Собирался претворить в явь юношеские мечты, когда душой, сердцем, телом я старик! Вот в чём, Исабель, моя слабость и моё заблуждение: я подумал, что всё могу вопреки Ему, без Него... А твоя слабость, любовь моя, — страстная жажда жизни. Ты не способна одолеть ненасытное желание жить и побеждать. Тебе нужно всё слишком быстро и слишком много.

— Моя слабость, Альваро, в том, что нужно мне только то, что нужно тебе самому. А страстной жажды жизни, как ты говоришь, я не боюсь. И вообще не боюсь ничего. Впрочем нет: страшно того, что может сделать с тобой Мерино-Манрике. Ты должен защищаться. Ты должен осудить его на смерть.

— Лучше я потеряю командование, чем прикажу лишить жизни человека, против которого нет никаких доказательств, — еле выдохнул он. И, собравшись с духом, сказал опять: — Лучше мне умереть, чем командовать благодаря убийству.

Исабель на него посмотрела: да, это Альваро. Такой печальный, такой отчаявшийся. В самом деле очень старый человек.

Она была потрясена. То было такое же чувства, как возле отца, когда она прибежала в последний раз повидаться с ним в день отплытия. Такая же боль, как при смерти детей...

Поглощённая переживаниями, которые в ней пробудили эти воспоминания, она изо всех сил стиснула обеими руками руку мужа. Пыталась одолеть нахлынувшие слёзы, успокоить прерывистое дыхание. Долго боролась она с собой. Настала тишина.

Когда, наконец, ей удалось отогнать ужас грядущей утраты, она всё ещё молчала и думала.

«А если сказать, что на моих глазах сделал Мерино-Манрике утром у него за спиной...»

Если бы Исабель рассказала, как полковник публично плюнул на песок вслед аделантадо, тот, конечно, решился бы действовать. Но этот поступок оскорбил бы Альваро так глубоко, такого горя и унижения стоило бы ему это оскорбление...

Это мерзко.

И она отбросила этот довод.

Но не мог же он не знать, что там затевается!

Несколько минут спустя она, наконец, спросила с глубокой серьёзностью:

— А хочешь, Альваро, я избавлю тебя от дела, которое тебе так противно?

Голос Исабель задрожал:

— Если тебе так мучительна мысль о начальстве на крови и железе, я могу взять вину на себя. Могу велеть Лоренсо. Скажу всем братьям... Я сделаю это, Альваро, потому что так надо.

Её прервал звук выстрела. Стреляли с земли по «Сан-Херонимо».

Это были не индейцы. У индейцев не было аркебуз.

Она кинулась к балкону и увидела: на берегу собрались солдаты. Один из них — кажется, Буитраго, — целился по кораблю. Он опять выстрелил. На палубе что-то разлетелось. Солдаты со смехом ушли с пляжа и скрылись за палисадом. И вновь она услышала выстрелы из лагеря, где находились Лоренсо, Луис и Диего.

— Они их убьют! — вне себя от тревоги воскликнула Исабель.

— И опять ты преувеличиваешь, Исабель. Два болвана упражнялись в стрельбе. Накажу их за растрату патронов.

— Да чего же тебе ещё надо? — возмутилась она. — Ты же видел сейчас: солдаты Мерино-Манрике стреляли по «капитане»!

В дверь постучали. Менданья вскочил и встал посреди каюты.

В проёме возникла крохотная чёрная фигурка Кироса. Он поклонился:

— Ваше сиятельство слышали выстрелы?

— Слышал. Что это было?

— Я не знаю, ваше сиятельство, на какую дичь охотились солдаты полковника, но могу уверить ваше сиятельство, что птицы на мачтах у нас не сидели. Ни чайки, ни попугаи. Только мои марсовые.

— Это значит, сеньор Кирос, что они целили в нас?

Молчание Кироса было похоже на подтверждение.

— Дайте пушечный выстрел в воздух, — приказал Менданья.

— И чтобы ядро пролетело над лагерем, — вмешалась Исабель. — Эти люди должны понять, что мы вооружены и готовы дать отпор.

Кирос не обратил внимания на её вмешательство. Он признавал только приказы аделантадо и больше ничьи.

— Осмелюсь заметить, ваше сиятельство, — сказал он, обращаясь только к Менданье, — что ядро, пролетевшее над лагерем, может сильно возмутить колонистов.

И стал ждать ответа.

Менданья стоял бледный, опустив руки, дышал тяжело. Жестом приказывая Киросу выйти, он повторил распоряжение, не уточняя:

— На закате дадите пушечный выстрел.

Кирос вышла. Исабель следом за ним стала подниматься по трапу. Ему пришлось посторониться пропуская её; она спустилась ещё на одну ступеньку, обернулась и, нависая над ним, спросила:

— Сеньор Кирос, чтобы между нами всё было ясно: вы в каком лагере? Вы за губернатора или против?

— Я за всех нас, сеньора, и не против никого.

— Что это значит?

Он, в свою очередь, поспешно оттолкнул её и поднялся ещё на две ступеньки. Теперь уже он возвышался над ней.

— Только то, что я сказал. Гораздо легче развязать войну, чем заключить мир.

— Вы мастер говорить очевидности! Но...

— Что «но», сударыня? — жёстко спросил он.

Голос его был совершенно спокоен, но она почувствовала: там и не пахло холодностью, равнодушием. Она растерялась. Он смотрел на неё с выражением, которое она уже видала. Что-то неотвязное, сумасшедшее, что-то алчное... До сих пор она отказывалась понимать значение этого взгляда у Кироса, отказывалась задерживаться на нём. Но теперь не понять было нельзя.

То была всепоглощающая жажда победы и обладания. И ещё более того — жажда уничтожения. Смесь желания и отвращения. Исабель была для него запретным плодом и вместе с тем — Змеем, которого он должен попрать. Она была воплощением греха, демоном, которого он носил в себе. Была Соблазном.

В его глазах она объявилась Злом. Поняв это, она задрожала от гнева, стыда и испуга. За честь свою она не боялась. Она знала, что Кирос ничего себе не позволит — никакого неуместного или возмутительного поступка. Никогда не попытается обнять её, даже прикоснуться. Даже подойти близко. Похоть Кироса была другого рода. Его желание шло гораздо дальше всего телесного: плоть тут была ни при чём. Он нуждался в абсолютной победе, в полном подчинении.

Завладеть её душой, предписать ей свои законы — и сломать её.

Она вздрогнула и опомнилась. Он получил над ней перевес, о котором не должен знать: внушил ей страх. Ещё больше, чем Мерино-Манрике.

Подумать, что этот мудрый, высокопарный Кирос, такой уверенный в себе, всегда такой спокойный, такой рассудительный — что этот человек, которого она сперва сочла лицемером, а теперь знала, что он искренне благочестив и богобоязнен, что он умел, осторожен, блестящ, превосходный моряк, главное же — полон честолюбия, жажды славы, жажды власти — подумать, что он сгорает от такой страсти к ней...

Однако она понимала, что при хорошей игре может на него повлиять, получить в каком-то виде власть над его решениями. Играть с Киросом? Невозможно. Рядом с ним у неё пробуждался только один инстинкт — убежать.

Но она поступила наоборот.

Сделала так, как всегда, когда ей бывало страшно: бросилась прямо вперёд на опасность.

Она посмотрела Киросу в глаза.

— Но, сеньор Кирос, — повторила Исабель со всей силой убеждения, на какую была способна, — тот, кто убьёт полковника, спасёт нас всех.

Они смотрели в глаза друг другу. Две противостоящие державы...

Потом Кирос резко повернулся к ней спиной и поднялся на палубу.

Не успела Исабель дойти до своей каюты, как услышала пушечный гром. Подбежав к узенькому окошку, она видела: ядро пролетело по небу прямо над лагерем, как она и требовала.

Из форта донеслись вопли изумлённых колонистов и яростный рёв солдат: «Губернатор по нам стрелял!»

На рассвете шум схватки вырвал Исабель и Менданью из беспокойного сна. Мерино-Манрике и его орда высадились на палубе. Она услышала, как они, расталкивая матросов, спускаются к ним в каюту. Услышала и то, как Кирос, следуя за ними, пытается вступить в переговоры.

Мерино-Манрике открыл дверь без стука.

Менданья поспешно оделся, натянул сапоги и стоял теперь посредине каюты.

— Вы входите, сеньор, даже не спросив позволения, — громогласно произнёс он, — да ещё и не снимая шляпы! У меня есть все основания взять вас под арест и повесить.

— Вот этого как раз и не дадут вам сделать те два человека, которые тут со мной. Что же до прочего, у меня есть к вам пара вопросов. Вчера вечером вы стреляли по лагерю из пушки. Что это значит? Вы нам губернатор или палач?

— Как вы смеете задавать такой вопрос? — взорвалась Исабель. Она помогала Альваро одеваться: натягивала сапоги и пристёгивала саблю, — но сама надеть ничего не успела, стояла в одной рубашке, с распущенными волосами. — Вы приказывали вашим солдатам стрелять по королевскому кораблю! Это уже само по себе государственная измена. А потом была стрельба в лагере. Кого вы собирались убить? Моих братьев?

— Ваших братьев? — Полковник скривил губы от отвращения. — Разрешите задать вам один вопрос, ваше сиятельство: кто здесь командующий?

— Пушка стреляла по моему приказанию, — рявкнул Менданья. Он был бледен. Он весь трясся от гнева. — И накажите своих солдат.

Мерино-Манрике пожал плечами:

— Никто не знает, кто там стрелял. Что касается моих солдат, то они утверждают: по кораблю целилась недисциплинированная сволочь из тех, кем окружил себя капитан Лоренсо.

— Вы лжёте! — отрезал Менданья.

— Здесь кругом ложь, ваше сиятельство. Где ваши острова?

— Выбирайте выражения! В моём лице перед вами стоит сам король.

— Не отрицаю. — Мерино-Манрике снял шляпу. Его приспешники сделали то же. — И повинуюсь вашему сиятельству. Но если ваше сиятельство хочет восстановить дисциплину, вашему сиятельству надлежит жить на берегу вместе с нами.

— Да, конечно, — усмехнулась Исабель, — там вам будет удобней его прикончить.

Менданья оборвал разговор:

— Уходите вместе с вашими головорезами! Уходите, полковник, — все втроём!

Мерино-Манрике и его люди, поклонившись, вышли.

Исабель обратилась к Менданье:

— Убей его! Или вели убить, пока он не покинул судна! На палубе два десятка матросов — они нам помогут.

— Нет.

— Если ты не убьёшь его... — Она схватила что-то со стола и бросилась наружу, оттолкнув Кироса, который всё ещё стоял в двери. — Тогда я сама убью вот этим ножом!

Кирос ничуть не сомневался, что она действительно так и поступит.

— Отдай нож! — закричал Менданья.

Он выкрикнул это с такой силой, что сбил порыв Исабель. Уже на трапе она приостановилась. Менданья с жаром продолжал:

— Отдай нож! Есть разница между правосудием и тайным убийством. Немедленно верни это мне! Слышишь? Иди сюда!

Исабель вернулась, подошла к нему и отдала кинжал так резко, что Киросу показалось, будто она швырнула оружие мужу в лицо. Прошла дальше и вышла на балкон.

Кирос, подойдя к Менданье, прошептал как нельзя более спокойно и миролюбиво:

— Дозвольте мне сойти на берег поговорить с солдатами, ваше сиятельство, у меня там есть добрый друг — аркебузир Ампуэро. Я буду уговаривать его от вашего имени. Он передаст ваши слова остальным.

И остолбенел от вида Менданьи. Побагровев, с глазами, вылезшими из орбит, он воздел руку, в которой ещё держал нож, и завопил:

— Вон отсюда! Проваливайте!

Кирос, никогда прежде не слышавший грубости от аделантадо, поклонился и удалился.

Инес это видела. Аделантадо покачнулся — она подхватила его. С ним чуть не случился припадок. Исабель поспешно усадила его.

Потом вместе с Инес, потрясённые и встревоженные, они его уложили в постель.

Выйдя на палубу, Кирос встретил падре Эспиносу, который был в лагере и вернулся. Он ежедневно служил мессу в новой церкви. Несколько матросов помогли ему перелезть через фальшборт. У всех на устах был только один вопрос: что там на берегу?

Падре предупредил все вопросы:

— Они уйдут отсюда.

— Без парусов? — проворчал Кирос. — Куда ж они денутся?

— Куда-нибудь. Но здесь они не останутся. На мессу почти никто не пришёл. Даже исповедоваться бросили. Богохульствуют. Говорят, что незачем больше молиться Богу: золота в этом месте нет, и Бога нет тоже.

Священник немного помолчал и продолжил:

— Три колониста уже умерли от лихорадки. Может быть, Байя-Грасьоса и в самом деле так плоха, как они говорят. Но Господь покажет нам здесь другие бухты.

Падре был одного возраста с Мерино-Манрике — лет шестидесяти, — живой и увлекающийся по характеру; он говорил, что Бог прямо говорит с ним. Господь велел ему остаться на Санта-Крус и вместе с падре Серпой трудиться, просвещая дикарей. Поэтому проискам полковника он противился. В большой тревоге священник не сводил глаз с палисада.

— По вашему мнению, падре, — уточнил Кирос, — колонисты готовы нас всех перебить, чтобы уйти отсюда?

— Да, готовы. И солдаты тоже, — подтвердил священник.

Полночь. Не в силах успокоиться и уснуть, Исабель с палубы оглядывала берег. В лагере была сильная суматоха. И как раз в стороне тех бараков, где жили её братья... Она знала: накануне солдаты полковника отыскивали их, врывались в хижины, протыкали шпагами оставленные тюфяки. Лоренсо, Луис и Диего из осторожности перешли в другие палатки, к своим сторонникам.

Послышался плеск воды... Не индейцы ли хотят снова срезать буи? Исабель удержала на губах крик. Светлая шевелюра... Диего! Она бросила ему трап.

Юноша добрался с острова вплавь, выбился из сил. Лишь через несколько секунд он смог говорить.

— Они опять хотели нас прикончить. Теперь Ампуэро, Буитраго и прочие бегали из дома в дом — по всем нашим друзьям...

— Буитраго? Опять Буитраго! Муж Эльвиры...

— Этот самый яростный. Кричит, что Лоренсо его обесчестил, лишил невинности его жену. Все рогоносцы с ним заодно. Убить Лоренсо — главный лозунг в лагере. Буитраго поклялся своей шайке рогачей, что будет преследовать Лоренсо по всему земному шару, если нужно — до самого пекла, но отомстит и убьёт. И нынешней ночью он был от этого на волосок... Они опять протыкали шпагами наши тюфяки. Лоренсо принял меры, услал всех наших в лес. Но днём они за нами погонятся и убьют нас.

Она взяла его за руку:

— Пошли. Теперь-то Альваро сделает то, что надо.

Два часа ночи. Диего вышел на палубу. Ему велено пойти в каюту к Киросу и вызвать к аделантадо.

Когда главный навигатор спустился к начальнику, юноша перепрыгнул через борт и уплыл, скрывшись в темноте.

Кирос увидел, что каюта губернатора освещена всем свечами аделантады — это очень опасно! Сам Менданья тысячу раз запрещал пользоваться ими на борту.

Менданья принял его полулёжа, опираясь спиной на подушки. Он был мертвенно бледен. Казался старым, ещё более измождённым, чем все последние недели. Дышал с крайним трудом. Губернатор указал Киросу на свободный стул, который Исабель подвинула к изголовью. Он долго тянул прежде, чем заговорил. Кирос понял: собирается с силами.

Обратившись, наконец, к главному навигатору, аделантадо вновь заговорил, как прежде: мужественным и добрым тоном. Грудным голосом, источавшим теплоту и очарование, он произнёс:

— Иные не доверяют вам, сеньор Кирос. Я — доверяю. Вы великий мореплаватель...

Кирос спиной почувствовал взгляд Исабель. Она стояла в темноте позади, не шевелясь.

— Если я умру, — продолжал Менданья, — вы один сможете управлять «Сан-Херонимо» и довести его до места.

— Я всегда исполнял приказания вашего сиятельства.

— Я знаю, сеньор Кирос, я знаю.

Настала тишина. Менданья искал слова.

— Завтра, — вновь заговорил он, — мы отправимся на берег и сойдём на него под королевским штандартом. Возьмите оружие и захватите четырёх надёжных людей. Состоится суд: правосудие требует наказать полковника Мерино-Манрике.

— Другого выхода нет?

— Нет. Важные причины, которые было бы слишком долго объяснять вам, вынуждают меня принять такое решение.

— А если полковник будет сопротивляться — я должен участвовать в его аресте?

Взгляд губернатора посуровел:

— Когда наступит момент, я призову вас быть свидетелем Божьей воли и закричать вместе с вашими людьми: «Смерть изменникам!»

Глава 10 СМЕРТЬ ИЗМЕННИКАМ!

В воскресенье 8 октября 1595 года на рассвете аделантадо Менданья и главный навигатор Кирос вместе с двумя офицерами, двумя гребцами и четырьмя матросами сели в единственную шлюпку «капитаны». Падре Серпу и падре Эспиносу, донью Исабель и донью Марианну оставили на галеоне. Большая часть людей с оружием тоже оставалась при священниках и женщинах, чтобы защищать их жизнь и оборонять судно.

У борта галиота шлюпка остановилась. Менданья отправил одного из офицеров за капитаном Фелипе Корсо. Капитана нашли на палубе — он точил мачете. За офицером Корсо проследовал, не задавая вопросов. Сидя в шлюпке, он по-прежнему держал в руке своё оружие.

В двух словах Менданья объяснил ему ситуацию. Корсо кивнул. Потом настала тишина. В рассветной полумгле слышались только мерные удары вёсел по воде и тихий скрежет: капитан продолжал затачивать мачете на лезвии своей шпаги.

Одиннадцать человек пристали к берегу. Из пальмовых зарослей вышли братья Баррето в сопровождении десятка своих сторонников. Всю ночь они с оружием в руках пережидали там. Маленький отряд пошёл вдоль моря к лагерю. Ясно видна была ограда в конце бухты: деревянная изгородь на холмике близ моря.

Ворота форта отворились. Оттуда строем вышла группа солдат.

Аделантадо послал своего офицера им навстречу попросить бегом направиться к нему: он хотел с ними поговорить. Случилось чудо: солдаты повиновались.

— Кто командует подразделением? — спросил Менданья.

Лейтенант Буитраго выступил вперёд:

— Я, ваше сиятельство.

— Куда вы идёте?

