Королева четырёх частей света

Глава 13 ГУБЕРНАТОРСКИЙ ПЛЕМЯННИК

Исхудала. Иссохла. Горяча, как палуба «Сан-Херонимо»...

Но какой в этом дворце покой! И как сладостно пахнет жасмином в спальне! Может, надо только не закрывать глаз, чтобы исчезла слепящая синь, чтобы не слышать больше плеска воды о форштевень? Да, надо только поглядеть вокруг — и расплывётся пляшущий круг горизонта, и тишина настанет...

Исхудала. Иссохла. Горяча, как палуба «Сан-Херонимо». Минутами ей казалось, что она себя чувствует лучше. Только удары крови в виски, только мерные приливы к голове ещё воскрешали непрестанное колыхание волн. Да ещё морская болезнь, вечная тошнота, которая почти не мучила её в океане, а здесь, на суше, не отпускала.

Не закрывать глаз. Не засыпать. Если закроет глаза — утонет в прошлом. Не дать миражам захватить её, заполонить, вернуть обратно на берег Санта-Крус...

Все эти дни, странно отключённые от реальности, она проводила в битве со страхом: лежала, скрючившись, и цеплялась мыслями ко всем окружавшем предметам. Они переставали двигаться. Взгляд её хватался за сундуки, за квадратные стулья, за неровные складки парчи на окнах, за панели китайской кровати, в которой она лежала. В коробке — квадратной, как и всё остальное... Она заставляла себя смотреть в чёрное деревянное небо — гладкое, плоское, тоже квадратное, твёрдое, с перламутровыми инкрустациями, напоминавшими звёзды в тёмной ночи. Даже белёсое облачко мух, кружившихся над нею в алькове, было частью плотной, осязаемой, доступной для неё действительности.

Глаза надо было держать открытыми. Не прекращать борьбы с огромными волнами, бросавшими её на могилы Санта-Крус.

В комнате ничто не движется — только слабо жужжат москиты и шуршит опахало, которым её обмахивает Инес.

А город между тем рядом. Она слышала, как за окном кипит и бурлит Манила.

За гардинами, за опущенными жалюзи.

Да, там всё-таки была жизнь.

Когда Исабель только сошла на берег, в лихорадке первого момента казалось, что всё ей будет нипочём. Она царица праздника. В полном сознанье, стоя перед людьми, она с необыкновенной остротой ощущала заново открываемый мир. Вулкан, высившийся вдалеке за огромной полосой зелени. Мангровые деревья, окаймляющие бухту. Белые домики в порту, где бросил якорь «Сан-Херонимо». И кучки хижин в туземных деревнях вдоль берега.

Заворожённая, с горячечно возбуждёнными чувствами, она всё видела, всё замечала. Даже успела обратить внимание на туземцев, совершенно непохожих на жителей других островов. Крохотного роста, с тёмными, чуть скошенными глазами, в соломенных остроконечных шляпах... А дальше толпа китайских кули с длинными косицами на спине[26] — двадцать китайцев на одного белого. Наконец, господа-испанцы. В такую жару они никак не могли носить доспехи, но у каждого на боку была рапира, а в руке шлем.

При всём беспорядке чувств, как бы ни теснилось множество ясных и отчётливых образов, она в одну секунду запомнила их чины и родственные связи. Всё это она могла теперь пересказать.

Во-первых, дон Луис Дасмариньяс, кавалер ордена Алькантары. Самый титулованный. Двадцать шесть лет, жгучий брюнет, узкое вытянутое лицо. Он замещал отца, убитого три года назад, — временно исполнял обязанности губернатора.

Затем тот, кто шёл от него по правую руку: генерал-лейтенант дон Антонио де Морга. Назначен самим королём. У него-то и была настоящая власть. Ему ещё не было сорока; он казался отменно учтив.

Третий — племянник покойного губернатора, капитан дон Эрнандо де Кастро Боланьос-и-Риваденейра, кавалер ордена Сантьяго. Этот офицер выделялся из всех — пламенный и порывистый. Молодой. Самый горячий и самый красноречивый из всех. У него была ни на кого не похожая манера задавать вопросы и слушать ответы. Он интересовался героиней дня, расспрашивал, каким путём они плыли, как выглядят открытые ей острова, через какие страшные испытания они прошли. Короче, он инстинктивно старался ей понравиться, но и сам хотел много узнать.