— На завтрак к вождю Малопе. По приказу полковника Мерино-Манрике.

Менданья нахмурил брови. Накануне посланным за провизией удалось принести несколько свиней и дюжину гроздей бананов. Эти продукты дал Малопе от своих щедрот — то был его дар.

— Ничего не отбирайте у него силой. Уважайте его собственность. Грабить дома, жечь деревни запрещаю! Слышите? Вождь Малопе — наш друг. Он делится с нами всем, что имеет. Я ясно говорю?

— Так точно, ваше сиятельство, — кивнул Буитраго с отсутствующим взглядом.

— Вы поняли меня? — ещё раз переспросил Менданья.

— Так точно, ваше сиятельство.

По его выражению лица все, а прежде всех Менданья, поняли, какова была цена этому приказанию. «Мели, мели, старый хрыч!» — как будто говорил Буитраго, глядя в пространство.

Лейтенант и его люди пошли своей дорогой.

Эта встреча укрепила аделантадо в его решении. Он должен был восстановить власть короля. То есть свою.

Миновав два сторожевых поста, Менданья вошёл за ограду.

Впереди рядом с ним шли Лоренсо и Диего. Они прошли через весь лагерь. Юный Луис, развернув штандарт Его Величества короля Испании Филиппа II, следовал за ними.

Люди аделантадо направились прямо к хижине полковника. Она была расположена выше церкви, на маленьком холмике у самого моря.

Исполинского роста негр — раб Мерино-Манрике — только что развёл на улице огонь для завтрака и сидел на корточках у костра. Увидев губернатора, он вскочил и поспешил в дом дать знать хозяину — тот как раз одевался.

Мерино-Манрике вышел с непокрытой головой, застёгивая на ходу камзол. При виде трёх братьев Баррето он крикнул негру:

— Шпагу и кинжал!

Но его уже окружили.

Менданья вздохнул, воздел глаза к небу, кратко помолился, взялся за шпагу, вынул из ножен и крикнул:

— Смерть изменникам! Да здравствует король!

Один из солдат зашёл Мерино-Манрике за спину, схватил за горло и дважды ударил ножом: в рот и в грудь. Взгляд полковника выразил удивление: он словно не понимал, как это с ним могло такое приключиться. Другой солдат пырнул его кинжалом в бок. Теперь полковник попытался защищаться. Раб на шаг отступил от двери со шпагой хозяина в руке. Полковник протянул за ней руку. Но капитан Корсо предупредил это движение: одним ударом мачете он эту руку отсёк. Кисть осталась висеть на предплечье, держась на нервах и на лоскуте кожи.

Луис рубанул раба саблей по плечу. Негр завопил и убежал, бросив шпагу. Лоренсо подобрал её и пронзил полковника насквозь, оставив оружие в ране.

Изрубленный, исколотый полковник наконец упал.

Плюясь кровью, он прохрипел:

— Дайте мне исповедаться.

Диего возразил:

— Нет времени. Помолись в последний раз, покайся Богу!

Тело изменника корчилось в грязи. Он стонал:

— Господи Иисусе! Пресвятая Дева!

На улицу выбежала жена кого-то из его людей — немолодая женщина, растрёпанная, в одной рубашке — и взобралась на холм с воплем:

— Бога ради! Бога ради!

Она упала на колени, приподняла умирающего за плечи, положила его голову к себе на ноги и стала баюкать, как ребёнка.

От крови, хлеставшей изо рта, из бока, из разрубленной руки, вся рубашка от головы до подола стала красной.

— Бога ради! — умоляла она. — Пошлите за священником... Помогите несчастному умереть... Или уж прикончите, чтоб он не мучился!

Резким движением Лоренсо вырвал шпагу из груди Мерино-Манрике. Полковник тут же умер.

Лоренсо сунул лезвие в разведённый для завтрака костёр, чтобы огнём очистить шпагу от крови.

— Да свершится воля Господня! — громогласно воскликнул Менданья. — Он был осуждён именем короля. Изменник мёртв. Господу нашему на небесах этой кары довольно. Именем Его Величества короля Филиппа II объявляю прощение всем сообщникам полковника Мерино-Манрике. Да будет с вами отныне мир!

Аделантадо, королю и Богу, пожалуй, было довольно смерти Мерино-Манрике. Но братьям Баррето — нет.

— Смерть изменникам! — взревели они и бросились к хижинам сторонников Мерино-Манрике.

Ведь те дважды приходили в дом Баррето и протыкали шпагами ещё тёплые ложа...

Смерть им!

Схватив аркебузира Ампуэро, Лоренсо с Луисом вытолкали его из дома и швырнули в грязь.

Ампуэро удалось вырваться и убежать. Он бросился к караульной, пытаясь выбраться из форта. Его шатало. Лоренсо догнал его. Они боролись между хижинами, пока не подбежали Луис и Диего. Аркебузира поставили на ноги.

Кирос смотрел на это с нескольких метров, окаменев. Смотрел, как отбивается его старинный друг, которого он знал двадцать лет, с которым прошёл от Лиссабона до Гоа, от Мадрида до Лимы.

Но он не вмешался. Не успел, да и не пытался. Братья Баррето уже скрылись, затащив свою жертву на какую-то тропинку. Кирос услышал страшный вопль Ампуэро:

— Пощадите!

И ответ Лоренсо:

— Нет пощады мятежникам!

Манрике плавал в собственной крови в чём мать родила. Его раздел барабанщик. Барабанщикам только это и дозволялось: забирать одежду покойников. Жалованья не было — но оставалось право грабить трупы... Мальчишка ещё раз огляделся. Заметил, как Лоренсо тащит в глухой закоулок Ампуэро. Стремглав сбежал с холмика и тоже пропал среди хижин. Обратно он появился с вещами убитого аркебузира. Теперь кто следующий?

Супруги солдат из приверженцев Мерино-Манрике умоляли братьев Баррето пощадить их мужей.

Донья Эльвира, тоже не помня себя, и не пыталась подойти к Лоренсо. Тем более — заступаться за мужа, в компенсацию за то насилие над ней, которое он совершил...

Как и Ампуэро, она побежала к воротам лагеря. Найти шлюпку, добраться до госпожи — там, на «капитане»! Поступить под покровительство доньи Исабель. И у неё, у неё вымолить прощение для Буитраго!

Ничего не вышло: ворота форта уже были заперты. Пришлось ей пытаться найти Менданью. Говорили, что он уже ушёл в караулку.

Но перед самой дверью аделантадо творились сумятица и драка. Все наперебой стремились доказать свою верность за счёт бывших товарищей. Нападали на слуг, на пажей, на рабов мятежников: били, ранили, гнались... Как ни просил Менданья, чтобы несчастных оставили в покое — никто не слушал его.

Чтобы успокоить не в меру горячих, чтобы кара удовлетворила оставшихся верными, он приказал отрубить головы трупам двух зачинщиков: полковника и клеврета его Ампуэро и воткнуть их на пики при входе в форт, как по обычаю поступали с изменниками.

Для примера и устрашения.

Для мачете капитана Фелипе Корсо нашлась новая работа.

Потом Корсо велел приставить лестницу к палисаду, сам залез на неё с двумя головами в рыболовной сети и воткнул их по обе стороны от ворот. Выполнив поручение, он явился доложить о нём к Менданье.

— Прекрасно, капитан. Теперь будьте любезны взять мою шлюпку и известите людей на «Сан-Херонимо» о благополучном исходе сегодняшнего дела. Успокойте донью Исабель: она, должно быть, сильно тревожится. Скажите ей, что королевское правосудие совершилось. И возвращайтесь вместе с ней на благодарственную мессу.

Ещё миг — и Корсо уже прыгнул в шлюпку.

Аделантада не пожелала оставить сестру на борту корабля без охраны. Капитан Корсо отвёз обеих дам вместе со священниками на берег. Все спешили засвидетельствовать верность и поддержку партии Баррето, радость о казни полковника.

Корсо, такой же грубый и несдержанный на язык, как Мерино-Манрике, обратился к Исабель с приветствием, граничившим с оскорблением:

— Итак, теперь Вы маркиза Южных морей, а я, после того, как губернатор велел мне казнить этого подонка-коменданта, становлюсь полковником! Я убил его во имя Испании и из любви к Вам. Вы с губернатором можете мне быть чертовски благодарны!

Исабель стояла в шлюпке, неотрывно глядя на пляж, и молчала. Какое ей дело до Фелипе Корсо? Свои все живы. Остального не нужно слышать. Не нужно позволять Корсо навязать ей свой предмет для разговора. А нужно не терять из вида главное. И важно только одно: Альваро жив. А гнусный Мерино-Манрике уже никому не причинит вреда.

И всё же у ворот форта, где белокурая отрубленная голова полковника словно глядела прямо на неё, она пошатнулась. Корсо не преминул указать на голову пальцем:

— Довольна ли сеньора?

Она не ответила.

Исабель подхватила Марианну, которая от этого зрелища чуть не лишилась чувств, и потащила её к караульной. Альваро встретил их безмолвно. Они лишь обменялись долгим взглядом, говорившим о бесконечной любви и невероятном облегчении.

Там, на корабле, напряжение было ужасно. Исабель видела, как по лагерю носятся толпы. Но как их толковать? А вдруг Альваро... не может быть... Нервы её вдруг не выдержали. Опустив голову, чтобы не видели мужчины, она разрыдалась.

За то, что Богу было угодно вновь соединить их, Менданья призвал всех к общей молитве. И ради встречи с женой он объявлял всем прощение.

В церковке Санта-Крус он поцеловал крест и обратился к собравшимся.

— Не смущайтесь тем, что видели сегодня. Мятежникам следовало умереть. Становитесь вновь добрыми подданными короля своего... и ничего не бойтесь больше.

Исабель чувствовала мужской запах — едкий запах крови и пота. И страха, да. Так и пахнет страх. Моряки, солдаты, колонисты, женщины, слуги-индейцы, негры-рабы толпились далеко за дверями, под солнцем в зените. И слушали, преклонив головы.

— То, что было сделано, — сделано для всеобщего блага. Господь сказал: «Если десница твоя соблазняет тебя, отсеки её». Господь сказал: «Если правое око твоё соблазняет тебя, вырви его». Повинуясь Господу, велел я совершить те казни, которым вы были свидетелями. Я вырвал корень зла. Теперь вы можете идти с миром, с благоразумием, с правосудием и милосердием вашего губернатора. И с любовью к Богу.

Сказав эту проповедь, губернатор пошёл по центральному проходу. При звуках флейт и барабанов он возглавил процессию впереди капеллана с викарием, поспешно приставших к нему. Весь народ прошёл через деревню до самой караульной. На пороге Менданья приветствовал народ. Потом, обратившись к Лоренсо, торжественно назначил его комендантом вместо полковника и велел похоронить трупы предателей. А имущество Ампуэро и Мерино-Манрике приказал раздать беднейшим из колонистов.

Жара становилась невыносимой. Исабель смотрела на мужа. Ей казалось: Альваро дошёл до предела себя самого; она понимала: у него нет больше сил. И уговорила мужа немного передохнуть. Встретимся в пять часов.

Как только дверь закрыли, Менданья всем телом рухнул на сундук. Он в совершенстве сыграл свою роль. Теперь маска спала. Исабель с Марианной пытались, вытянув ему ноги, снять сапоги. Бесполезно. Только если разрезать.

Отдых был недолог. Кто-то уже стучал в дверь. То был Лоренсо.

— По берегу идут два солдата — передовые из посланных к вождю Малопе за провиантом, — объявил он. — Через пять минут будут в лагере. Остальные возвращаются следом за ними на двух пирогах.

— Чтобы никто не говорил им, что здесь случилось! — приказал Менданья. — Головы с пик снять. Королевский штандарт убрать.

Когда дозорные явились в лагерь, аделантадо встретил их милостиво.

— Как прошла ваша миссия, господа?

— Неплохо, ваше сиятельство. Только одна маленькая неприятность: Малопе хотел нас заманить в ловушку.

— Вы меня удивляете. Малопе наш друг. Все его поступки всегда это доказывали.

— А всё-таки он хотел нас предать, — стоял на своём первый солдат.

— Как есть верно, ваше сиятельство. Пришлось нам его убрать.

— Нечего было делать: пришлось прикончить!

Это был такой удар, что Менданья, показалось Исабель, чуть не рухнул плашмя. Несколько раз он пытался набрать дыхание, и только потом выговорил:

— Вы... вы убили вождя Малопе?

— Не мы, Ваше сиятельство. То есть не мы сами. Хуан Буитраго.

Солдаты сообразили, что их новость пришлась не по вкусу, и сбавили тон.

— Лейтенант Буитраго попросил его отвести нас в лес — в то место, где много плодов на деревьях. Малопе ничего не подозревал. И тут Буитраго приставил ему аркебузу прямо к сердцу да и выстрелил в упор. Тут уж не промахнёшься!

— Малопе упал... А ещё кто-то...

— Сальвадор Лопес это был, — перебил первый солдат, не желавший оставаться в тени.

— Ну да. Он его прикончил — разрубил череп топором. А лейтенант сказал: Сальвадор Лопес, ты в жизни лучше ничего не сделал.

— Буитраго — по-прежнему их лейтенант, — вмешался Лоренсо. — Сейчас будет здесь вместе с другими. Что сделать с этими двумя, ваше сиятельство?

Его вопрос не дошёл до Менданьи. Губернатор весь был во власти случившейся катастрофы.

Малопе погиб. Малопе убит.

Теперь было ясно: экспедиция не может оставаться на Санта-Крус. Такое предательское убийство означало войну с туземцами до последней капли крови. Именно этого и добивался Мерино-Манрике... Так допечь индейцев, что они поневоле перережут всех колонистов.

И заставить Менданью покинуть Байя-Грасьоса.

Исабель в один миг поняла эту уловку и ужас случившегося. Колонии конец.

В окошко караульной она увидела, как из двух пирог высаживаются остальные солдаты. Через пляж они направились к форту. Хуан Буитраго шёл последним, вместе с аркебузирами прикрывая тыл. Иначе нельзя: как только индейцы найдут труп Малопе — погонятся за испанцами и нападут на них.

Сальвадора Лопеса — того, кто нанёс последний удар, — можно было различить издалека. Он шёл в середине отряда со связанными за спиной руками.

Стало быть, Буитраго наметил жертву: гнев губернатора обратится на Сальвадора Лопеса. Должно быть, этот план разработал накануне Мерино-Манрике. Скажут, что ничтожный болван, глупый солдат действовал без приказа. И казнят поскорей, пока он ничего не сказал.

— Идут, — повторил Лоренсо. — Что сделать с этими двумя?

Этот вопрос вернул Менданью к действительности.

— Заковать их в кандалы. Всех людей разослать по домам. Чтобы никто не подходил к солдатам Буитраго: они не должны ни о чём догадаться. Капитан Баррето, возьмите четырёх человек и спрячьте в этой комнате. Ещё десять расставьте вокруг караульной. Будьте готовы арестовать Хуана Буитраго и его сообщников.

Не успел он произнести эти слова, как из-за ворот раздался голос доньи Эльвиры.

— Хуан! Берегись! Здесь Лоренсо! Не ходи сюда! — кричала она во всю мочь. — Беги, Хуан, беги!

Ну что, если она их предупредит? Лоренсо схватил женщину за шиворот, уволок на другой конец лагеря и запер в какой-то хижине. Потом вернулся к Менданье.

Солдаты по одному вошли в караульную.

А люди Лоренсо одного за другим хватали их и вязали.

Люди Мерино-Манрике в панике переглядывались. Что тут произошло, пока их не было? В полутьме они увидели маленького пажа полковника. Он тоже был связан и скован. Но руки у него были свободны. Паж провёл пальцем себе по горлу. Солдаты поняли: их начальник убит.

Войдя в караульную, Буитраго увидел: весь его отряд лежит связанный, а под столом — голова Мерино-Манрике, выкатившаяся из сети.

Лейтенант хотел вскрикнуть от ужаса, но не успел. И Менданья не успел ни о чём спросить его: Лоренсо выволок Буитраго на улицу.

— За что? Что я сделал? — кричал Буитраго, корчась на куче хвороста.

— Ты убил Малопе.

Старый падре Серпа, не шевелясь, стоял у церкви и смотрел на всё это. Луис схватил его за рукав и потащил за собой.

— Не убивайте меня! — взмолился старик. — Во имя Христово — не убивайте! Я священник!

— Никто не хочет вас убивать. Исповедуйте приговорённого к смерти.

— Меня — к смерти? — возмутился Буитраго.

Этого муж Эльвиры не ждал.

Слишком быстро. Слишком скоро. Без следствия и суда...

Он отбивался. Лоренсо ударил его в лицо кулаком. Вечернюю тишину разорвал пронзительный женский голос. Голос Эльвиры...

— Хуан, Лоренсо!

На мгновение оба мужчины застыли: их связал между собой этот крик, в последний раз трагически объединивший их имена. Они обменялись взглядом. И лейтенант всё понял. Бог сделал выбор между Буитраго и Баррето.

Хуан прошептал:

— Да свершится воля Господня...

Она были теперь на поляне возле палисада. Тут же стоял падре Серпа.

— Благоволите удалиться, сеньор Лоренсо, — прошу вас, — сказал священник.

Лоренсо сделал шаг назад.

Когда Буитраго завершил исповедь, раб, ещё недавно принадлежавший Мерино-Манрике, ударом мачете раскроил ему череп от виска до уха. Второй удар обезглавил лейтенанта.

Останки казнённого раб забросал хворостом, а Лоренсо понёс свой трофей — третью голову — в караульную. Ещё две головы, снятые и спрятанные к приходу солдат, опять водрузили на пики у входа в лагерь. Голова Буитраго увенчала ворота.

Лоренсо разглядывал пленников. Взгляд его остановился на том, кто прикончил Малопе. Он спросил аделантадо:

— Кто будет следующим, ваше сиятельство?

Напряжение дошло до предела.

Исабель, как одурманенная, боролась с тошнотой. За её спиной рыдала Марианна. Слёзы девушки текли по лицу почти бесшумно. Остановить их она не могла.

Сальвадор Лопес (тот, кто нанёс последний удар Малопе) и ещё десять связанных солдат вдоль стены тоже плакали. Кое-кто пытался подползти к ногам губернатора, умоляя спасти им жизнь. Мы нс виноваты, стонали они. Мы ничего не знали... Мы только выполняли приказ...

Менданью их объяснения не трогали. Как каменный, даже не слушая, аделантадо, весь сжавшись, сидел на стуле. Живодёры!

Исабель поняла: сейчас он их всех осудит.