Исабель нашла, что молодой человек хорош собой и приятен в беседе.

Высшие сановники провинции стали ей уже как близкие знакомые.

Она была словно дома, в Лиме, в придворном кружке вместе с приятелями — маркизами Каньете.

И тело, и ум её вернулись к старым привычкам. Она отливала себя по общей форме, проникалась общими обычаями. С безупречной лёгкостью впивала в себя запахи, цвета и звуки. Ни одна деталь не ускользала от неё. Женщины, даже белые, ходили по улицам свободно, без вуалей. На площадях они болтали с солдатами; те сами носили драгоценности и шелка. Как-то раз племянник губернатора дон Эрнандо де Кастро шепнул ей: здесь военные потому так роскошествуют, что шелка и камни очень просто купить в китайском квартале. Ну да, она поняла. Можно купить товары с Востока. Дёшево. А потом продать испанским купцам. А потом — на рынках Нового Света. Она отмстила это, и ещё разные отобранные для неё сведения.

Но больше всего она изучала сам город. С квадратными кварталами, как Лима. И, как в Лиме, здесь была королевская резиденция. Тёмно-серый дворец под огромной черепичной крышей. Она хорошо запомнила, что рассказал ей сосед, дон Эрнандо: дверные порталы и великолепные балконы верхнего этажа скопированы, вырезаны и отлиты мастерами из китайского квартала. Да и всё здесь сделано китайцами. Они построили даже дворцы на Пласа-Майор, тоже из серого камня, с бесчисленными окнами, ставнями, с гербами знатных фамилий над воротами. Испанский квартал окружали высокие стены со множеством бастионов, башен и фортов, с одной стороны выходившие на море, с другой на реку и тот самый китайский квартал Париан. С трёх сторон город обороняли пушки. Новая Кастилия — поистине так. Испания во всём великолепии.

И впрямь можно было подумать: она сейчас в Лиме перед отплытием. Как будто и не было экспедиции, как будто ничего не случилось.

Такой же собор с двумя колоколами, весело отзванивавшими «Те Deum». Такая же толпа туземцев и такое же сборище нищих в глубине собора. Такие же офицеры перед клиросом.

На благодарственной мессе она заняла такое же место — слева от алтаря, за балконом возвышения, назначенного для придворных дам. В нескольких шагах стоял епископ в такой же митре и такой же шитой золотом фелони. Ещё четыре священника совершали богослужение с такими же серебряными чашами и дарохранительницами. Кироса в чёрной одежде она видела так же в первом ряду, как и всегда. Диего с Луисом — такие же белокурые, краше прежнего. А остальные? Лоренсо? Марианна? Непроизвольно, словно забыв, что случилось за последние месяцы, она стала искать их взглядом среди сановников. И не нашла.

Вдруг собор в один миг для неё опустел. И даже Бог как будто оставил его.

Дон Альваро де Менданья не поклонялся большой статуе Божьей Матери Мореплавателей. Не воздымал над головой королевский штандарт, обернувшись к коленопреклонённым конкистадорам. От его высокой фигуры остались только шлем да красный султан — их она сама держала на подушке, словно между ног у неё растеклось пятно крови.

Только здесь, в своём мире, только сейчас она поняла, до какой степени несчастна.

Вдруг осознала: Альваро ушёл невозвратно; никогда она уже не услышит ни укоров его, ни советов, никогда они вместе не заснут в одной спальне, не разделят на кухне своё любимое «косидо берсиано»... А раз она осознала это — значит, её самой нет. Она умрёт.

Невозвратно. Ушёл — и не вернётся. Вновь и вновь она возвращалась к этому слову: невозвратно. Она-то всегда думала, что благодаря упорству и дисциплине, молитве и вере люди могут влиять на свою судьбу. Она-то всегда думала, что, показав изобретательность и отвагу, добьётся у Провидения того, в чём Провидение могло бы ей отказать...

Теперь она поняла: нет у неё оружия против этого. Смерть Альваро была повсюду. Она её носила в себе.