— Помилуйте их! — порывисто взмолилась она. Обращалась она только к мужу. — Помилуйте! Пусть принесут вам присягу. Пусть поклянутся на Святом Кресте хранить верность и повиноваться вам. Вам эти люди нужны... — Она говорила очень быстро: — Помилуйте их!

Менданья, пьяный от скорби и ярости, обернулся к ней.

— Как же я отомщу за Малопе, если не отниму жизнь у его палачей? — громогласно воскликнул он.

Она знала, как страшен бывает Альваро в гневе. Знала, что он может быть и безжалостен. И попыталась урезонить его:

— Если бы им не отдали приказа, они бы его не убили. За эту смерть несут ответственность полковник с лейтенантом Буитраго — и они получили кару. Нынче же вечером, завтра у нас начнётся война с индейцами. А нас не так много, чтобы обороняться.

Менданья с болью поглядел на неё.

— Как я смогу почтить память моего друга, как покажу его близким, сколь безмерна моя скорбь, если не накажу убийц?

— Индейцы знали Буитраго. Видели, как он увёл Малопе в лес. Покажите им доказательство вашего гнева. Отправьте им голову. Они поймут, что вы, лишив Буитраго жизни, отомстили за смерть их вождя... Но этих солдат помилуйте! Вы и так уже покарали трёх своих людей.

Альваро глубоко вздохнул. Он был в полном отчаянии. Это было уже выше его сил. Если он убьёт Сальвадора Лопеса, придётся казнить и десятерых остальных.

— Заковать их в кандалы. Приговор я вынесу завтра.

Менданья с трудом поднялся. Он собирался вместе со свитой, с женой и с пленниками отправиться обратно на «капитану».

После убийства Томаса Ампуэро Кирос вернулся на борт. Но он даже не собирался выходить на палубу для встречи своего генерал-капитана. Теперь Альваро де Менданья для него был убийцей. И он, и его жена, и его шурья, все его присные — самые страшные преступники, каких только носила земля.

Кирос затворился в своей каюте и оплакивал друга.

А Эльвира, затворившись в хижине, оплакивала мужа.

Проходя под пиками, Исабель подумала, что там могла бы торчать и её голова, и Альваро, и её братьев. Она возблагодарила Богородицу, заступившуюся за неё в раю...

Но последний удар в этот ужасный день нанёс человек, от которого она никак этого не ожидала: служанка Инес.

Увидев аделантадо внизу у наружного трапа с такими раздувшимися конечностями, что он даже не мог поднять руки, чтобы взойти на борт, Инес мрачно пояснила: сегодня умер не Малопе.

И действительно: чтобы внести дона Альваро на палубу, понадобились четыре человека.

Инес помогла хозяйке разрезать мужу сапоги и уложить на койку.

Суетясь до невозможности, что было на неё совсем не похоже, Инес продолжала бормотать: нет, застрелили не вождя Малопе! Хотите убедиться, донья Исабель? Аделантадо жалуется на боль в сердце. В сердце! В том самом месте, куда выстрелили в Малопе из аркебузы! А ещё у аделантадо болит голова. То самое место, куда рубанули Малопе!

— Прекрати каркать, колдунья! — велела ей Исабель.

Но Инес не умолкала.

Вместе со всеми она видела, как два вождя обменялись именами. Менданья с Малопе стали друзьями на жизнь и на смерть.

Но она видела и другой смысл этого обмена, непонятный для испанцев: меняясь именами с Менданьей, Малопе защищался от коварства, жертвой которого пал сегодня. Теперь он мстил.

Исабель не желала её слушать. Партия губернатора победила. Бунт подавлен. Больше она знать ничего не желала.

— Замолчи!

И всё же она чувствовала, что Инес права. Платой за этот день была утрата не только незаменимого союзника, но и ещё двух человек, в смерти которых Кирос и Эльвира будут считать виновными её с братьями.

А кроме того, она слышала с берега жалобные кличи индейцев, оплакивавших убийство старого вождя. Они доносились до самой зари. А потом превратились в воинственные.

И ведь индейцы-то знали, что человек, убитый в лесу, — не Малопе, а Менданья!

Инес была права. Манрике и его люди убили душу Менданьи.

Глава 11 ГОБЕРНАДОРА

Понедельник 9 — суббота 14 октября 1595 года. Продолжение и окончание письма Исабель Баррето Петронилье

Мы съехали на берег, Петронилья.

Марианна, Альваро и я поселились с прислугой в хижине близ церкви. Лоренсо убедил нас, что это необходимо. Ему представляется, что мир между всё ещё враждующими партиями не установить, если мы не будем жить с колонистами одной жизнью.

Я постаралась сделать наше бедное жилище комфортабельным, насколько возможно: принесла ковры и развесила на бамбуковых столбах, подпирающих крышу. Эти завесы служат нам вместо стенок. Люди называют этот дом Резиденцией. Хороша резиденция: одна-единственная комната, похожая на могилу!

Смерть здесь подстерегает повсюду. Свирепствует лихорадка. Больше половины солдат заболело. Дети трясутся на своих тюфячках. Матери плачут. Отцы клянут Небо. Но никто и пальцем не шевелит, чтобы семье стало лучше. Ни один колонист не даёт себе труда убрать нечистоты, разлагающиеся под дождём прямо перед дверью. Не понимаю этих людей. У них каждая дорожка становится грязным болотом.

А индейцы преследуют нас.

Они многому за это время научились. Целят в лицо и в ноги — знают, что у нас это места уязвимые. И даже не боятся больше аркебузного грома.

Из лагеря никто выходить уже не решается. Ни по берегу, ни в лесу на охоте не сделать ни шагу, чтобы на тебя не напали. Еды после смерти доброго Малопе жестоко не хватает. Лоренсо думает, что надо захватить в плен человек пять-шесть туземцев и научить их кастильскому языку. Иначе мы никогда не сговоримся... Пусть несколько индейцев станут нашими переводчиками. Это старая идея Альваро, против которой всегда стоял Мерино-Манрике: тот утверждал, что дикарей нельзя пускать в форт. Ведь тогда они поймут, как нас мало. Лоренсо же полагает, что нужно пойти на этот риск, чтобы получить возможность общаться. Он послал два десятка своих людей, чтобы поймать индейских мальчиков. Впрочем, приказал им заманивать детей в шлюпки подарками, не применяя силы. Если мальчики окажутся неспособными к нашему языку, мы потом обменяем их на свиней и кур.

Индейцы, которые теперь очень бдительно охраняют свою деревню, встретили посланцев Лоренсо копьями. Несколько человек они даже ранили. Хуже того: в погоне туземцы так приблизились к лагерю, что Лоренсо пришлось совершить вылазку, чтобы прикрыть наших. Индейцы убежали. Но Лоренсо и ещё шестеро солдат вернулись ранеными. Брат получил стрелу в ногу.

По совету с ним, Альваро немедленно ответил карательным походом. Никак нельзя давать индейцам наслаждаться успехом и давать им подумать, что мы слабы.

Итак, Лоренсо без всякой передышки отправил ещё два десятка людей, но теперь уже с приказом жечь дома, каноэ, посевы — уничтожить и разграбить деревню Малопе и все индейские деревни поблизости.

Сейчас их хижины пылают, а наши люди возвращаются. Туземцы убежали в лес, но сначала пытались обороняться. Среди наших насчитывается ещё восемь раненых. К тому же вернулись они без провианта: кладовые оказались пусты. Всю живность туземцы забрали с собой. И даже кокосы с бананами.

Итог дня: сегодня, в пятницу 13 числа, воины Малопе победили нас трижды. Сначала солдат, которые должны были взять “переводчиков”. Потом Лоренсо и его людей у форта. А потом карательную экспедицию.

Колонисты, не скрываясь, жалеют о полковнике. Лоренсо — о солдатах, бывших на “альмиранте”, о лошадях, оружии и всем военном снаряжении, которое везли на “Санта-Исабель”.

Марианна, перевязывая ему ногу, призналась, что о лошадях жалеть уже не приходится.

Лоренсо в последний раз отправил Диего отыскивать следы корабля вокруг вулкана. Диего вышел на фрегате и должен вернуться, самое позднее, через две недели. Его обязанности в лагере, пока его нет, исполняет Луис.

Не знаю, Петронилья, сколько ещё времени я смогу продолжать это письмо. Но понимаю: мне надо записать все события, пока и на это не потеряла силы.

Когда мы сходили на берег, люди были полны надежды. Теперь же их дух упал ниже некуда. Все хотят отплыть отсюда. И я первая! Но дело в том, что никуда отплыть мы не можем. А этого солдаты и колонисты понимать не хотят! Постоянные нападения индейцев и наши непрестанные распри замедляют необходимую починку судов. Если верить Киросу, мачты наши сгнили. Такелаж “Сан-Херонимо” ничуть не лучше, чем был на “альмиранте”. Кирос говорит, что надо рубить деревья для замены рангоута, прясть лианы вместо пеньки на тросы, чинить паруса. И ещё множество дел он велит сделать прежде, чем выйти в море. После смерти Малопе у нас стало мало воды. Мало провизии. Кирос ещё уверяет, что вернуться в Перу мы не можем: ветры, которые пригнали нас сюда, не дадут развернуться обратно. Что мы вообще не знаем, сколько может продолжаться ожидающее нас путешествие. Сколько дней, сколько недель, сколько месяцев от нас до Соломоновых островов?

Рана в бедре у Лоренсо не заживает. День ото дня эта язва, которую Марианна не успевает чистить, становится только шире. Углубляется и разрастается. Стрела была смочена каким-то чёрным, клейким веществом, от которого мясо гниёт.

Петронилья, такие плохие вести я тебе доверяю, и так давно они плохи, что долго я даже не смела взять в руки перо. Нет, говорю я себе. Это уж слишком, твержу я... Нет, не могу описать тебе, что происходит с нами...

Как признаться тебе, что в первое воскресенье октября вокруг церкви появилось три десятка крестов, что могилы доходят до моей двери, что Байя-Грасьоса сегодня — просто кладбище, клоака и лагерь смерти? Как объяснить тебе, что у нас осталось от силы полтора десятка людей, способных нас защищать? А если бы индейцы это знали! На самом деле, Петронилья, стоит им только чуть приналечь на ворота форта, чтобы ворваться сюда и всех нас перебить. Лоренсо борется, как может. Пытается поддерживать порядок, делает всё, чтобы мы выжили. Но он терпит мученические страдания. Нога его в гангрене. Диего на фрегате ещё не вернулся. Кирос же, кажется, ничего не может сделать: солдаты не оставляют ему никакой возможности освободиться и заняться делами “Сан-Херонимо”. Они не доверяют ему. Следят за ним, шпионят... Люди думают, что при недостатке провианта Кирос уже наметил себе любимчиков среди колонистов и в один прекрасный день сбежит на “капитане” со своими матросами. Что до меня, я не считаю его способным на такое коварство. Его происки тоньше и не так очевидны. Но откуда мне знать? Паруса он оставил на борту: они хранятся в моей каюте, где я сейчас не живу.

С тех пор, как мы переехали в лагерь, Альваро не вставал с постели. Он говорит, что прибыл сюда не править, а умирать».

— Ты не умрёшь, Альваро, по очень простой причине: ты не можешь оставить меня одну... Нельзя тебе умирать!

— Братья твои сделают всё, что нужно... Лоренсо — человек очень разумный.

Исабель не стала говорить ему, как тяжело ранен Лоренсо, как мучает его нога в гангрене...

Настала ночь, и резиденция погрузилась во тьму. Кругом ни проблеска света. На улице тоже. Черно, как чернила, как вар. Луна поднялась было на востоке — еле заметный бледный серп — и скрылась. Затмение.

Погрузившись у ложа Альваро в собственные тревоги, Исабель не замечала, какой шум поднялся в лагере. Она и понятия не имела, что люди перед своими циновками падали на колени. Что мужчины громко стенали, уткнувшись лицами в грязь. Что женщины плакали. Что дети цеплялись за матерей, обратив лица к небу. Что кругом царила паника. До неё ничего не долетало: ни крики ужаса, ни молитвы викария Эспиносы в церкви. Даже самого затмения она не заметила.

Она только следила за тем, как дышит муж, как судорожно ходит его грудь. Слышала только одно: хрип, раздававшийся в его лёгких. Видела только одно: слабеющее дыхание, колыхание, которое, боялась она, вот-вот прервётся. И она тоже холодела от страха. Теперь она знала, что Альваро, может быть, не доживёт до утра. Через несколько часов...

На протяжении всех бессонных ночей Исабель никогда не теряла надежды. Альваро сильный человек. Его сложение не поддавалось горячкам. Раз она не спит, раз не оставляет его, раз окружает заботами, раз кормит, раз поит, раз баюкает, раз говорит о мире, раз сидит тут рядом с ним, раз оберегает его — Смерть его не похитит.

Но этой ночью ей не нужно было видеть его, даже трогать было не нужно, чтобы понять: сердце её любимого человека вскоре перестанет биться.

Исабель коснулась раздувшихся пальцев. Горячего покуда плеча... живого тела...

— А ещё Кирос, — через силу продолжал он. — У тебя будет Кирос, он тебя выведет. Великий капитан, истинный христианин.

Она согласилась:

— Да, главный навигатор у нас хороший. Лучше не бывает. Не тревожься.

— Бог меня наказал, что я не таков, как благородный Кирос...

«Самый благородный, — подумала она, — самый истинный христианин и великий капитан — это ты!»

Она обволокла мужа взглядом, в котором было столько любви и жизни, что он от этой великой нежности закрыл глаза, сам полон сострадания, раскаяния и тоски.

— Не тревожься, — повторила она и ласково погладила ему лоб. — Всё будет хорошо.

Он собрал последние силы и открыл глаза. Она помогла ему приподняться на подушках.

— Послушай... — выдохнул он, схватив её за руку. — Послушай. Мне недолго осталось... Когда я умру, солдаты и колонисты захотят принудить тебя оставить Санта-Крус. Не уступай им. Не повторяй моей ошибки. Я слишком дорого заплатил за первое моё упущение!

— Какое упущение, Альваро? Ты никаких упущений не делал.

— Делал! — нервно возразил он. — Делал! Слушай меня, Исабель, слушай, что я хочу тебе втолковать! Двадцать восемь лет назад, при тех же обстоятельствах, при каких покидаю тебя теперь, я сделал ошибку: уступил пожеланиям своих людей, которые хотели вернуться в Перу.

Ему то и дело приходилось переводить дыхание. Каждая фраза стоила огромных усилий. Но он хотел говорить и не давал себя перебить.

— Сделал ошибку, оставив Соломоновы острова, не основав там фактории. Колумб такой ошибки не сделал... Я расстался со своим открытием, не оставив там ни единого крещёного человека. Вот эту ошибку, то, что я бросил свой край, мне всегда ставил в вину Сармьенто. Этот упрёк обратил ко мне Его Величество Филипп II на аудиенции в Эскориале. Клянись, что ты её не повторишь! Что продолжишь колонизацию, что не бросишь Санта-Крус!

— Я ничего не сделаю, чего ты не пожелал бы... Только успокойся.

— Целуй этот крест!

— Я не отступлюсь... Клянусь тебе!

Эти слова успокоились Альваро. К нему как будто вернулось нормальное дыхание. Он прикрыл глаза, а потом заговорил уже с меньшим трудом — Исабель казалось, что совсем как обычно:

— Из-за того, что я допустил эту слабость — все мои трудности, которые... ты знаешь. — Он схватил её за одежду. — Послушай... Послушай... Времени у нас мало. Тебе осталось меньше шести лет, чтобы основать три города. Потом ты потеряешь все права на острова в Южном море. Любой мореход сможет объявить себя первооткрывателем и завладеть ими вместо тебя. Я разорил твоего отца, заложил собственное имущество в Лиме. Я ничего тебе не оставлю. Только одно: королевские капитуляции, по которым мой наследник получает все полномочия, привилегии и титулы, дарованные мне Его Величеством. Эти бумаги, которые я держу под замком в ларце, — твоё единственное богатство. Выходи замуж за человека, который сможет защитить тебя и продолжить конкисту...

— Я только тебя люблю! Я никогда опять не выйду замуж!

— Тебе придётся выйти замуж. Вдова Альваро де Менданьи не сможет выстоять против других мореплавателей: они не допустят, чтобы женщина снарядила новую экспедицию! Без поддержки, да ещё и бедная, ты в мире конкистадоров не будешь иметь никакого веса. Выбери человека, который будет действовать от твоего имени. Супруга, достойного тебя, достойного меня... Чтобы продолжить то, что мы начали вместе. Чтобы свершилась мечта моей жизни. А главное — твоей жизни... Эта земля (что бы ни говорил полковник), эта земля (не во гнев солдатам, ищущим только золота) богата ключевой водой, богата фруктами, богата всяческими культурами. Она богата... А что до туземцев — без сомнения, во главе других племён есть такие же вожди, как Малопе, столь же щедрые и добрые. Пятый континент должен быть отсюда довольно близко — они наверняка доплывают до него по Южному морю на своих челноках. Все эти люди на островах: индейцы с Маркиз, индейцы с Соломоновых островов, индейцы с Санта-Крус — не могли сюда попасть ниоткуда больше — только оттуда! С Земли Догадки! Санта-Крус будет стоянкой для королевской армады, послужит всем испанским кораблям на пути в Неведомую Австралию, или в Японию, или в Китай. Не бросай Санта-Крус. Придумай что-нибудь вместе с Киросом.

И снова Альваро затревожился:

— Если ты оставишь Байя-Грасьоса, не основав здесь колонии, вся моя борьба пропадёт втуне. И жизнь моя будет никчёмной. Безумной мечтой... Бредом фантазёра. Неудачей. Господи всемогущий! — Он задрожал в лихорадке. — Я хочу исповедаться... Позови падре Серпу...

Исабель проглотила рыдание и не двинулась с места.

Падре Серпа уже не мог отпустить Альваро эту «ошибку» и все прочие грехи, в которых аделантадо себя корил. Капеллан только что отдал свою нежную душу Богу, унеся с собой надежды христиан Байя-Грасьоса. Был ещё падре Эспиноса. Но падре Эспиноса в этот час плакал у Креста в полной уверенности, что тоже умрёт, только без исповеди, без отпущения грехов, без соборования... Он остался последним из четырёх священников экспедиции.

— ...А потом вели прийти твоим братьям, капитану Киросу, капитану Корсо и всем моим офицерам, и ещё присяжному поверенному — я имею в виду королевского нотариуса. Я должен продиктовать своё завещание при свидетелях.