Вот тогда и случилось то, чего так долго ожидал Кирос: донья Исабель Баррето, гобернадора Маркизских и Соломоновых островов, первая и последняя женщина — аделантада испанского флота стала тем, чем была быть всегда: грудой тряпок. Тело её сползло с кресла бесшумно — только слегка прошуршали юбки.

Упала с тихим шорохом, как спадает платье...

Никто не пошевелился. Никто и не подумал сойти с места, чтобы помочь ей. Даже донья Эльвира, стоявшая сзади. Даже братья. Все неподвижно и удивлённо смотрели на пустое место, которое он оставила. Народ взволновался: Царице Савской дурно, Царица Савская упала! В глубине собора послышался шёпот, потом гул...

Но обморок продлился недолго. Она пришла в себя и встала сама.

Епископ продолжил службу. А после отпуста власти Манилы поторопились отвести её домой.

С большой помпой её провели через Пласа-Майор в приготовленные для неё апартаменты. За ней следовала свита с пожитками.

Когда все вошли, она захлопнула тяжёлую дверь дворца и скрылась под аркой патио.

Когда узнали, что прибыла донья Исабель, множество вопросов, как её принять и поселить по этикету. Вся колония погрузилась в глубокое недоумение. По протоколу только супруга губернатора имела право взять под крыло супругу аделантадо Менданьи. К несчастью, Дасмариньяс-младший был холост. Оставалась супруга генерал-лейтенанта дона Антонио де Морги, который тоже проживал в королевском дворце. Она, к несчастью, страдала лихорадкой и была не в состоянии принимать кого бы то ни было. Прочих благородных дам, которые могли бы поселить у себя сиятельную путешественницу, можно было пересчитать по пальцам. Идальго не брали сюда с собой жён. Они их оставляли дома в Испании. В крайнем случае, в Мехико. А в Маниле ни одна дама не имела прав старшинства, и кого бы из них ни выбрать, это могло задеть чью-то гордость и привести к неприятностям.

Тогда подумали о трёх монахинях, живших в совсем новом монастыре Санта-Клара. Но ещё прежде, чем сойти на берег, донья Исабель недвусмысленно объявила: в монастыре она жить не будет. Она даже объяснила это начальнику порта, а затем очень ясно сказала то же самое судье и таможенным чиновникам, осматривавшим судно: после многомесячного заключения на море она не вынесет заточения за стенами. За любыми — всё равно у кого. В том числе и в келье манильских кларисс.

Братья Баррето, наконец, решили проблему, обратившись к племяннику покойного губернатора — сибариту дону Эрнандо де Кастро, с которым за короткое время успели свести дружбу.

Сорвиголова и повеса, ровесник братьев, капитан Кастро легко согласился съехать из дворца на Пласа-Майор. Вещи он перевёз на другой берег реки, в загородный дом, который делил с временным губернатором Дасмариньясом — своим кузеном и неразлучным другом.

Все одобрили такой выход из положения. По всей видимости, другого хозяина, нежели дон Эрнандо, нельзя было и придумать.

Совпадение его фамилии с Баррето де Кастро давало повод думать, что они в родстве. Это было не так, но была тут и доля истины. По матери, донье Беатрис де Кастро, кастелянши замка Торес в Галисии, Эрнандо приходился троюродным племянником Менданье де Нейра. Более того, покойный аделантадо родился в деревне Конгосто округа Бьерсо — меньше, чем в сотне километров от того замка, где вырос Эрнандо. Он знал историю рода Менданья, в том числе один эпизод, неизвестный никому в Новом Свете: отца дона Альваро осудили и повесили за несколько убийств буквально через пару часов после того, как у него родился сын. Кроме того, Эрнандо знал, что сироту воспитывал дед из рода Гарсия де Кастро, который и ему приходился прадедом. Это соседство и общее прошлое семей давало ему право принимать у себя в Маниле вдову аделантадо Менданьи.

Но гостеприимство дона Эрнандо было не простым применением правила учтивости. Аделантадо в Галисии был знаменитостью. Ещё ребёнком Эрнандо слышал про открытие Соломоновых островов, про то, какие титулы пожаловал король его соседу и родичу. Он мог бы даже сказать, что власть аделантадо над всеми островами, открытыми в Южном море, заворожила его.

Теперь он любил напоминать, что с разницей в поколение их судьбы шли параллельно и совпадали во многом... Как Менданья последовал за дядей — губернатором Лопесом Гарсией де Кастро — в Перу, так и Эрнандо отправился на Филиппины за дядей — губернатором Гомесом Пересом Дас Мариньясом.

Менданья прибыл в Новый Свет в 1564 году. Эрнандо — четверть века спустя, в 1589. Оба они занимали одно и то же положение, которому многие завидовали и многие осуждали: губернаторский племянник.

Обоих это родство очень рано, без заслуг и богатства, вознесло на самый верх иерархической пирамиды, и оба вполне сознательно этим пользовались. Отнюдь не удовлетворяясь придворными интригами, они трудились, чтобы стать отличными моряками, великими капитанами. В двадцать пять лет Менданья повёл свою первую экспедицию в Южное море. Кастро в двадцать два ходил в Китай.

На этом сходство кончалось. Никто бы и не подумал их сравнивать, если бы эту аналогию не вбил себе в голову сам Эрнандо.

И прибытие в Кастилью Антиподов корабля-призрака покойного Менданьи конечно же заинтересовало его.

Встречая свою сиятельную родственницу вместе с главными лицами города, он нашёл её не то чтобы пожилой, но женщиной другого поколения, красоту которой моряки преувеличивали. В заморской пришелице, в царице Савской не было ни экзотики, ни даже роскоши знаменитой возлюбленной царя Соломона. Можно было заметить, как ловко она спрыгнула в шлюпку, отвозившую её на берег, но по земле шла, пошатываясь. Это было вполне естественно после долгих месяцев в море — Эрнандо ли было этого не знать? И всё же траур, в который она была облачена, чёрные вуали, обморок в соборе приличествовали больше императрице в изгнании, чем жрице любви.

Величава? Бесспорно. Хороша собой? Верно. Но страшно измождена.

Власти пришли к такому же суждению и все положенные празднества в её честь отложили на неделю — точнее, на вторник 20 февраля 1596 года.

Возблагодарили Господа за благополучное прибытие «Сан-Херонимо». Но для пиршества и бала дожидались, чтобы донья Исабель оправилась от дорожных испытаний. Более того: чтобы забыла их.

Она всё поняла.

Никого не принимала. Даже братьев, даже хозяина дома — капитана де Кастро.

Восемь дней тишины и покоя.

До 20 февраля.

Загородный дом, в котором поселился дон Эрнандо, был построен для его дяди, покойного губернатора Гомеса Переса Дас Мариньяса. Дом был одноэтажный, наполовину каменный, как все испанские строения, наполовину бамбуковый, как все филиппинские жилища. Маленький дворик напоминал севильские патио, крыша из мангровых пальм и веранда, как в местных хижинах — получилось что-то смешанное. Дом стоял посреди лужайки в глубине роскошного сада. Между кустов пурпурных бугенвиллий и лужайки с ослепительно белыми сампагитами[27] виднелся мутный поток Пасиг — речка, протекающая через город и впадающая в бухту.

Птицы молчали — ни крика. Но в этот ранний час от веранды доносился плеск воды: Эрнандо кейфовал в бане — бочке, выставленной на улицу. Слуга-филиппинец поливал его из шайки; звук был похож на рассветное журчанье горного ручья. Божественно! Так здорово, что он никак не хотел вылезать из бочки.

Дон Эрнандо умел получать удовольствие. Любил роскошь и славу.

Говорили, что восемнадцати лет от роду он начал карьеру настоящим подвигом. Когда юноша впервые отправился на Филиппины, всего ещё только мичманом на корабле дяди, у острова Мариндуке поднялась страшная буря. Крушения было не избежать. Люди уже считали себя погибшими. Кому могло понравиться броситься за борт, в темноту, в бушующие волны? Никому — только мальчишке, которого риск возбуждает, опасность подталкивает. Посреди общей паники он обернул вокруг тела королевское знамя драгоценный символ, вверенный ему. Потом схватил очень длинный канат и привязал к мачте.

И прыгнул в воду, зажав канат в зубах. И как только он не выпустил его, когда в лицо ударили волны? Удивительно! Все думали, что юнец разбился о скалы, а он доплыл до острова, воткнул в песок испанский флаг, а канат крепко привязал к пальме. Затем по этой верёвке, которую Эрнандо сообразил прихватить, он по очереди переправил на берег товарищей.