С обеих сторон кровати Исабель зажгла по серебряному канделябру ростом с себя, осветив лицо мужа. Запах воска — церковный аромат — поднимался к потолку, смешивался с испарениями от мокрых бамбуковых столбов и пальмовой крыши. В ногах кровати высилась статуя Божьей Матери Пустынницы, принесённая из церкви. Дождь не переставал, так что тьма бездонной ночи стояла непроглядная. Только через несколько часов небо начнёт светлеть. До зари ещё далеко...

Среди людей губернатора, собравшихся у его постели, не хватало двух самых важных: крепостного коменданта и начальника вооружённого отряда дона Лоренсо Баррето, который сам тяжко болел и не мог подняться с ложа, и адъютанта капитана дона Диего Баррето, всё ещё искавшего «альмиранту».

Подложив под спину подушки, весь в поту, Менданья уже сверхчеловеческим для себя усилием пытался выразить свою волю. Секретарь писал под его диктовку.

«Во имя... Господа... Всемогущего. Аминь».

Его слова прерывались долгими паузами. Слышно было, как скрипит перо секретаря.

«Я, Альваро де Мендоса, аделантадо островов Южного моря, губернатор и генерал-капитан оных же островов волею Божьей милостью короля Испании, больной телом, но здравый умом, свободный в суждении и выборе, как был сотворён Господом, веруя во Святую Троицу и Святую Римскую Церковь, объявляю, что жил и умираю в заповедях правой веры. И объявляю здесь своё завещание следующим образом и по следующей форме:

Во-первых, душу мою поручаю Богу и прошу, если я умру от этой болезни, чтобы тело моё было погребено в церкви, заложенной мною здесь на острове, названном мною Санта-Крус. Прошу падре Эспиносу, викария сказанного прихода, присутствовать при моей смерти, совершить обряд моих похорон, отслужив мессу, для которой он получит обыкновенные дары и непременный вклад, взятый из моего имущества. Прошу также, чтобы за упокой и во спасение моей души было совершено двадцать месс в той же церкви или в том месте, где будет похоронено моё тело, если мне суждено умереть не на Санта-Крус, чтобы притом эти мессы также были оплачены из моего имущества.

Назначаю свою законную супругу донью Исабель Баррето единственной собственницей и безусловной владелицей всего имущества, привезённого мною на этот берег. А равно всего прочего имущества, которое принадлежит мне теперь или может принадлежать в будущем. Завещаю ей наследственный маркизат, полученный мною от короля со всеми титулами и отличиями, с ним связанными. Торжественно объявляю её аделантадой южных морей и гобернадорой всех земель, каковые открыл я и может открыть она»...

Дальше Исабель не слушала. Склонив голову, она глядела на руки мужа, лежащие на простыне. На его саване. Как дальше жить без него? Как? «Такова моя неотменимая последняя воля». Не сдаваться. Ждать. Продолжать. «Совершено в Байя-Грасьосе 18 октября 1595 года в присутствии...»

Свидетели подошли, чтобы расписаться.

Движение людей, разом двинувшихся к постели Альваро, топот сапог и звон шпаг вырвали её из оцепенения.

Старый инстинкт: всё предусмотреть. Ради себя. Ради него. Ради конкисты.

Она наклонилась к мужу и прошептала пару слов.

Он кивнул и с усилием продолжал:

«Заявляю, что супруг...»

Секретарь замешкался.

Альваро из последних сил сердито крикнул:

— Пишите!

«...что если донья Исабель Баррето пожелает после моей смерти вновь выйти замуж, она может свободно пользоваться всем моим имуществом. И что её будущий супруг может наравне и вместе с ней носить все титулы и отличия, коими Его Величеству королю Испании было и будет благоугодно даровать мне в прошлом, в настоящем и в будущем».

Секретарь подал ему перо. Он не смог его удержать. Пришлось сложить на стержне пера его пальцы и водить рукой. Через несколько минут, которые всем десяти присутствующим показались чрезвычайно волнующими, ему наконец удалось изобразить свою подпись. Она была неузнаваема.

Аделантадо Менданья совершил последний акт своей власти.

Он рухнул на подушки. Свидетели подписались в свой черёд, и Исабель попросила их выйти.

С Альваро она оставила только падре Эспиносу, чтобы тот его исповедовал. Сама ушла за ковёр, взяв с собой завещание, которое собиралась запереть в ларце с гербом Менданьи. В ларце морехода Альваро. В тяжёлом ящике, с которым он не расставался и всегда непременно сам нёс его на плече. Там он держал всё самое дорогое для себя. Она увидела апрельские капитуляции 1574 года, королевский штандарт, бортовой журнал, большой красный султан, который он надевал, отправляясь в обе экспедиции. Хранил он даже ленты с её платья, которое было на ней в тот раз, когда в первый раз в её комнате он ей рассказывал про Соломоновы острова. Все реликвии общих дней, общих мигов... Чёрные камни из порта Кальяо, по которым они так часто ходили рядом, мечтая о странствиях...

Она разложила все сувениры по тем отделениям, куда поместил их Альваро, вложила его последнюю волю между страниц бортового журнала, закрыла крышку, вставила три ключа в замки и привела в действие очень сложный механизм, охранявший ларец от всяческих любопытных.

Сделав всё это (теперь желания её мужа и собственное её будущее было завещанием хоть и не обеспечено, но прояснено), она упала на колени.

Она молча плакала и молилась, молилась, чтобы Господь помиловал Альваро. Молилась — и не могла сдержать рыданий.

Получив соборование, аделантадо казался более тревожным и смущённым. Эспиноса заставлял его твердить «Помилуй мя, Боже», «Верую» и прочее. Он повиновался покорно, но душа его был далеко. Он звал, он требовал к себе Исабель.

Она заторопилась к нему.

Исабель вложила ему в руки то самое Распятие, на котором он велел ей поклясться не бросать Санта-Крус, пыталась говорить ему о Боге, о вечной жизни, о рае, где его ожидали их дети... Но Альваро думал лишь об одном: об экспедиции. И о ней — о своей супруге, наследнице, преемнице — о той, кто должна была продолжить конкисту, он же оставлял её одну среди людей, готовых на убийство, на затерянном острове посреди Тихого океана. Конкиста, Исабель... В бреду Менданья сливал их в одном вопросе: «Что станется с островами, что станет с тобой? Есть, есть Соломоновы острова, — неустанно твердил он, — они существуют, и ты существуешь, и будешь королевой четырёх частей света...»

Услышав эту фразу из их первого объяснения в любви, из его брачного предложения, из их первой ночи, Исабель окаменела.

Ей надобно держаться и не сдаваться. Солнце стояло в зените. «Ты будешь королевой четырёх частей света»...

С этими словами мореплаватель Альваро де Менданья и скончался. Это случилось 18 октября 1595 года в середине дня.

«Не прошло и нескольких часов, как тело её мужа унесли, — писала Марианна, продолжая послание Петронилье. — Ей даже не дали опомниться. Не дали сообразить, что к чему... Мне до сих пор слышится стук топоров и молотков: это Кирос велел делать гроб».

Марианна — вдова в шестнадцать лет — тоже пыталась запечатлеть события. Почему она? Почему так рано? Было ли у неё предчувствие, что Исабель позволит горю растерзать себя? Поглотить так же, как поглотило оно Марианну? Что сестра утонет ещё глубже, ещё безысходней? Неужели поэтому — потому, что знала, о чём говорит, — эта девочка продолжила письмо к старшей сестре? Потому что знала: Исабель не напишет больше ни строчки? Не притронется ни к письму, ни к бортовому журналу? Ничего не расскажет ни о прошлых, ни о будущих ужасах? Не доверит ничего никому? И с её молчанием их общая трагедия погрузится в забвение? Во всяком случае, не надолго хватило почина Марианны. Всё свелось к нескольким строчкам:

«Лоренсо приказал класть тело в гроб немедля. Иначе нельзя: во влажном климате тело быстро разложится. Он исполнен желания отдать дону Альваро почести по обычаям. Несмотря на тяжкую болезнь, он собирается сам вместе с Киросом, Луисом и старшими офицерами отнести к месту упокоения тело нашего зятя.

Протокол, этикет, парадный убор — что за чепуха на острове Санта-Крус, где всё гнилое, где ни один человек уже не держится на ногах! Но Лоренсо и Кирос на сей раз согласны: аделантадо Менданью необходимо похоронить со всей торжественностью, подобающей представителю испанского короля в Новом Свете. Среди всякого хлама я нашла шесть локтей бархата — Луис обивает им гроб.

Исабель ни во что не вмешивается. Ни на что не откликается. Опустила руки».

Дождик, дождик целый день... Похоронный звон в церкви... Начальник вооружённого отряда красавец Лоренсо в парадной форме: умирающий, на глазах у колонистов всё же выбравшийся из своей хижины...

Идти сам он не мог — опирался на плечо сестрёнки.

Марианна надела на него доспех, каску с плюмажем. Пристегнула к поясу шпагу, натянула на брата наручи. Не хватало только сапог. Кое-как Лоренсо доковылял по грязи до резиденции. Не умолкая, глухо звонил погребальный колокол.

Восемь человек офицеров взяли на плечи гроб, накрытый пеленой с шестью шарами — гербом Менданья де Нейра-и-Кастро — и королевским флагом с красным иоанновским крестом на синем фоне.

Перед ними шли два барабанщика с чёрным крепом на барабанах и палочках, глухо, громко и медленно отбивая такт шествию.

Позади два знаменосца несли приспущенные знамёна, обращённые древками к земле. За ними солдаты с аркебузами — также стволами к земле.

Дальше следовала маленькая группа ещё остававшихся на ногах колонистов, их жён и детей, которых кончина губернатора окончательно погрузила в ужас и скорбь. Наконец, Исабель и Марианна в чёрных вуалях, а рядом с ними капитан Кирос и капитан Корсо.

Они торжественно двигались по тропинке, без поворотов преодолевая короткое расстояние от резиденции до церкви. На пороге их ожидал падре Эспиноса.

Он наскоро отслужил мессу, которую завершил похвальным словом покойному. Тоже кратким.

Викарию было известно, что солдаты Мерино-Манрике считали аделантадо злодеем — убийцей их любимого полковника. И что колонисты считали его виновным во всех своих бедах. Он понимал, что ненависть готовилась выйти наружу, что месть может прорваться в любой момент. Поэтому он только перечислил все титулы и отличия начальника экспедиции — общего господина, и завершил речь такими словами: «Его сиятельство отдал Богу душу так, как и мог ожидать Творец от человека столь благочестивого, столь доброго, столь отважного, столь справедливого, как он. Человека, помышлявшего лишь о служении Богу и о королевской чести».

Открытая могила ждала их в церкви. Её вырыли перед алтарём, как было принято для важных особ. Но здесь не было мраморных плит, не было плиты надгробной, не было памятника. Просто дырка в грязи.

Исабель прямо и недвижно стояла на краю могилы у отвала. Все уже знали, что должны хранить ей верность, повиноваться и почитать. Все внимательно на неё смотрели. Все видели, как она исхудала с тех пор, как сошла на берег. Стала тенью самой себя. Поражала скорбью и отрешённостью. Должно быть, все несколько недель, что хворал её муж, она не спала, не ела, не пила — разве что совсем чуть-чуть.

Два несовместимых облика гобернадоры представали перед их глазами. Великолепная донья Исабель с золотыми волосами, утыканными гребнями и усеянными жемчугом. Познававшая свой галеон, влюблённая в море, очарованная красотой островов... А теперь — этот призрак с преклонённой головой, закутанный в вуаль. Без лица, без глаз и без слёз.

В иных она будила сострадание. В других — любопытство. Почему бы этой женщине и не страдать так, как всем? Слишком долго она держалась. Вот теперь и осядет, как тряпичная кукла. Они только и ждали этого момента.

Она же ещё сопротивлялась.

Когда была брошена последняя лопата, она обернулась. Офицеры и жёны колонистов устремились за ней. Даже солдаты с матросами двинулись к резиденции. Все три сословия желали выразить соболезнование донье Исабель Баррето — их гобернадоре, воплощению королевской воли на этом острове и представительнице воли Божьей на всех землях Южного моря. Служанка Инес захлопнула перед ними дверь.

— Я не узнал её! — восклицал Диего. — Она всегда держалась так прямо! Она всегда из принципа носила дневной убор, даже когда была одна; она...

Диего, как и его братья, вовсе не был сентиментален. Он был хорош собой и очень похож на старших — Исабель и Лоренсо. Тоже белокурый. В двадцать пять лет он повидал довольно людского горя, чтобы оно его уже не поражало. А женское горе трогало его всего меньше. Но, повидав сестру, он вышел от неё потрясённый.

— От неё ничего не осталось... А сколько прошло? Десять дней?

— Знаю, — вздохнула Марианна. — Знаю. Она больше не наряжается. Не ест. Не молится. Не плачет. Не зовёт смерть. Смерть уже в ней.

Встречая Диего, вернувшегося из плавания, Марианне не было нужды задавать свой неотвязный вопрос: ответ она уже знала. Брат вернулся, ничего не обнаружив. Никаких следов «альмиранты», ни одного обломка. Никаких указаний на то, что случилось с Лопе де Вегой. Всё такая же загадка...

Зато зрелище, открывшееся глазам молодого человека, было предельно ясным. Последние остатки веры, надежды и дисциплины аделантадо унёс с собой. Нескончаемая агония Лоренсо, прикованного к своему дому гангреной, физическое и духовное отсутствие гобернадоры — всё вело к краху.

— Это место гнилое. Надо отсюда уходить! Что говорит Луис?

— То же, что и ты.

— Кирос?

— Он всё твердит, что мы не в состоянии выйти в море. И всё же, думаю, он начинает отступать перед очевидностью.

— А остальные? Солдаты?

— Эти грозят расправиться с Киросом и Исабель, а потом захватить корабли. Колонисты ничего не делают. Только переезжают с корабля на сушу и обратно. Кто заболевает на борту «Сан-Херонимо» — переселяется в форт. А люди из форта бегут с берега на судно. Но там и там всё равно умирают.

— А что викарий Эспиноса?

— Он хороший священник. Делает, что может, спасая души. Приносит Святые Дары умирающим и пытается служить мессу. Но он тоже болен.

— Что с ним?

— Лихорадка... Он говорит, что мы все умрём, и грозит вечным проклятьем за преступления. Всех, у кого кровь на руках, кто виновен в смерти Малопе, полковника, Буитраго, Ампуэро, даже те, кто убивал туземцев на Маркизах и индейцев здесь, он проклинает и торопит с покаянием.

Диего пожал плечами:

— Падре Эспиноса всегда хотел остаться в этой дыре.

— Теперь нет. Он уже не собирается трудиться для обращения индейцев. От него даже исходит общее прошение об отплытии.

— Так если все согласны — в чём проблема? Я вернулся — снимаем лагерь. Исабель должна приказать грузиться на корабль. Сегодня, завтра — чем скорей, тем лучше!

— Она не прикажет.

— Почему?

— Аделантадо велел ей целовать крест, что она не никогда не покинет Санта-Крус.

— Позови к ней всех. Кироса, викария, Корсо и всех остальных. Альваро был просто дурак! Мы покинем это место — покинем сейчас же, нравится это сестре или нет...

Склонив голову, она сидела за тяжёлым столом Альваро, положив на стол руки и сцепив пальцы. Увидев её, Диего успокоился: она выглядела лучше, чем днём, когда он, только что вернувшись из плавания к вулкану, застал её неприбранной. Она по-прежнему выглядела страшно исхудавшей и не в себе, но теперь уступила просьбам Инес: дала себя причесать, одеть и приготовить к гостям. Для этой встречи с братьями и остальными своими людьми Исабель надела тёмное чистое платье, приличествующее гобернадоре.

И всё-таки семья Баррето представляла собой ужасное зрелище. Диего даже не думал, что всё может так перемениться.

Лоренсо, которым он так восхищался — его беззаботностью и красотой, успехом у женщин, везением в картах и храбростью в бою — теперь не мог скрыть конвульсии, безобразившей его лицо. Когда он ковылял по лагерю, перевязка его сползла. Язва изъела всю ногу. Рана издавала зловоние. На одной ноге допрыгав до кресла, он пытался и не мог усесться. Марианна, стоя на коленях, пыталась поправить ему повязку. Луис, изнурённый постоянными дозорами, грязный, растрёпанный, прислонился к стене. Взгляд его был так же неподвижен, как у Исабель; он заворожённо глядел на рану Лоренсо. Вернее, на макушку Марианны у ног брата. А ещё вернее, Луис спал стоя и не видел никого и ничего.

Викарий Эспиноса в наброшенной на плечи накидке дрожал в лихорадке и стучал зубами.

Кирос выглядел пострадавшим менее всех. С виду скорбь ничего в нём не переменила. Одетый, по обыкновению, в чёрное, он отчётливо перечислял факты — тысячу доводов, по которым отправляться нельзя. Первая трудность: как возвращаться. Следовать тем же путём невозможно. Невозможно! Они наткнутся на непреодолимую стену пассатов.

Мы в Южном полушарии, объяснял Кирос, а там нет морского пути из Азии в Америку. Чтобы прийти в Перу, необходимо перейти в Северное полушарие. Говоря ясней: отсюда подняться очень далеко на север, пересечь экватор и уже в другом полушарии плыть до Мексики. Затем оттуда опять пересечь экватор в южном направлении и спуститься к Лиме, идя вдоль берега Испанских Индий. Это будет уже не две тысячи лиг[20], а примерно вдвое больше. Такой крюк займёт не меньше шести месяцев плавания. Кирос напомнил кстати: самое длинное плавание Христофора Колумба, стоившее ему множества проблем и бунта на борту, продолжалось всего тридцать четыре дня!

Оставалась ещё возможность отправиться на запад, к Маниле. Переход, по его оценке, в девятьсот лиг, то есть около шести тысяч километров. Без карт.

Мало того, что без карт можно промахнуться мимо этих островов, потому что Филиппины тянутся на сотни миль: при таком плачевном состоянии матросов и судов до них вообще невозможно дойти.

Исабель всё время молчала.

Слово взял викарий Эспиноса. Он перечислял аргументы в пользу отъезда.

— Индейцы и лихорадки обрекают всю экспедицию на неминуемую гибель. Стало быть, нам нечего терять, если мы выйдем в море. Положимся на милость Божию; если и найдём кончину в волнах — то по Господней воле...

Доводы священника опиралось на непреложный факт: все люди аделантадо отправлялись на Соломоновы острова, а находились теперь в ином месте.

На эти слова, косвенно обвинявшие Менданью в нерадении, впервые отозвалась Исабель.

С тем же бесцветным, стеклянным взглядом, который смущал всех вокруг, но знакомым своим голосом она заявила:

— Губернатор не совершил ошибки.

— Всячески прошу простить меня, — ответил Кирос. — Губернатор не привёл корабли туда, куда обещал.

Поначалу Кирос, казалось, противился самой мысли об отплытии. Теперь он вдруг переменил мнение и энергично поддержал довод Эспиносы, энергично отчеканив:

— Мы не находимся в месте назначения, которого ожидали.

— И кто виноват? — резко спросил Луис.

— Я следовал инструкциям аделантадо.

— Лучше скажите: аделантадо доверился вам, Кирос!

— Аделантадо действительно доверял своему главному навигатору, — поддержал брата Диего. — А главный навигатор всегда действовал неожиданно, непонятно, и привёл нас ко входу в ад, где мы потеряли «альмиранту»!

— Прекрасно. Раз вы заговорили таким тоном... — Кирос побледнел. — Требуйте моей отставки.

Капитан, обычно вообще не носивший оружия, отстегнул шпагу от перевязи и швырнул на стол. Обращаясь к одной Исабель, он произнёс:

— Увольте меня и выберите кого вам угодно для управления судами!

Луис с угрозой двинулся к нему:

— За такое непослушание лишали жизни людей и получше вас!

— Молчать! — крикнул Лоренсо и с трудом поднялся на ноги. — Кончайте дурить оба!

Он пристально смотрел на братьев. Диего с Луисом уже готовы были возразить. Лоренсо предупредил их:

— Я комендант лагеря и военный начальник. Приказываю вам принести извинения капитану Киросу!

И все с вопросом посмотрели на Исабель.

Не подымая глаз, она сказала:

— Последние дни выдались тяжелы и для нас, и для вас, сеньор Кирос. Нервы у всех на пределе. Мы уважаем ваши способности и нуждаемся в вашей помощи. Благоволите простить это оскорбление вашей чести.

— Принимаю ваши извинения, сеньора. И разделяю вашу скорбь о потере нашего незабвенного губернатора. Буду служить вам, как служил ему. Верно и со знанием дела.

Эспиноса воспользовался случаем:

— Так вывезите отсюда этих несчастных!

— Вчера — или это было или позавчера, падре? — усмехнулся Луис, — вы говорили совершенно обратное: хотели остаться на Санта-Крус нести благую весть туземцам!

Викарий не обратил внимания на насмешку:

— Покорнейше прошу Её сиятельство донью Исабель, гобернадору этого острова, о милостивом дозволении говорить от имени всех умирающих.

Луис не унимался:

— Он дьяволу душу заложит, лишь бы его доставили в родной монастырь в Лиме!

Не разжимая губ, Исабель сказала:

— Довольно.

Подумав, она произнесла так же не шевеля губами:

— Благодарю вас, падре, что известили меня о пожеланиях колонистов и о происходящем в лагере.

— Позволит ли мне Ваше сиятельство записать у секретаря десять причин, по которым эти люди подписывали петицию с просьбой об отплытии?

— Протокол за подписью королевского нотариуса? Куда как предусмотрительно! — с иронией откликнулся Луис. — Или вы боитесь того, что у нас ожидает мятежников?

Устало — а может быть, с презрением ко всеобщей злобе и грубости — она прошептала:

— Я дозволяю викарию Эспиносе записать в присутствии нотариуса представленные им доводы. Я прочту их и обдумаю. Теперь извольте все удалиться.

Такое беспристрастие было до того на неё не похоже, что послушались даже братья. Лоренсо с трудом поднялся и ушёл, всем весом опираясь на плечо Марианны.

Исабель осталась сидеть неподвижно, откинувшись на спинку кресла. В этой хижине кресло казалось огромным, как трон.

Уехать? Остаться?

Конечно, остаться! «Никогда не покидать Санта-Крус»...

«Если я уступлю колонистам — нарушу волю Альваро. Он говорил это. Говорил часто. Что иначе жизнь его никчёмна... Да, так он и говорил!»

Оно должна... А что она должна была уже сделать?

Навести порядок в лагере. И подумать.

Итак, что говорил Кирос? Что «Сан-Херонимо» и дня не продержится в море? Что кораблекрушение неизбежно при первом шквале? Что ветры, пригнавшие их сюда, на возвратном пути будут противными?

«Рисковать отплытием на прогнивших судах? Или рискнуть остаться, когда десяти индейцев довольно, чтобы захватить форт?»

Что за петиция, которой угрожал викарий? Призыв к новому бунту, как намекали Луис и Диего?

Разве сам Альваро не объяснял, что ужас, называемый мятежом, начинается с трёх подписей, поставленных на листе бумаги, не подписанном начальником экспедиции?

Нет, об этом речи не шло: ведь подписи собирались с её дозволения. Нет, потому что аргументы в пользу отплытия опирались на многие свидетельства. Нет, потому что акция проходила при видимом соблюдении законности. Наоборот: этот документ, оформленный как протокол, сможет защитить её от обвинения в дезертирстве, которое непременно предъявит ей Его Величество король Филипп II. Документ сможет даже доказать, что Исабель Баррето сделала свой выбор на основании пунктов под номерами, обдуманных ею, подтверждённых Церковью и капитанами.

Альваро де Менданья... Чего желал бы Альваро де Менданья? Да — отплытия. Только для того, чтобы пополниться провиантом, оружием, людьми. И вернуться на Санта-Крус. И продолжить колонизацию. Вот чего бы он желал.

Все рассуждения Исабель приводили вот к этому выводу. Филиппины, которые ближе, чем Перу, станут следующей стоянкой. Там она наберёт новых священников, новых колонистов...

Но страх изменить данному слову мучил её. Она отложила решение на потом.

— Кончается!

Марианна ворвалась в хижину. Уже несколько дней сёстры не виделись.

— Лоренсо хочет говорить с тобой! — крикнула Марианна и кинула ей шаль. — Лоренсо... кончается... — не помня себя, повторила она. — Зовёт тебя...

Они побежали к нему через весь лагерь под дождём.

Страдания больного были невообразимы. Он лежал на спине, скорчившись от столбнячных судорог, запрокинув голову назад. За лицом, за губами он больше следить не мог. Ужасная гримаса сводила губы, такие прежде мясистые. Воплощение любви, всех радостей жизни...

Исабель сдержала рыдание. Инстинкт самосохранения и здравый смысл вернулись к ней. Она велела:

— Позови Диего с Луисом. Пусть возьмут с собой ещё двух человек. Его надо перевернуть.

Лоренсо скрючился, и разогнуть его не получалось. Так он был тяжелее каменной статуи. Четырёх мужчин и двух женщин было мало. Исабель велела прикрепить над постелью крюк, верёвку и приподнять больного.

При каждом движении он невольно вопил от боли.

Изо рта у него пошла пена и вырвался только обрывок слова:

— ...щенни...

Исабель крикнула:

— Пошлите за викарием!

— Эспиносы в лагере нет, — возразил Диего.

— Вернулся на корабль, — добавил Луис.

Она посмотрела на Марианну. Та объяснила:

— Падре умирает у себя в каюте...

— Бога ради! Пошлите за ним! Пусть Кирос его приведёт!

Священник, доставленный главным навигатором к одру Лоренсо, был так же близок к могиле, как исповедующийся. Его пришлось нести на носилках.

Исабель велела поставить носилки у постели брата и перекатить Эспиносу на ложе.

Так два умирающих и говорили о Боге. Лоренсо на ухо священнику исповедал грехи. Викарий, лёжа рядом с ним, как-то сумел дать ему отпущение.

Исполнив свой долг, Эспиноса попросил, чтобы его опять отнесли на борт.

Лоренсо не стало на рассвете 2 ноября 1595 года. В День мёртвых. Через две недели после кончины Альваро. Так же отбивали барабаны ритм похоронного марша, по той же грязи и так же под дождём двигалась процессия. Но теперь для этих почестей оставался только один музыкант, один знаменосец и пяток офицеров. Лоренсо похоронили рядом с зятем, в церкви перед алтарём. Но мессы на сей раз не служили и надгробной речи не читали: не было больше священника.

Марианна, Луис и Диего стояли у открытой могилы с одной стороны. Исабель — с другой. Она хоронила своё второе «я», своего обожаемого брата.

Как мог Господь заставить Лоренсо умереть в таких муках? Как мог благой Бог наслать на него такую пытку? И Альваро тоже так мучить — не дать ему найти острова! А ведь муж Исабель только того и хотел, того и желал страстно, чтобы угодить Ему, принести Его слово туземцам, обратить их к истинной вере и спасти души!

Отчаяние, в которое погрузила её скорбь, подходило к концу. Теперь Исабель тревожили новые чувства. Гнев. Бунт. Чуть ли не богохульство.

Если Бог всё-таки есть, то Он их оставил. Индейцев и христиан, Альваро и Лоренсо... Все уже давно оставлены! Но прочим она умереть не даст. Не даст умереть Марианне, не даст Диего, не даст Луису. Она не позволит Богу отнять у неё ещё их. Господь отнял у неё детей. Господь отнял у неё супруга. Господь отнял у неё брата. Господь отнял у неё даже утешение религией, поддержку священника. Но маленькую Марианну Господь у неё не отнимет. И Диего с Луисом тоже.

Утрата Лоренсо пробудила её. Вдруг гора с плеч упала.

Последним роковым ударом стала кончина викария. Экспедиция Альваро де Менданьи осталась без Бога. Но она не позволит Небу продолжить дело разрухи и смерти!

На другой день после похорон дона Лоренсо Баррето гобернадора вернулась на корабль.

Все, с оружием и с вещами, последовали за ней.

Находясь там, она стала отправлять отряды за водой, дровами и пищей. Велела поставить на шлюпку парус, что позволило солдатам пристать с другой стороны Байя-Грасьоса и запастись провиантом в деревнях, не знавших о Малопе. Удавалось найти добычу даже на соседних островках.

Перспектива отплытия заставляла собрать остатки сил. Её практичность довершала остальное.

За десять дней Исабель добилась того, чего ни Кирос, ни Лоренсо, ни даже аделантадо не смогли сделать на Санта-Крус за два месяца. Она полностью реорганизовала флотилию, поставила солдатам, морякам и колонистам новые задачи, вернула для каждого члена экспедиции смысл в жизни. Даже донью Эльвиру, вдову Хуана Буитраго, она взяла в руки, заставив вернуться к должности чтицы и секретарши.

Сама аделантада больше не желала брать перо в руки. За неё говорили её дела. Ей нечего было сказать, и события она перестала фиксировать. Но велела Эльвире составить опись имущества и переписать в двух, даже в трёх экземплярах весь провиант, загруженный в камбуз.

Люди принесли кокосовые орехи, плоды хлебного дерева, около двух сотен кур и сто двадцать свиней — всё, что смогли, награбив, погрузить на флотилию каноэ, тоже краденых.

Матросы ныряли под воду и скребли судовую обшивку, очищая корабли от водорослей и ракушек, источивших дерево.

Исабель же изучала лоции и морские карты. Те немногие, что были у неё.

На совершенное знание ветров и течений гобернадора не претендовала, но знала предназначение всех парусов и снастей. Любознательность ещё из прежних времён, уроки Менданьи, полгода плавания рядом с ним научили Исабель морскому делу. Она теперь умела следить за компасом, обращаться с астролябией и квадрантом. Умела сама вычислять пройденный путь, скорость корабля и все широты.

Каждый вечер она советовалась с капитанами, заставляя их тщательно изучать собственные книги, предлагать новые морские пути. От всех: от Кироса, от Корсо, от хозяина фрегата — она требовала вносить эти разговоры в бортовой журнал, а также лично, письменно подавать ей произнесённые устно советы. Донья Эльвира переписывала все эти бумаги, а донья Исабель складывала их в ларец аделантадо.

Только на том и держалось её управление: на соблюдении законов. И на культуре субординации. Исабель Баррето была первой, Кирос — вторым.

Главный навигатор потребовал официально утвердить его в этой должности. Ему нужна была собственноручно подписанная ею бумага, удостоверяющая, что он командует флотом. Она подписала при условии, что он обязуется довести миссию до конца. Понимай: привести её на Соломоновы острова. И даже больше: довести экспедицию до открытия Пятого континента, Неведомой Австралии — и его, и её цели. Она прямо прописала в договоре: несмотря на то, что обстоятельства принуждают её теперь покинуть Санта-Крус, Кирос, достигнув Манилы, обязуется набрать новую команду и вместе с ней отправиться обратно. Она же обязуется найти средства для оплаты моряков и финансирования продолжения экспедиции. Ей же предстоит заняться наймом новых солдат, колонистов и четырёх священников. Уход из лагеря Байя-Грасьоса ни в какой момент времени и ни в каком смысле не означал прекращения контракта Кироса. Этот контракт, заключённый с Менданьей о полной оплате по прибытии в Перу, продлевался на прежних условиях до успешного завершения экспедиции.

Они согласились по всем пунктам.

Она прекрасно понимала, по каким мотивам Кирос требовал возобновления договора. Капитанов фрегата и галиота он ни во что не ставил, но знал, что они ему не доверяют. Он не мог не знать: Диего и Корсо выставляют его мошенником.

Если их послушать, то всё, что делал до сих пор Кирос, можно было сделать лучше. Как доказательство, они обвиняли его в блужданиях вокруг Маркизских островов, в потерянном на поиски гавани времени.

Теперь же Исабель решила выказать доверие навигатору покойного мужа.

План, на котором она остановилась, был таков. Прежде всего, попытаться найти Сан-Кристобаль — один из Соломоновых островов, который аделантадо назначал сборным пунктом. Как знать: быть может, Лопе де Вега и «Санта-Исабель» спокойно поджидают их там? В таком случае они спасены: на борту «альмиранты» есть пушки и оружие; там же — большая часть солдат и два священника.

Если же нет — плыть дальше на северо-запад и достичь Филиппин, как предлагал Кирос.

Но оставалось отдать ещё один приказ — такой, который противоречил всем морским обычаям: она хотела, чтобы гроб аделантадо выкопали и взяли на борт.

Исабель знала: такой приказ вызовет общее возмущение. Ни один корабль отродясь не ходил с гробом на борту. Но она оставалась верна человеку, воплощавшему саму конкисту.

Что ж, они уходят с Санта-Крус. Но прах Менданьи уносят с собой. На этом она стояла твёрдо. От него она получила абсолютную власть. Его именем — сохраняла её. И аделантадо продолжит своё путешествие вместе с ней. При всём уважении к Киросу, Альваро оставался вдохновителем и хозяином этой экспедиции.

Последние вылазки за дровами, водой и едой. Под строгим надзором гобернадоры даже больные, даже раненые во всю мочь трудились на палубе.

Крохотный чёрный силуэт Кироса мелькал то на одном судне, то на другом. Все канаты были изъедены. Паруса дырявые. Мачты шатались, трюмы протекали. Ни единого шанса дойти до Манилы не было.

А впрочем, как знать — с этой чёртовой женщиной, у которой такая крепкая воля к жизни и такая холодная голова?

Накануне отплытия все собрались в каюте гобернадоры. Кирос отдавал инструкции другим капитанам:

— Берём курс вест-зюйд-вест до одиннадцатой параллели. Если не выйдем к острову Сан-Кристобаль, поворачиваем на норд-норд-вест в направлении Филиппин. Там мы будем через два месяца.

— Два месяца! — воскликнул Луис.

— Или три. С Божьей помощью.

Кирос не глядел ни на кого. Обращался он только к Исабель. Что думают другие — его не особенно интересовало. Только они двое теперь вели игру за власть. И каждый знал: другой заставит его расплатиться за малейший промах.

— Готовьтесь к худшему, — продолжал Кирос. — Когда мы отправлялись из Лимы, говорили, будто японцы готовы захватить Филиппины. Возможно, мы не встретим там ни одного испанца.

— Другое решение у вас есть, сеньор Кирос?

— Нет никакого, сеньора. Хотя я боюсь, что нам трудно будет идти на таких дырявых посудинах, как наши галиот и фрегат.

— Я бы просила вас называть меня «ваше сиятельство».

Царица Савская решительно стала опять сама собой! Как прежде, безупречна, как прежде, повелительна, как прежде, невыносима!

— Их такелаж, ваше сиятельство, — продолжал Кирос, — не вынесет такого перехода. К тому же они нас будут тормозить. Поэтому я счёл бы благоразумным перенести и оснастку, и паруса с них сюда, на «капитану». Вместе с людьми. Мы нуждаемся и в их руках, и в материальной части.

— Бросить мой корабль? — вскричал оскорблённый владелец фрегата. — Вы не в своём уме, Кирос! Сразу видно, что вам-то эти суда ничего не стоили!

Капитан Корсо, по обыкновению, выразился без обиняков:

— Главный навигатор хочет разорить нас, а сам остаться в барыше. Он с самого отплытия не держит нас за равных. Оно понятно: он свою плату получил. Терять ему нечего. Ни одним из кораблей экспедиции он не владеет, в дело не вкладывался. Весь его интерес — заставить нас бросить свои суда. Тогда он станет полным хозяином. Вы ведь на это рассчитываете — правда, Кирос? Получить власть над всеми тремя экипажами?

— В том состоянии, Корсо, до которого вы довели свой галиот, он гроша ломаного не стоит. Брать на него людей — преступление.

Вмешался Диего:

— Вы, Кирос, можете сколько угодно говорить о преступлении, обвинять в неспособности капитана Корсо, но вы сами больше всех виновны в наших неудачах.

Исабель оборвала спор:

— Идём всей флотилией.

«Эта женщина обезумела!» — сказал себе Кирос.

Она догадалась, что он про неё думает, и добавила:

— Нам нужны все три корабля. Всех больных с «капитаны» перевести на фрегат.

— Зачем? — холодно спросил Кирос.

— Чтобы облегчить судно и не мешать вашим матросам при манёврах.

— Люди больны. Вы хотите сгрузить их на палубу маленького корабля? На палубу, сеньора! А здесь есть трюм, где они будут под крышей. У вас совсем нет сердца? Прежде вы отказались дать воду на «альмиранту». А теперь обрекаете на смерть лихорадочных.

— Здесь нам эти люди не нужны, — возразил Луис. — Они отравляют воздух и переносят заразу.

К тому же, — привёл резон Диего, — на фрегате можно устроить навес — настоящий шатёр, который защитит несчастных от солнца и дождя. И дышать им на палубе будет легче, чем в вашем вонючем трюме!