Корабль затонул. Но люди спаслись. Каким чудом? Опять же загадка. Больше двух недель они пробыли без еды и питья, отбиваясь от воинственных туземцев. Товарищи дона Эрнандо до сих пор признавали, что именно благодаря ему, его смекалке и жизнелюбию, они не впадали в отчаянье. Держаться и не сдаваться! В конце концов, как Эрнандо и говорил, дядин корабль обнаружил их и доставил целыми и невредимыми в Манилу.

Это было первое кораблекрушение. С тех пор Эрнандо пережил ещё много других. Назначенный капитаном солдат и матросов филиппинского флота, он разбился о скалы у берегов Кохинхины. Затем познакомился с португальской тюрьмой в Макао, с китайской темницей в Малакке и со страшными узилищами Кантона. Много раз попадал в заключение, всякий раз бежал и заслужил репутацию храбреца.

Если приглядеться, пребывание за решёткой лишний раз духовно роднило его с родственником по плоти — аделантадо Менданьей. Тот всю молодость провёл в тюрьмах Нового Света. В остальном Эрнандо был легче характером, чем аделантадо, прагматичней его и сластолюбив, как тот никогда не бывал.

Когда он не был в море, то лихорадочно предавался малейшему удовольствию, словно боялся, что у него отнимут это счастье. Он до бешенства любил восточную роскошь, смаковал наслаждения Манилы: ведь Провидение могло отправить его обратно в суровый галисийский замок...

Он наслаждался каждым приятным чувством, всячески стараясь не упустить ни одного из плодов, произведённых землёй, испробовать все радости, которые могла дать ему жизнь.

Высшим блаженством было для него найти в Кастилье Антиподов женщину, которая придётся ему по вкусу. А вкусы его по этой части были весьма разнообразны. Ослепительная улыбка индианок (уроженцев Филиппин испанцы звали индейцами), кротких и ласковых, его трогала. Кожа, походка, грация, красота китайских полукровок — потрясали. Короче, туземным подружкам у дона Эрнандо не было счёта. Они ему нравились намного, намного больше, чем дочери и вдовы идальго: те все стремились за него замуж.

Эрнандо ясно понимал, как шикарен для Манилы был человек вроде него: молодой, знатный, да ещё и не обезображенный. Ведь многие испанцы носили следы сражений с разными племенами, которые повсюду поднимали восстания. В Чили мапуче, в Перу — кечуа. А хуже всех — филиппинские малайцы-мусульмане из Минданао, которые так и не покорились. Поэтому у многих белых на лицах были ужасные шрамы.

Но, слава Богу, не у Эрнандо! В двадцать четыре года оно было ещё свежим и круглым, как у ребёнка. Ни борода, ни усы не скрывали черт. Светлая галисийская кожа с веснушками загорела, стала золотистой. Карие глаза, небольшой нос, чувственные губы — в целом, очень приятен на вид. Он знал, что считается одним из самых завидных кавалеров в колонии.

Понимал он и какого он рода. Немного людей такой чистой крови добиралось до Азии! Всего десятка два. Его кузен Дасмариньяс, Морга, Фигероа да ещё несколько человек могли, подобно ему, гордиться благородным происхождением. Остальные все голь да разбойники. Весь сброд, от которого хотели избавиться вице-короли, тянулся на Филиппины. Кастилья Антиподов стала последним сборным местом подонков Нового Света. «Пеной конкисты». Общей свалкой.

Об отвращении к браку дон Эрнандо всюду заявлял громогласно, но это не мешало ему крутить романы и с хорошенькими испанками, попадавшимися навстречу. Сладострастный, но и сентиментальный, он то и дело влюблялся. На день, на неделю на месяц... Такие связи неминуемо вели его к катастрофе — к браку поневоле с сеньорой или сеньоритой, которую он покорил и лишил чести.

До сих пор могущество дяди, а затем кузена — временного губернатора позволяли ему легко отделываться. Он умел давать такое роскошное, такое щедрое отступное (в пользу какого-нибудь другого мужа) выпавшим из сердца жертвам, что те соглашались на выгодную мировую. Даже самые отчаявшиеся, самые желчные и мстительные любовницы признавали: встречаясь с доном Эрнандо, они играют с огнём.