Кирос закусил губу. Эти Баррето — настоящие сволочи!

— Чтобы управлять фрегатом при свежем ветре, ваш навес придётся снять. О шторме я уже не говорю. — Кирос обращался к одной Исабель. — Что вы будете делать в бурю с больными и ранеными? Ну, куда вы их денете на фрегате, сеньора?

Исабель ещё подумала и приняла новое решение:

— Оставляйте их здесь.

Диего с Луисом, в свою очередь сильно рассерженные тем, что сестра при людях отвергла их доводы, пожали плечами и вышли.

— Капитан Кирос, будьте любезны начертить карту по памяти. И второй экземпляр отдайте нам. Сделайте это на совесть.

— На совесть? Вы хотели сказать — наугад, сеньора.

— Я сказала только то, что хотела сказать: на совесть. Можете быть свободны, господа.

Капитаны галиота и фрегата ушли. Кирос вышел вслед за ними.

Едва выйдя на палубу, он услышал крики и споры. Братья Баррето не повиновались приказу. Их солдаты уже посадили в шлюпку с десяток больных, собираясь отвезти их на фрегат.

— Вернуть их на корабль! Аделантада велела оставить их на галеоне!

Диего с Луисом направились к нему. Оба были гораздо выше ростом и сильнее. Главный навигатор отступил на шаг:

— Ваша сестра представляет здесь короля. Вы убьёте меня за исполнение королевских повелений?

Братья смутились.

Потом быстро спустились к Исабель.

— Кирос не просто ведёт двойную игру: он настраивает людей против тебя, якобы защищая их!

— Себя изображает великодушным, — поддержал брата Луис, — а нас жестокими, да ещё и прямо не повинуется тебе: запрещает людям выкапывать из земли твоего мужа.

— Вот только в этом с ним и не поспоришь, — заметил Диего.

— А вы знаете, что сделают индейцы с Альваро, когда мы уйдём? — с хладнокровным видом возразила она. — С чего начнут сыновья Малопе? Они ему будут мстить: осквернят могилу и тело изуродуют.

Она не стала им в подробностях пересказывать не отпускавшее её видение этих ужасов. А видела она всё отчётливо. Во всех подробностях. Ещё бы: с тех пор, как она решила отплыть, каждую ночь приходил к ней этот страшный сон, этот кошмар: обряд мщения, зловещая церемония... Она видела, как воины Малопе раскапывают пол в церкви перед алтарём, как вытаскивают Альваро. Видела, как оскорбляют, терзают благородное лицо её мужа, как с тела, которое она любила, срывают одежду, кожу, режут, съедают...

— А почему ты не забираешь отсюда Лоренсо? И ещё пятьдесят три человека, которые умерли на Санта-Крус?

— Альваро де Менданья был аделантадо Южного моря. Он упокоится с должными почестями в христианской земле.

— Исабель, ты представляешь себе, что такое мёртвое тело? Множество червей и страшная вонь!

Она наклонила голову. Диего гнул своё:

— Кирос говорил, что отсюда до Манилы может быть три месяца пути. Ты так и будешь три месяца держать труп на борту?

Она не сразу ответила:

— Есть и другая причина.

Братья смолкли и стали слушать её.

— Предположим, когда-нибудь нам удастся вернуться в Перу. Там нам нужно будет отчитываться. Всем. Полковник Мерино-Манрике не врал, что родня у него важная. Будет следствие об обстоятельствах его смерти. Вам придётся отвечать на вопросы. Сообщить, что случилось на Санта-Крус. Подробно рассказать. Как вы от него избавились. Многие солдаты желают ваших голов за это убийство. Они вас в убийстве и обвинят. Даже во многих убийствах. Полковника — прежде всего. Но и Хуана Буитраго. И Томаса Ампуэро. А тот был близким другом Кироса. И если Кирос пожелает поддержать солдат Мерино-Манрике, отомстить за него — будет моё слово против его слова. Тогда я никак не смогу защитить и спасти вас. Моё слово — женское, оно ничего не стоит.

— Кирос будет мстить за полковника? — удивился Луис. — Чепуха! Он его ненавидел!

Исабель пожала плечами:

— Меня он тоже ненавидит. Кто знает, в каком лагере окажется Кирос перед лицом закона? Его не угадаешь. Он всегда на стороне своей выгоды, которую называет совестью.

— Это верно, — задумчиво сказал Диего. — Даже смешно, как любой ветер всегда несёт его навстречу собственному интересу...

— Кирос постоянно обвиняет аделантадо в своей неудаче. Он не нашёл Соломоновых островов. На кону его репутация. Он вполне может защититься против того, что я могла бы сказать о его способностях. И в ответ — возложить на меня вину за смерть Альваро. Я наследница. Соломоновы острова — мои. И на мне задача покорить их, колонизировать и управлять ими. Вот этого права Кирос за мной не признаёт. Он этого не говорит. Он не говорит вообще ничего. Но погодите! На его взгляд, конкистадор Соломоновых островов и настоящий губернатор Южного моря — он. С самого отплытия из Лимы навигатор считает себя Колумбом и представляет себе открытие нового континента. На всякие архипелаги ему наплевать. Только Южную землю он ищет и хочет видеть.

— И мы тоже, — перебил Диего.

— Если кто-нибудь сможет оспорить мои права, обвинив в соучастии в убийстве, — я всё потеряю, и у Кироса будут развязаны руки. В Маниле или же в Лиме мы должны доказать, что Альваро скончался естественной смертью. А как мы это докажем, не имея тела как свидетельства, что он не отравлен и не зарезан?

Победа была за ней. И, уже зная это, она подвела итог:

— Вот почему я не хочу оставлять его здесь.

— Понятно... Но нельзя же перевозить его на «Сан-Херонимо»!

— «Сан-Херонимо» мой. Я могу плыть на нём с кем угодно — в том числе с мужем.

— С трупом мужа, Исабель! И сейчас этот труп уже гложут черви.

— И вонять будет даже в твоей каюте, положи ты его хоть в самый глубокий трюм.

— Ты же велела не переносить больных ни на фрегат, ни на галиот — там практически никого не будет. Вон сколько места получается для твоего гроба!

Вечером Дня святой Исабель — покровительнице первого плавания Менданьи, — в день своего двадцативосьмилетия, 17 ноября 1595 года, гобернадора наблюдала с балкона за тем, что делается на земле.

На берегу двигались тени капитана фрегата и его матросов. Они грузили в шлюпку прах Альваро. Вместе с гробом увозили и королевский штандарт.

Исабель велела, чтобы штандарт оставался на Санта-Крус до последней секунды. Флаг Испании, символ владения островом, должен отплыть одновременно с первооткрывателем архипелагов южного моря. Королевский штандарт был навязчивой мыслью гобернадоры. Её оберегом.

Теперь она слышала плеск вёсел и скрип уключин на шлюпке, перевозившей гроб на борт самого малого из трёх кораблей.

Убедившись, что Альваро не брошен, она застонала от тоски и горя.

И всё-таки ей стало легче.

Кирос со шканцев видел то же зрелище, слышал те же звуки... и ничего не мог сделать.

Нет сомнений: эта женщина грозит погубить всех. Беда столкнуться с ней! Чудовище. Химера. Медуза. Горе тому, кто заглянул ей в глаза! Она зачарует и убьёт прельстившегося ей. Нужно придумать, как с ней справиться. Во-первых, она женщина, а женщина на корабле — уже к несчастью. Во-вторых, женщина не может командовать мужчинами. Тем более моряками. Тем более таким мореходом, как он — Педро Фернандес де Кирос. Доказательство: первый же её приказ на море — бредовый: выходить с мёртвым телом!

Злоба одолела в сердце Кироса прежние чувства: желание и соблазн.

Утром 18 ноября донья Исабель Баррето приказала поднять паруса.

Этот приказ, который она лично передала всем людям своего флота, как будто Кирос тут вовсе ни причём, довёл его желание мести до предела. Этого он ей не простит! Она сознательно так поступила, нарочно всем показала, что принимает на себя ответственность за все решения. До Бога высоко. До короля далеко. Менданья в гробу. А распоряжается всем Исабель Баррето!

Строга сама к себе. Страшна для всех прочих. Она налагала на себя — и на остальных тоже — железную дисциплину. На рассвете и на закате она изучала расположение светил, расспрашивала старых моряков. Те говорили: Южное море — самый большой океан на Земле, море открытое, бесконечное. Рассказывали: как только они пересекут экватор — попадут в страну Сатаны и все превратятся в негров. От палящего солнца море закипит, а паруса загорятся. Исабель желала всё знать и внимательно слушала эти легенды. И сверяла положение судна.

Её надзор за расчётами главного навигатора не знал пределов. Всюду эта женщина лезла! Всё контролировала! С ума сойти!

Кирос не нашёл Сан-Кристобаль.

Они были в пути два дня, достигли назначенной одиннадцатой широты[21]. Ничего. Безнадёжно пустой горизонт.

Не отступаться? Продолжать идти прежним курсом? Или переменить его, направиться к Маниле, как требовал Кирос?

Он настаивал: провиант подходит к концу. Фрукты на кораблях либо съедены, либо сгнили. Из кувшинов уже идёт нездоровый запах, пить эту воду можно только зажав нос. Чем дольше ждать, тем хуже будет.

Сомнение глодало душу Исабель. Если она решит идти дальше ещё два дня — придут ли они в назначенный Альваро пункт?

Она перечитывала рассказы о великих путешественниках. «Вспомни Магеллана, — твердила она себе. — Как ты не знаешь, где Сан-Кристобаль, так и он не знал, где пролив, который он ищет».

Да, но король оправдал его именно потому, что он этот пролив нашёл! Потерпи Магеллан неудачу — остался бы португальским проходимцем, шутом и убийцей, обманувшим своего владыку...[22]

Вроде Кироса.

В чём разница между героем и безумцем: не об этом ли они разговаривали с Альваро тогда в её комнате, когда в первый раз у них зашла речь о Соломоновых островах? Мера величия путешественника — успех. А слава всегда на стороне победителя.

Она больше не доверяла своей силе, своему инстинкту. Не верила даже в Божью милость. Ещё бы: ведь Господь сыграл с ними новую шутку. 10 декабря галиот Фелипе Корсо ушёл от них.

Под предлогом, будто Кирос не знает своего ремесла, Корсо переменил курс и исчез. Ему дела не было до «альмиранты» и Сан-Кристобаля: зная путь, он дойдёт до Манилы. Он дезертировал. Но что Корсо обвинение в измене? Он думал, что на «Сан-Херонимо» никого не останется в живых, чтобы выступить свидетелем против него.

Наконец она отдала команду идти за ним следом, чтобы достичь Филиппин.

Чем дальше они уходили на север, тем заметнее менялся ветер. Их качали большие волны. Бизань-мачта грозила сломаться. Бушприт уже еле держался. Расположенный под ним парус блинд унесло в море вместе со всеми снастями.

Вдалеке тащился фрегат — последний корабль из флотилии. На нём был гроб. Фрегат всё ещё держался.

С того давнего спора Кирос не заводил о нём речи. Но теперь там тоже падали реи. Лопались ванты. Уже три дня были опущены паруса, и матросы никак не могли их поднять. И людей не хватало, и сил никаких.

— Вы должны, сеньора, приказать людям с фрегата перейти к нам на борт, забрав всё с собой...

Дошло до крайности: Кирос пришёл-таки к гобернадоре просить, чтобы самый маленький корабль оставили. Просить вторично.

— Фрегат мне не принадлежит, я не имею права приказать пожертвовать им.

Вы имеете право на всё: вы гобернадора.

— На всё! Вы опять меня удивляете, Кирос. Я имею право на всё, лишь бы мои распоряжения нравились вам... И совесть вашу, кажется, не тревожит то, что капитан фрегата разорится. Если я заставлю этого человека сделать то, чего он делать не хочет, то лишь ради спасения его жизни. И на борт ко мне он перейдёт только с останками аделантадо.

— Это невозможно! Матросы «Сан-Херонимо» не позволят вам этого сделать.

— А я ни за что не брошу единственный корабль, который согласился нести прах моего бедного мужа.

— Худшее наказание Господне за наши грехи — это ваше безумие, сеньора! Оно нас всех погубит.

— Худшее Господне наказание для нас — ваше невежество в мореплавании. О двуличии и самонадеянности я даже не говорю. Они нас уже погубили.

Он вышел, хлопнув дверью. Она осталась наедине с морем.

Фрегат следовал за ними.

Но на рассвете 20 декабря, оглядев горизонт, она увидела: нет никого. Фрегат исчез.

Она приказала ожидать его. Кирос отказывался. Всё равно этот корабль проклят — с покойником на борту. От него быть только беде. А ветер задувал — надо было идти вперёд, пока не утих.

Она убедила его подождать целый день. Матросы ворчали: — Вот ещё не было печали!

— Каждый за себя, а Бог за всех...

Чтобы занять их, она велела принести к грот-мачте Божью Матерь Пустынницу и петь «Salve Regina».

Деревянная статуя вся была в червоточинах, краска облупилась. Во влажном воздухе Санта-Крус поблёк её нимб, а соль смыла всё остальное. Плотник говорил: Мадонна вся изъедена червями; от неё надо избавиться, пока те не принялись за корабельную обшивку.

У Мадонны не осталось глаз. Не осталось рта. Конечно, не осталось улыбки, с которой она обращалась к молящимся морякам. Пропали даже те четыре корабля, которые она некогда хранила.

К концу дня Исабель поняла: Альваро никогда уже не успокоится в христианской земле. Не будет в его память честного погребения.

Она разрешила братьям бросить Мадонну за борт и приказала продолжать путь на норд-норд-вест.

С тех пор «Сан-Херонимо» один продолжал путь в безбрежности...

Но вот чего не знала Исабель Баррето, не знал Педро Фернандес де Кирос, не знал никто: они находились в нескольких милях от Сан-Кристобаля.

Пройди они вперёд ещё два дня (как подсказывало ей предчувствие) — нашли бы и «альмиранту», потерпевшую там крушение. И умиравшего Лопе де Вегу, ожидавшего помощи...

Хуже того: они не могли знать, что аделантадо Менданья вовсе не ошибался.

Приведя их в Байя-Грасьоса, дон Альваро исполнил свою миссию, выиграл свой заклад. Эта проклятая земля принадлежала к архипелагу Соломоновы острова: остров Санта-Крус — последний, самый южный из двенадцати больших и девятисот девяноста малых островов, составлявших царство сына Давидова[23].

Так что они уже были дома.

Экспедиция достигла места своего назначения.

Глава 12 «НАМ ПОМИРАТЬ, А ЕЙ ЮБКИ СТИРАТЬ»

Времени больше не было. Время остановилось. Да и пространство никуда не двигалось. Исабель казалось, будто она в центре правильного круга: днём и ночью всё тот же круг до самого горизонта, а потом его сменяет другой, точно такой же. Ей было душно. Почему корабль не движется? Но печальный плеск воды о форштевень не умолкал никогда. Даже засыпая, она слышала пение моря, стон снастей и обшивки, полоскание парусов. Почему корабль не движется?

Всё тот же запах гнили из нутра галеона. Всё те же лица, застывшие в безнадёжности. Призраки, которые то бродят, покачиваясь, то в изнеможении лежат на полуюте.

«Сан-Херонимо» стал так чудовищно грязен, на нижней палубе столько отбросов и нечистот, что раны у людей воспалялись до гангрены.

В сущности, Диего с Луисом были правы: больным было бы лучше на палубе, под навесом, на свежем воздухе. Здесь всё было не так, как казалось. И всё не так, как должно было быть.

Она видела, как взрослые мужчины воруют воду у малолеток, как матери съедают пищу, предназначенную их детям — тысячам мелких гадостей была она свидетелем. В глубине души Исабель признавалась себе, что никогда не уделяла достаточно внимания колонистам... Убийцы, проститутки, бродяги — подонки общества. С самой погрузки в Лиме она их осуждала.

Но в первое время аделантада ещё добродушно смотрела, как играют их дети на палубе. Потом тревоги и заботы сделали ей неприятным и это зрелище.

Живя рядом с ними на берегу, она их опять осудила: непокорные, строптивые, грубые, жестокие друг к другу, свирепые с индейцами...

Только потому, что туземцы на Санта-Крус не носили золотых украшений, а сами колонисты и солдаты не хотели оставаться на этом острове, они превратили лагерь в преисподнюю, оставляя свои испражнения у самых дверей домов.

Теперь она не иначе говорила о спутниках по путешествию, как называя их с безграничным презрением «эти».

Любая живая тварь для гобернадоры, не знавшей снисхождения и глухой для жалости, была лучше «этих».

Исабель ставила в пример храбрости маленькую собачку, брошенную на Санта-Крус вместе с другими собаками. Иначе было нельзя: воды не хватало, в пути их нечем было бы поить. И покуда мощные волкодавы жалобно лаяли с берега, эта собачка бросилась в море. Псина гребла, как каторжная, и добралась до трапа «капитаны», готовой поднять паруса. Исабель распорядилась выловить её. Вот собачку она пожалела за отвагу и полюбила, а людей теперь — нет. Та была смелее, пошла наперекор судьбе.

Теперь ей важно было только одно: не дать погибнуть Марианне. И Луису. И Диего. Только о том и думала: их, их спасти!

Провиант убывал день ото дня. А голод рос.

Солнца стало таким палящим, что даже на рассвете его никто не мог вынести. Днём на палубе плавились, ночью дрожали.

В сущности, прав был, пожалуй, Кирос, а не Диего с Луисом: больным лучше в трюме. То-то и оно: в сущности всё было совсем не так, как казалось.

Корабль находился в той страшной для моряков зоне, где воспламеняются паруса — в ужасной штилевой полосе около экватора. Небо было пасмурное, море гладкое, блестящее и маслянистое. Баня. И голод. Воду экономили, как только могли: меньше стакана на человека. В воде плавали дохлые тараканы, вонявшие до тошноты. Что до еды, то на кокосовые орехи с бананами колонисты накинулись с самого начала. Теперь оставалось только по полфунта муки на человека в день; из неё лепили галеты. Марианна потребовала ещё, чтобы больным давали по тарелке жидкой каши с кусочком сала, а то не выживут. Её просьбу удовлетворили. После этого многие матросы ложились и отказывались подниматься в надежде тоже получить эту несчастную тарелку.