Всякая хотела быть единственной и неповторимой, которая сумеет его удержать, но все знали: ему всегда удастся ускользнуть. Не без ущерба для состояния — любовные похождения сильно его пощипали, — но сохранив лицо и свободу. Шла молва, что из самой скверной истории он может выйти невредим.

«Признаюсь, к стыду своему, — отвечал он, смеясь, кузену Дасмаринасу, когда тот порицал его за проказы и вечные убытки, — я, должно быть, не способен привязаться к одной женщине».

— Какой ханьфу наденет ваше высокоблагородие: голубое или розовое? — иронически спросил Дасмариньяс. Он ненавидел привычку Эрнандо носить шёлковые халаты и купаться в горячей воде на восточный манер.

Дасмариньяс никогда не купался — даже в реке. Он был убеждён, что перуанский обычай вымачивать себя в воде ослабляет тело. Даже хуже того: портит кровь. И реку у себя в поместье губернатор перегородил крепкими решётками не для того, чтобы плавать в бассейне или плескаться там с туземками, а чтобы по лужайке не ходили крокодилы.

Он сидел на веранде, задрав ноги в сапогах со шпорами на перила, кругом опоясывающие дом, и смотрел на отмокающего Эрнандо.

Кузены были, можно сказать, похожи. Не лицом, а молодостью и силой. Дасмариньяс, правда, был почернявей, поменьше и потоньше, но тоже широкоплеч и хорошо сложён. В остальном — совершенно разные люди. Дасмариньяса считали суровым и набожным, строгим и степенным, а Кастро весь бурлил страстями и идеями.

На самом деле они хорошо понимали и дополняли друг друга. Оба честолюбивы. Гордились происхождением, упивались почестями. Оба до крайности отважны и щедры. Две стороны одной медали.

Между тем собраннее, практичнее и хитрее был не тот из них, кто казался серьёзнее. В делах лидировал дон Эрнандо.

Вместе прибыли они в Новый Свет. Вместе перебрались на Филиппины. Собственно говоря, у них всё было общее, кроме детства.

Один из них — Эрнандо — был второй сын в семье из одиннадцати детей и тосковал в средневековом галисийском замке, откуда бедность отца и положение младшего сына не давали ему выбраться. Другой, дон Луис, десяти лет поступил на службу пажом испанской королевы. Был единственным отпрыском мужского пола у человека, близкого ко двору, важного сановника, который побывал коррехидором в городах Леон, Картахена и Мурсия, а потом получил назначение губернатором на Филиппины — энергичного, умного и благородного офицера. Для обоих мальчишек он был образцом.

Эрнандо чудесное приглашение сопровождать отцовского старшего брата вырвало из замковой башни. Луис, который был на два года старше, тоже считал, что жизнь его началась, когда он оставил Испанию. Принуждённую жизнь в Эскориале он терпеть не мог.

Теперь дон Луис, известный в Маниле под именем «молодой Дасмариньяс», был наследником состояния, которое мечтал вложить в достойную себя конкисту. Для этого он готовил экспедицию, замысел которой принадлежал ещё его отцу. Её план он представлял на рассмотрение Совета Индий. После многих лет ожидания галеон из Акапулько привёз ему ответ: Совет одобрил план при условии, что он останется в секрете, а финансировать свою идею будет сам Дасмариньяс.

А идея была не маленькая.

Овладеть Камбоджей и Лаосом. Завоевать Сиам и низложить его короля.

Эрнандо — товарищ Луиса во всех делах — не был вполне уверен в этом предприятии. Но при таком случае он рассчитывал отомстить за смерть человека, которому всем был обязан: своего дяди губернатора Гомеса Переса Дас Мариньяса, убитого мятежниками-китайцами на корабле.

Оба юноши так и не оправились от этой трагедии. Луис из-за неё до злобы возненавидел «санглеев» — живущих в Маниле китайцев. Эрнандо же собирался обогатиться за их счёт и всячески старался их ощипать.

Дело было трудное.