Вместе с голодом стал назревать и бунт. Колонисты ворчали: гобернадора их объедает. У неё-то есть и вино, и масло, и даже яйца. Для себя и для своих родных она держала двадцать кур и пять свиней. Исабель отвечала: «эти» сами растратили припасы, которые она собрала для них на Санта-Крус: сожрали всё сразу. У них, замечала она, рассудка не больше, чем чувства собственного достоинства; дай им волю, они и всё остальное так же слопают. Какое там достоинство! Довольно поглядеть, в какой грязи они живут.

Аделантада же являлась к ним только причёсанной и в полном уборе. С души воротило, но она требовала, чтобы скудную трапезу ей подавали на серебре, воду и вино — в хрустальных бокалах. С души воротило, но она переодевалась к ужину, зажигала свечи и велела курить благовониями. Они там думают, что она заелась, сибаритствует, ни о чём не заботится? Неправда! Она ограничивала себя во всём, принуждала себя к крайней строгости. В каждодневном контроле за собой и своими запасами ей виделся символ своей власти, чести и свободы. Всего, что она считала прерогативами гобернадоры. Только то немногое и было у неё в мире, что она берегла здесь.

По мере того, как убывали еда, живность, инструменты, по мере того, как разваливался «Сан-Херонимо», Исабель осознавала, что не станет продолжать поиски, начатые Менданьей. И эта мысль была убийственна для неё. С каждым днём она всё больше теряла золотые острова царя Соломона.

И другая мысль преследовала её непрестанно: как сохранить жизнь своим. Она у колонистов ничего не просила. Так пусть теперь и они не оспаривают у неё того, что принадлежит ей! Если она поделится с этой сворой, жизнь Марианны, Луиса и Диего будет под угрозой. И что тогда?

— Разве моя вина, что эти разом прикончили все свои собственные запасы? Порции, которые я выделяю своей семье и слугам, — очень скудные, вы это знаете, Кирос.

Главный навигатор теперь находился в самом центре всех конфликтов. Его люди требовали, чтобы он сделал выбор, задавали ему тот же самый вопрос, который некогда задала Исабель. На чьей он стороне? Он с ними — с моряками, умирающими от голода и жажды? Или с гобернадорой, которая его подкармливает и подкупает?

— Раз ты наш начальник, Педро Фернандес де Кирос — сделай так, чтобы твоя хозяйка заплатила нам за работу своими водой и вином. А не то пустим ко дну её судно, и она потонет вместе с нами.

Когда истекли два месяца плавания, Кирос испросил новой аудиенции в кормовой надстройке. Он взбунтовался:

— Несправедливо, что на корабле есть съестное, а люди мрут с голода! Мои люди лишены самого необходимого. А у вас, сеньора, всего в избытке! Посудите сами: ведь хуже быть зарезанной, чем потратить немного из своих запасов и поделиться с людьми. Я заступаюсь за моряков не потому, что они мне друзья, а потому, что вам я друг.

— Вы мне не друг, Кирос, хоть и принимаете мою щедрость.

— Принимаю только для того, чтобы быть в состоянии вести ваш корабль. И прошу того же для остальных.

— Если бы вы были так чисты, как утверждаете, так близки к своим людям, как хотите уверить меня, вы бы не взяли от меня ничего. А вы кормитесь из двух кормушек — в прямом и переносном смысле.

— Вы всех нас убьёте своей жадностью и презрением.

— Может быть, своей жадностью и презрением я спасу хоть кого-то.

— Ошибаетесь, сеньора. Если солдаты и колонисты захватят вашу кладовую, ничто уже не спасёт. И придётся вам полагаться на одну себя.

Там хранятся припасы, которые принадлежат мне.

— Они принадлежат всем.

— Кирос, вы ни разу не сказали этого, когда приходили сюда получать прибавку к вашему рациону. Насколько я знаю, вы не делились ею ни с кем — даже с вашим другом Ампуэро. Насколько я знаю, у вас есть ещё и собственные припасы, к которым никто не допущен, кроме вас. Вы прячете для себя воду и сухари...

Не дав ей договорить, он круто повернулся. Она остановила его:

— Погодите минутку, Кирос. У кого сейчас ключи от кладовых?

— У боцмана.

— Оба ключа? И тот, что от главной кладовой, и тот, что от моей личной?

— Точно так.

— По какому праву вы передали мой ключ другому?

— Этому человеку я полностью доверяю.

— Не сомневаюсь. Но не вы ли сказали, что голодные люди способны на что угодно?

— Я в самом деле думаю, что вы должны иметь уважение к тем, кто страдает, но не захватывает принадлежащее вам силой. Послушайте моего совета: если вы к нынешним страданиям добавите ещё, они могут лечь и больше уже не встать. И тогда... Тогда ваше благоразумие никому уже не пригодится: ни вам, ни вашей сестре, ни братьям, которых вы сейчас хотите уберечь и защитить.

— Избавьте меня от проповедей! Я требую, чтобы вы взяли и принесли мне ключи от обеих кладовых. Отныне их хранителем вместо вас будет дон Диего. Вернее, вместо вашего доверенного человека.

— Потребуйте и отберите их у него сами. А мне не надобно, чтобы последний из всех моряков сказал про меня то, что говорят уже другие: что я покорился бабе, которая стирает юбки в их крови!

Они смотрели в глаза друг другу. Если бы Исабель позволила Киросу уйти с этими словами, с её авторитетом было бы покончено. Не стало бы гобернадоры. Права она была или нет, потребовав у него ключи, но уступить теперь не могла, не имела права! Вся напрягшись, Исабель медленно произнесла:

— Я отдала вам приказание, сеньор Кирос, и второй раз повторять его не буду. Прошу вас лично принести доверенные вам ключи и собственными руками передать их мне, вашему командиру. Можете быть свободны. Через четверть часа извольте явиться с порученной вам вещью.

Он хлопнул дверью. Она, взбешённая, застыла в кресле. Ва-банк! Если Кирос не повинуется... тогда она проиграла войну. Да, она была в гневе. В гневе на судьбу, сделавшую её своей игрушкой. Исабель понимала, что Кирос прав: ей следовало поделиться с товарищами по несчастью. С товарищами? Она не видела в них себе подобных. У неё не было ничего общего с этими скотами. Кроме бедности, которая теперь и её поджидала. Вдова без средств, каких много... Если она пожертвует ради «этих» последними плодами конкисты, то навсегда потеряет возможность вернуться на пропавшую землю, вернуться на Санта-Крус и сдержать слово, данное Альваро. Всё перепуталось!

И всё же аделантада понимала: Кирос ведёт себя правильней, чем она. Почему Бог больше любит этого жулика?

Или она ошибается? И Кирос действительно таков, каким кажется — добрый, сердечный человек, истинный христианин?

Нет! Она его знала: он не испугается никакой сделки с совестью. Милосердие, преданность, сострадание? Всё позёрство, всё ради выгоды. Исабель помнила, как подчёркнуто португалец повиновался аделантадо, в то же самое время осуждая его. А за спиной у Альваро он взглядами, словечками, намёками подрывал авторитет человека, которого якобы почитал, которому служил. А сострадание, выставляемое перед людьми напоказ? Это же лучшее его оружие. Неотразимое.

Она должна добиться, чтобы он принёс ключи.

Исабель усмехнулась про себя. Надо же: ставка здесь — её жизнь! А ведь эти два ключа у неё были и так. Дубликаты.

Она встала и ожидала, готовая к столкновению. Какую ещё ловушку он для неё заготовил? Вообще-то ей было страшно. Бездонная пустыня в океане ненависти...

Прошёл час.

Надо бы уже послать Диего арестовать Кироса за непослушание. Чего она совсем не хотела делать!

Или он действительно так бездарен, как говорят её братья? Хороший ли он мореход? Никогда она этого не знала, и теперь тоже. Верно одно: только он мог управлять кораблём. Отрешить его от должности? Всё равно, что зарезаться. А оставить без наказания, если он противится ей, — всё равно, что повеситься. В дверь постучали. Она пришла в себя.

— Войдите!

Она думала увидеть Кироса. Но нет. Уставившись в землю, с шапкой в руке, вошёл боцман и положил на стол два ключа.

Исабель взяла свой, а второй оставила. Она знала, что этого человека унизили из-за неё. У боцмана без серьёзной вины никогда не отнимали надзора за кладовыми. А он ничем не провинился. И она его жестоко оскорбила.

— Возьмите ключ от главной кладовой.

Он даже рукой не шевельнул. Она хотела сказать совсем другое. Всё объяснить. А на самом деле только отпустила с такими словами:

— Что вам действительно необходимо?

— Десять кувшинов воды, два кувшина масла, бочонок муки и десять кур.

— Всё получите. А больше ничего. Никогда.

Как и полагала Исабель, продукты, выданные из запасов, долго не продержались. Несколько человек объелись ими до поноса. Так, что в горло не лезло.

И опять все страдали от голода.

— Знаешь, сколько у неё там свиней? А воды для свиней? А муки в мешках?

Бунт мог вспыхнуть в любую минуту. Теперь раздачей продовольствия ведал Диего. Но в этот несчастный день матросы застали служанку Инес и рабыню Панчу наверху на юте без хозяйки. При них было два кувшина с водой для стирки белья. Тут оно и вспыхнуло:

— Надо же, сволочь какая! Нам помирать, а ей юбки стирать!

Служанок чуть не растерзали. Драгоценные кувшины разбили в драке. Кирос следом за служанками ворвался к Исабель:

— Вы совсем рассудок потеряли?

— По какому праву вы входите ко мне без доклада?

— По праву Господа Иисуса Христа, который велел отдавать своё ближнему!

— Вы сами себя считаете Христом? Не кощунствуйте, Кирос.

— Если я не могу достучаться до вашего сердца — хоть бы до ума достучаться! Будете доводить людей до крайности — они с вами покончат.

— Если вы говорите от имени бунтовщиков, вы сам изменник. Правы те, кто говорил мне: вы желаете завладеть этой каютой, всеми припасами и властью аделантадо.

— Будьте покойны. Никому здесь ваша мишура не нужна. И на палубе куда лучше, чем в вашей каюте. А впрочем, желаю вам одной на корабле-призраке прибыть в лучший мир!

По глотку воды на день.

— Марианна, попей! Умоляю! Не дури: тебе нужно много сил.

— Моя сила в Боге. Я не возьму больше, чем другие.

— Я же только для тебя всё берегу, любовь моя, деточка...

— Вот именно!

— Что «именно»? Марианна, у тебя вся жизнь впереди!

Исабель не знала, что повторила последние слова Лопе де Веги:

— Живи, Марианна...

Но Марианна была уже слишком близко к любимому, слишком близко к небу, чтобы поведать сестре: высшее блаженство — разделить с ближним его страдание.

Она придумала, что будет помогать единственному на борту санитару ходить за больными. Санитар был святой человек. Его прозвали Отшельником. Настоящее его имя было Хуан Леаль, что значит «Честный».

Отшельник сражался в Чили при вице-короле Гарсии Уртадо де Мендосе, а потом служил в больнице Санта-Анна, что в двух шагах от асьенды Баррето в Лиме. Он ухаживал за беднейшими из бедных: за столичными индейцами.

На «Сан-Херонимо» он пускал кровь, ставил банки и готовил микстуры. Помогал умирающим отойти с миром, заворачивал их в саван и сопровождал до последнего жилища — доски, по которой спускали в воду.

Сегодня врач подходил уже к четырём несчастным, чтобы легче был их путь на тот свет.

Марианна испытывала к доброму Хуану Леалю почтение, близкое к преклонению. Исабель понимала, как тронута сестрёнка его добротой. Он жил по Христову учению. Исполнял Его заповеди словом и делом. Сострадал нужде и помогал в скорбях. Он был один такой.

Но когда Исабель видела, как туда, где предел ужаса и мерзости, за этим человеком в коричневом балахоне, худым и сутулым, босоногим, седобородым, идёт Марианна, ей становилось тревожно и больно. Отшельник милосерден — всех ему благ! А молоденькая Марианна с таким милосердием может подцепить заразу. Она уже покрылась сыпью. Длинные волосы кишели вшами из-за того, что она вычёсывала других. Ими нужно пожертвовать — остричь наголо... Глаза глубоко запали в орбиты, щёки день ото дня больше вваливались. Сестра шаталась на ходу.

Когда же старец тоже умер, именно Марианна проводила его в последний путь.

Если Исабель думала, что после этой кончины любимая сестричка образумится, то ошиблась. Вечно ленивая, вечно беспечная Марианна ещё ревностнее продолжила дело Хуана Леаля.

— Ты должна поделиться с другими тем, что у нас есть, Исабель. Вспомни, что говорил Господь: последние станут первыми.

Исабель, жившая в страхе потерять Марианну, страдала от такой набожности...

Она сообразила: из-под личины беспечности её сестрички, её маленькой, выглянула непреклонная женщина. Страстная натура, идущая до конца. Настоящая Баррето — как она сама.

Марианна хотела выйти за Лопе де Вегу — и своего добилась. Хотела участвовать в путешествии аделантадо — и своего добилась. Хотела возвыситься над горем, помогая умирающему Лоренсо — и своего добилась. Теперь она хочет разделить жизнь — и смерть — с самыми обездоленными. И своего добьётся.

Исабель пыталась бороться с этим предчувствием. Говорила себе: если Марианне удастся спасти всех страдальцев на «Сан-Херонимо», Бог не захочет отнимать её у людей, которым она помогает в скорбях, не захочет призывать её к Себе... Как же Он пожелает лишить всех бедных и больных такого нужного человека?

Как только Исабель видела необычный свет, блестевший в глазах Марианны — пламя, освещавшее всё кругом, — она сдавалась без боя на самые необычные просьбы: отдавала воду, муку, сало... Отдавала колонистам всё. Не из любви к ним. Из любви к Марианне, из восхищения перед ней, почтения к ней... К лучшей из всех душ экспедиции!

Юная вдова Лопе де Веги заступалась за несчастных гораздо больше и лучше, чем Кирос. С ней торга не было: чего Марианна хотела, то и получала.

Если Всевышний доволен делами этого младенца, надеялась Исабель, Он оставит её здесь вести свою брань.

Только тем она сама и держалась в жизни: всё отдать, лишь бы Марианна жила и побеждала...

Вечером 24 декабря 1595 года Марианна угасла у неё на руках.

В тот же вечер Исабель пришлось кинуть в море измождённое тело своей сестрички, своей деточки.

Рождество 1595 года.

В тот день — день Рождества — гобернадора сама готовилась к смерти.

Но готовилась не в мире и даже не в страхе. Никаких пределов не знала её ярость к Всевышнему, отобравшему у неё Марианну.

Она рыдала без слёз, стоя перед пустой нишей, прежде бывшей пристанищем Божьей Матери Пустынницы.

Воскресенье, 7 января 1596 года.

Тянулся день за днём. Слепящий свет, безжалостное солнце, ропот ненависти, назревавшая резня — всё это было уже неважно. Даже двуличие Кироса, который исполнял все её приказания, но для вида противился, чтобы сохранить репутацию у матросов. Даже вечное, неподвижное море вокруг. Она уже не ощущала времени. Не ощущала пространства. Не ощущала других. Не ощущала самой себя. Оставались только два инстинкта: материнская любовь к Диего с Луисом и упорный отказ поступаться чем-либо своим. Оба инстинкта она сливала воедино — и упорно сражалась. Её права по-прежнему были её правами, и гнев при мысли, что на них могут покуситься, никуда не девался.

Оглядываясь кругом, она теперь видела только двух людей и больше никого не хотела видеть: двух братьев, таких юных и слабых, что наверняка не устоят против неверности Бога. Уберечь их от жажды, от голода, от болезни, от смерти... Не дать им утонуть вместе с ней. Это была её неотвязная мысль с самого отплытия с Санта-Крус.

Воскресенье 14 января.

Из тумана... вдруг показалась верхушка горы! Чудо: земля! Кирос уверял: это первый из островов огромного Филиппинского архипелага — северная оконечность Самара.

Прямо сквозь палубы Исабель чувствовала, как радостно встрепенулся экипаж. Полуживые думали, что беды их кончены. Не тут-то было. Кирос уже командовал отойти от берега. «Править в открытое море!» — крикнул он. По его словам, подойти к этому острову было нельзя.

— Почему нельзя? — рявкнул один старый матрос. — Тут есть проход. Вон он, там!

Он указал рукой: вдали был как будто пролив. Как ветеран восьмой экспедиции на Филиппины, он знал эти воды; ходил здесь на корабле завоевателя Манилы Мигеля Лопеса де Легаспи. Он даже участвовал в овладении всем архипелагом, который испанцы окрестили Филиппинами в честь инфанта — будущего короля Филиппа II. Это было тридцать лет тому назад.

Кирос колебался. Ветер был сильный, земля покрыта туманом, солнце за облаками. Главный навигатор не хотел входить в пролив: он считал это опасным.

Тогда гобернадора услышала топот: моряки толпой бежали по трапу.

Они ворвались к ней в каюту и стали жаловаться на капитана. На сей раз именно её они просили избавить их от полоумного, который никогда и нигде не желает бросить якорь. Она выслушала их доводы. И пригласила Кироса.

— Почему вы думаете, что это не тот проход, о котором они говорят?

— Не вмешивайтесь в эти дела. Дайте мне делать свою работу как я умею.

— Я задала вам вопрос.

— А я даю вам ответ: я знаю, что входить в этот проход — ошибка. Вот и всё.

— Вы всегда говорили мне о сочувствии к вашим людям. Ну так поймите их: они верят, что спасены, а вы без всяких объяснений уводите их назад в море. Что ж, Кирос, — давайте, уходите в океан, продолжайте свои безумные блуждания! Думаете, я не знаю, почему мы никогда не подходим к земле? Чтобы утолить ваше тщеславие! Вы вовсе не ищете Филиппины. Вы используете своё командование на «Сан-Херонимо», чтобы изучить Южное море и попробовать открыть новые острова, которым можно будет дать ваше имя! Только о том вы и грезите: стать новым Колумбом. «Педро Фернандес де Кирос — человек, открывший Пятый континент»... На самом деле вы нарочно затянули это ужасное странствие. По двум причинам. Во-первых, как только мы войдём в испанский порт, вы станете жалким португальским капитаном без корабля. Во-вторых, если вам удастся довести до края всех бедняг вокруг нас, они избавят вас от меня, от моих братьев, от наших свидетельств, что вы не смогли довести нас до места назначения. Как мог такой опытный мореход, как вы — по крайней мере, как вы уверяете, — мореход калибра Педро Фернандеса де Кироса, промахнуться мимо Соломоновых островов? Непонятно... Бунт моряков против тирании Баррето, который вы, в своей великой мудрости, надеялись затем усмирить, объяснил бы вашу неудачу; это бунт открыл бы вам путь к овладению кораблём. Рискованная игра. Так доведите свой расчёт до конца, Кирос: захватите корабль! Свершите, наконец, тот мятеж, которым вы так давно мне грозите. Разожгите его. Пусть он уже состоится, и наши с вами счёты будут покончены. Вы не любите своих людей. Вы никого не любите. Вы служите только своим интересам, Кирос. И ни с кем не делитесь, как ни прикидываетесь!

Понедельник 15 января — среда 30 января 1596 года.

Земля, пролив — всё пропало из виду. Судно шло в густом тумане среди чуть торчавших из воды рифов. Люди в апатии даже не думали измерять глубину. Гибель теперь казалась им меньшим из зол. «Сан-Херонимо» в любую минуту мог потерпеть крушение и затонуть. Ну и что? Даже Исабель было наплевать на это. Они все погибнут. Все это понимали. Исабель знала это не хуже других.

Но при всём том у неё оставался ещё неоплаченный долг перед самой собой. Спасти Луиса и Диего! Если это действительно скалы островов Катандуанес, как твердил старый матрос, — тогда «Сан-Херонимо» действительно пропал. Говорят, ещё ни один галеон не смог выбраться из этого скопления подводных рифов. Но если корабль на самом деле со всех сторон окружён этими рифами — значит, он идёт с северной стороны пролива невдалеке от восточного берега Лусона. И в таком случае «Сан-Херонимо» всё-таки достаточно близко к земле. На шлюпке Диего мог бы попробовать проскочить между рифами.

Оставить «Сан-Херонимо» без шлюпки, когда крушение неизбежно, — значит обречь последние пятьдесят человек на верную гибель в море. Женщины и дети в большинстве вообще не умели плавать. Страшное, печальное положение! Но что ей было до всех людей по сравнению с судьбой братьев?

В путь вышло четыреста человек. Дойдут двое.

Исабель выбрала, кто будут эти двое: Диего и Луис Баррето.

Но оставалась ещё проблема: как их отправить с провизией, амуницией и лучшими солдатами? Причём за спиной у Кироса?

Она занималась этим со всей прилежностью: подбирала свои козыри и поджидала своего часа.

В первый день февраля 1596 года Исабель Баррето знала: она в последний раз целует братьев. Все трое заперлись в каюте. Они слушали её указания.

— Почему ты не отправляешься с нами? — спросил Диего.

— И правда! — поддержал Луис. — Уйдём вместе.

— Кирос и все остальные сразу поймут, что вы берете шлюпку, чтобы не возвращаться. Тогда они захватят корабль.

Луис пожал плечами:

— Ну и что? «Сан-Херонимо» весь прогнил. Пусть его... Пускай все тут сдохнут, если на то воля Божья.

Она пропустила эти слова мимо ушей.

— Возьмите с собой всё оружие. Для прикрытия — последних аркебузиров. Здесь, кажется, туземцы особенно хитры и жестоки. Старый матрос говорил мне: тут живут самые лютые каннибальские племена. Будьте осторожны! Если мои расчёты правильны, вы высадитесь на острове Лусон и доберётесь до мыса под названием Гальван. Там вы будете в пятнадцати лигах от Манилы. Постарайтесь дойти до неё сухим путём. Опять говорю: соблюдайте осторожность! Если японцы не захватили Филиппины, если китайцы не перебили испанцев, если не то и не сё... Как это знать? Короче, если ничего не переменилось, то среди любимцев филиппинского губернатора — один дальний родственник Альваро. Скажите ему, что случилось на Санта-Крус. Скажите, где мы. И возвращайтесь сюда с провизией, алькальдом и судейским чиновником.

— А если это окажется не Лусон?

— Всё-таки вы будете на одном из семи тысяч Филиппинских островов. Храни вас Бог, братья!

Они обнялись.

Исабель взволновалась чуть не до слёз — впервые за очень долгое время.

— Храни вас Бог! — всё время твердила она.

— И тебя Господь сохрани! — отвечали братья.

Молодые люди очень спешили.

Что будет с ней, когда они бросят её одну с людьми, которых она обрекла на смерть, которых предала, отобрав у них единственную шлюпку, без провизии и без оружия, — этот вопрос никто не задавал.

Они бесшумно выбрались на трап и исчезли вместе с лодкой.

Пятница 2 — пятница 9 февраля.

Она отказывалась жить. Беречь братьев уже не приходилось, и она бросила всё остальное. Она решилась даже на тот поступок, на который не соглашалась ни за что: отдать боцману ключ от собственной кладовой, дать ему полномочия распоряжаться своими запасами.

Это была ошибка.

Киросу не удалось удержать порядок. Всю провизию сожрали за час. Как и в прошлый раз, два человека от этого умерли. Правда, у гобернадоры оставались ещё две свиньи. Её последнее достояние. В каком-то порыве она велела Панче спрятать их. Свинок держали в кормовой надстройке, укрытыми от моря за позолоченным балконом.

Только зачем?

Суббота 10 февраля 1596 года.

Десять дней, как их не было. Погода пасмурная. Небо хмурое. Она взошла на палубу... Спаслись ли Диего с Луисом? Или она, стало быть, их убила? Отправив на землю, послала навстречу гибели? Убила, как Альваро, как Лоренсо, как Марианну, как даже зятя своего Лопе де Вегу?

Оставшись одна, она винила себя во всех этих смертях. Не она ли увлекала братьев, сестру, супруга в эту экспедицию, которой сама желала, которую снарядила вопреки тысяче недобрых знамений?

На неё падала вина за крах семьи. Она провинилась перед отцом — несчастным капитаном Нуньо Родригесом де Баррето, которого якобы так любила, а сама погубила трёх его сыновей и разорила.

Её неотвязно преследовало воспоминание о том моменте перед экспедицией — в последнюю ночь в Лиме, — когда аделантадо признался ей: он не готов к путешествию; конкисту надо если не отменить, то хотя бы отложить.

В голове как молитвенное последование звучал голос Альваро: он просил её отказаться от золотых островов царя Соломона. Говорил: мы счастливы в Перу; не должно подвергать опасности то блаженство, которое Бог нам уже даровал. И она слышала, как отвечает ему: только смелость всем рискнуть и всё потерять, только отвага жить делает их людьми и настоящими христианами. И ещё: Бог пожелал, чтобы аделантадо Менданья поступил к Нему на службу. А Его служба требовала, чтобы Альваро овладел этими землями и спас души туземцев, которых Бог не поленился сотворить. Как может он сказать: я слишком стар, слишком слаб, слишком счастлив с женой, чтобы ответить на зов Господень? Эта мнимая мудрость старца на деле — простая трусость. В последнюю минуту он трусливо предавал память своих славных предков и даже пятнал честь Баррето.

И так она принудила Менданью продолжить предприятие, в которое он сам уже не верил.

Из тщеславия, по неразумию, по себялюбию.

И всё же в её состоянии умственной смуты, изнеможенья и тоски прошлое не так уж и тяготило: оно было столь же нереально, как настоящее, столь же абстрактно, как будущее. Угрызения совести не надолго задерживали её внимание.

Оставались рефлексы. Инстинкты.

Оставаться на том маршруте, который она вычислила, когда ещё была способна считать. Продолжать движение и не задавать вопросов, на которые не можешь ответить. Держать курс согласно прежним планам — когда она ещё умела думать.

Продолжать слепо и без отклонений.

Глядя вниз, она видела только одно: море. Надо различать рифы и вымеривать глубины.

А кроме этого не видела никого и ничего. Даже тени Исабель Баррето, передвигавшейся туда и сюда вдоль борта.

Она никогда особенно не задерживалась взглядом на лицах других женщин — стенавших вокруг неё вдов. И на детских личиках с помертвевшими глазами — лицах детей, переставших шевелиться. И на лежащих вповалку там и сям телах моряков, покрытых гнойными язвами и волдырями. Да и тем до неё дела не было. Не было сил, слишком близка была смерть, чтобы её о чём-нибудь спрашивать... Манила? Они уже не надеялись, что она хочет их туда привести, что у неё есть воля победно закончить скитания в гавани. Они уже не давали себе даже труда обвинять её и проклинать.

Кроме Кироса.

Стоя над нею на шканцах, он смотрел, как она бродит туда-сюда. Что это за последний порыв, который вывел её вновь на палубу? Или она ещё хочет спасти корабль? Ничто её не добьёт. Вчера — или позавчера? — он видел: она иссякла. Видел при последнем издыхании. Ан нет! Гобернадора продолжала дёргаться, как змея с отрубленной головой.

Впрочем, узнав про бегство её братьев, он подумал: экипаж должен отомстить, должен избавиться от неё. Даже его самого поступок гобернадоры поразил.

В глазах главного навигатора блеснул огонь.

Она здесь одна, нет никого из её родни, чтобы быть свидетелем... Вот здесь, без служанок, без братьев, без всякой защиты... Удобный случай! Случай — для чего?

Кирос, соблюдавший осторожность даже наедине с собой, не решился ответить на свой вопрос.

Только как же, думал он, как матросы и бывшие воины Мерино-Манрике, мерзавцы и головорезы, её окружавшие, до сих пор её не зарезали? А ведь давно собирались. Да, ещё при жизни аделантадо звери-солдаты хотели ею овладеть. Говорили, как повалят её и воспользуются все по очереди. А потом выкинут за борт.

Щепетильная совестливость Кироса не давала ему хоть малость пожалеть, что это злодеяние не случилось.

Но он удивлялся, почему его люди такие смирные теперь. Донья Исабель осталась на милости любой сволочи. Чего было стесняться морякам с «Сан-Херонимо» после того, что она с ними проделала: отняла шлюпку! Какие чувства удерживали их на грани преступления? Почтение? Долг? Вот ещё! Такие соображения были всегда не про них. Страх? Теперь она им была не страшна... Кто за неё заступится, думал он, кто отомстит? Кроме рабыни, служанки да нескольких дам, поклонявшихся ей в кормовой надстройке, никто её не любил. Среди солдат у неё не было ни одного сторонника. А уж среди колонистов — точно ни одного защитника! Каждый мог свести с ней счёты. Каждый сам по себе или все вместе. Но никто: ни колонисты, ни матросы, ни солдаты — не пытался ничего сделать. Все по-прежнему терпели её правление. Отчего? Или их всё ещё слепила её красота? Кирос снова пожал плечами. Какая там красота!

Он слишком внимательно за ней следил, слишком хорошо знал все стадии её превращений, чтобы не признать: от роскоши и очарования Исабель Баррето осталось одно воспоминание. И это воспоминание никого во всём экипаже уже не впечатляло, не волновало, не возбуждало.

Давно, давно уже не было сверкающих кружев, не мнущихся на ветру! Кончилось время прогулок по палубе в хрустящих юбках и тяжёлых воротниках! В прошлое канули букли и локоны, такие высокие и намасленные, заколотые таким количеством шпилек и гребней, что и буре их не растрепать!

Гобернадоре, правда, не пришлось сбривать волосы, как её покойной сестре Марианне, но ветер вымыл золотые волны её волос до крайней бледности, от соли они обесцветились и потускнели. А что до модных причёсок... Теперь она не начёсывала пряди, а просто стягивала на затылке в хвост, падавший на щёки и шею.

Кожа её на солнце не слишком сгорела. И не почернела от грязи, что у людей забивалась в морщины у глаз, возле рта и на лбу, пачкала всё лицо. Но шесть месяцев в море кожу ей всё же высушили, а лицо её исхудало и стало теперь угловатым. Нос казался явно больше и крючковатее, скулы выступили сильнее...

Она выглядела всё ещё прилично, что и понятно. Тут ей ещё было куда идти. Нужда ещё не истребила в ней стыда. Пока она ещё не показывала голых ног и грудей.

И не завшивела, нет... Не было видимых язв.

Но конец приближался. Траурные одежды, которые она носила со смерти аделантадо, не прятали её форм: до того её тело казалось нездешним, прозрачным, бесплотным. Чёрная юбка обвисла на ней, как на пустом месте. Беда и её превратила в скелет.

Это всё Кирос заметил.

Совсем другая стала.

Но нет! Когда эта женщина поднимала голову, когда из-за ресниц вдруг сверкал её взгляд, когда её глаза снисходили до того, чтобы на чём-то или на ком-то остановиться, всё, что в них было прежде: власть, страсть, гордыня — казалось нетронутым. Молния сверкала лишь на долю секунды. И этого мига хватало Киросу, чтобы понять: ничто не убило, даже нимало нс укротило гордости гобернадоры, и всего менее — страдания ближних. Бессердечна и бездушна.

Несокрушима. Как Зло. Как Враг.

От усталости и отчаяния его била лихорадка. Невыносима становилась мысль, что она — она! — может остаться в живых, а он непременно погибнет.

Вид этой безмолвной гиены, бегающей по палубе — единственного здорового человека на борту, единственного, кто держался на ногах, жил и двигался, — был ему отвратителен до дурноты. Он двинулся вперёд, чтобы прогнать её, чтобы загнать в нору. Здесь ей делать было нечего! Исчезни, пляши свою Виттову пляску на золотом балконе со свиньями!

Он перегнулся через ограждение шканцев и резко окликнул её. Она не расслышала слов, но от крика на бегу остановилась. Стоя под шканцами, она обратила к нему тот самый взгляд, который он так ненавидел.

Она глядела очень внимательно.

Что ей приказывал Кирос, она понять не могла, а заметила только то, что заметила, и Кирос представить себе не мог, что в такой ситуации она обратит внимание именно на это. На носу у него вскочил большой прыщ — прежде она у него таких не видела. Уродливое белёсое вздутие на кончике носа посреди крохотного загорелого лица. «Решительно этот карлик что ни день, то противнее», — подумала она.

Её отвращение было ощутимо физически... и более чем взаимно.

Увидев это лицо, Кирос отступил, замолчал и скрылся.

Она же опять обернулась к морю.

Наваждение?

Как будто к кораблю направлялась пирога. Да, нет сомнений: какая-то лодка плыла прямо к ним... Сколько раз она уже видела такие пироги, среди скал сражавшиеся с прибоем, но никогда так и не добравшиеся до «Сан-Херонимо»!

Здесь на островках многие туземцы занимались меновой торговлей. А эти? Что они везли на своём челноке, что предложат к обмену, чтобы облегчить — да что там, спасти! — жизнь людей на большом корабле? Бананы? Кокосы? А может, каким-то чудом, воду?!

Да нет, пирога-то необычная... Камышовая круглая крыша, под которой не сразу разглядишь моряков.

Но два гребца с длинными вёслами, стоявшие на корме и на носу, были совсем не похожи на такие привычные уже фигуры туземцев южных морей. На них рубахи. На головах большие остроконечные соломенные шляпы. Обернувшись, Исабель хотела кого-нибудь позвать.

Никто позади не откликнулся, никто не пошевелился.

Кирос скрылся. А из матросов ни один даже не попытался подняться. Давно прошли времена, когда экипаж мчался к борту с криком «Земля»!

Реи на фок-мачте были сломаны. Паруса порваны. Только скрипели тросы и фалы на блоках.

Она стремглав помчалась по трапу к рулевой рубке. Пинками подняла рулевых, приказала им привестись к ветру. Других матросов выгнала на палубу, велела лечь в дрейф. Те, кто ещё не совсем кончался, откликнулись на её команды. Послушанием они пытались заслужить одобрение.

Среди обломков, валявшихся на палубе, она искала хоть что-то похожее на крепкий трос.

Перегнулась через фальшборт и кинула конец переднему гребцу. Он поймал его. Нет, не индеец! Человек с раскосыми глазами, с косой на затылке. За ним появилось четверо белых: при оружии, в сапогах и касках.

Они махали руками и громко кричали: дон Диего и дон Луис добрались до места! Сообщили о галеоне властям. Они идут следом. С ними ещё несколько шлюпок с провиантом и водой. И с поклоном от губернатора.

Под эскортом флотилии сампанов и балангаев[24] «Сан-Херонимо» медленно входил в бухту. Вдали виднелись городские дымы, слышался колокольный звон в церквях и пушечный гром из фортов: салют в честь женщины-адмирала, которая привела свой корабль с другого края света.

В Азию.

Выстрелы на берегу — аркебузы, мушкеты, петарды — беспрерывно славили героиню за этот подвиг: она пересекла Южное море самым долгим путём из Перу.

Путём неведомым.

Больше двадцати тысяч километров от Лимы до Манилы. Почти половина земного шара с востока на запад.

Все карты, составленные Исабель Баррето, все планы и эскизы, которые она передала братьям, оказались верны с точностью до градуса. Как и все её расчёты, сделанные в плаванье. Ясные и точные.

Да, под её командой пятьдесят человек умерло от болезней, голода, жажды и истощения. Пятьдесят за три месяца. Это не считая пассажиров фрегата и галиота, о которых новостей не было. И пропавших без вести на «альмиранте». И погибших на Санта-Крус.

Но остальные, которых она вела, за которыми надзирала, благополучно прибыли в порт: сорок человек, о которых из Америки тоже уже сообщали как о погибших вместе со всеми.

Она привела с собой мужчин и женщин, верно ей служивших. И своих ближних: чтицу донью Эльвиру Лосано, служанку Инес, рабыню Панчу. И старого моряка — первооткрывателя Филиппин. И главного навигатора Кироса.

Он же выставлял себя великим путешественником, единственным начальником на корабле, единственным, кто спас «Сан-Херонимо», кому и сама донья Исабель обязана своим спасением.

Война между ними только начиналась.

А пока народ, столпившийся на стенах крепости, громко славил знатную сеньору, которая, не пошатываясь, сошла по трапу и прыгнула в лодку, приютившуюся близ её корабля-призрака.

Её отвезли на берег, в Манилу, где, как говорили, утренний свет сладок, будто мёд, а вечерний — горяч, как огонь. Куда свозили китайский фарфор, японские доспехи, сиамскую слоновую кость, цейлонские рубины, малабарский перец, рабов с Борнео, пряности с Молукк. Где опиум, камфару, мускус, амбру, бензой меняли на серебряные слитки с рудников Нового Света. В Манилу, где высился самый прекрасный испанский собор на всех завоёванных землях.

Губернатор, епископ, духовенство, дворянство собрались на Пласа-Майор. С крестами и при шпагах, со всеми знаками отличий и должностей они выстроились в процессию и направились к порту. Монахи, мореходы, искатели приключений, конкистадоры — все стремились навстречу той, которую моряки вновь, как когда-то именовали жемчужиной Востока, славой Запада, Царицей Савской в Кастилии Антиподов.

Ей было двадцать восемь лет.