Ведь на них, на санглеях, покоилась вся экономика города. Они поселились в Маниле при малайских раджах, владевших архипелагом прежде белых, и уже много десятилетий торговали здесь. Но испанцев тревожила их многочисленность: они переселялись сюда целыми ордами. Власти старались ограничить их въезд. Несколько чиновников только тем и занимались: выдавали китайцам лицензии, проверяли документы, силой сажали на корабли нежелательных. Остаться могли только те китайцы, что были необходимы для торговли. Но и этим корона не доверяла. Она подозревала их в намерении овладеть Филиппинами.

Поэтому китайцев поселили за высокой стеной Париана — болотистого квартала, охраняемого солдатами. Ни один санглей не имел права под страхом смерти выходить из него после захода солнца.

Когда кули убили губернатора, тревога и подозрительность стали ещё сильнее. Впрочем, отец Дасмариньяса стал жертвой не восстания в Париане, а обычного грабежа. Китайские работники, которых он силой забрал гребцами на свои корабли, в отместку зарезали его в море вместе со всеми офицерами. Затем они сбежали в Китай. Посуду и прочее серебро губернатора убийцы продали богачам в провинции Фуцзянь, а королевский корабль с пушками — мандаринам города Цзяньчжоу.

Дон Луис, заняв место отца, отправил протест против этих действий китайскому императору. Тот не счёл нужным ответить. Император не только не вернул корабль, но даже не извинился перед Его Католическим Величеством.

Оскорблённый Дасмариньяс отправил в Пекин посла. Отважным дипломатом был не кто иной, как его кузен Эрнандо. Миссия его закончилась быстро: тюрьмой сразу по высадке.

Прибрать к рукам Испании Сиам под носом зарившихся на него китайцев, овладеть Камбоджей, утвердиться в Лаосе — это всё представлялось если не справедливым возмещением, то соразмерным оскорблению отмщением. Кастро и Дасмариньяс бодро взялись за дело.

Три года находясь у власти, они подобрали такую клиентелу, которая позволяла им при любых обстоятельствах оставаться первыми официальными лицами в Маниле. Они знали, что в самом скором будущем им придётся отчитаться за расходы перед преемником, который прибудет на смену — законным губернатором, получившим пост не по наследству от отца, а по королевскому выбору. Этого губернатора ожидали в июле. Для разведки корона уже выслала человека, уполномоченного навести порядок в управлении Филиппинами: генерал-лейтенанта дона Антонио де Морга. Умный и хитрый, Морга не позволял себе критиковать молодого Дасмариньяса, зная, как тот популярен и у духовенства, и среди солдат и купцов. Поэтому в многочисленных рапортах для Эскориала он ставил временному губернатору в упрёк только возраст и никак не унимавшуюся воинственность, направленную против убийц его отца. Он даже не обращал внимания на факт, что нелюбовь Дасмариньяса к китайцам ничуть не мешала ему вести с ними дела. Между прочим — вопреки закону, запрещавшему испанским военным и чиновникам обогащаться путём торговых операций. Запрет был строжайший, но Дасмариньяс с кузеном Кастро нарушали его без зазрения совести: оба лихо спекулировали. Прожив шесть лет на Филиппинах, они стали самыми влиятельными европейцами даже в китайском квартале. Вся торговля между Востоком и Западом проходила через них. Свои проценты они получали от обеих сторон.

— Какие новости из порта? — спросил Эрнандо, заворачиваясь в полотенце, которое бросил ему Дасмариньяс.

— Пришли джонки. Больше, чем в прошлом году.

— Наши приказчики работают?

— Ждут, когда таможенники все проверят, а потом отправят в к нам в амбары. Обычное дело. Скоро я туда сам поеду.

Эрнандо кивнул.

— Ещё что?

— В Минданао обнаружили галиот Царицы Савской с экипажем. В скверном состоянии, но люди живы. Капитан, некий Фелипе Корсо, обвиняет Кироса, что тот не стал его дожидаться и бросил в море.

— Плохое дело для Кироса, очень плохое.

— Он говорит, что Корсо сам откололся.

— Оба врут.

— Должно быть... Фрегат тоже нашли. Затонул со всем снаряжении возле берега. Палуба вся покрыта трупами. Выживших нет. Все уже давно гниют.

— А что прах моего родича аделантадо?

— На фрегате — никаких следов его гроба.

— А это очень плохо для Царицы Савской.

— Должно быть, выкинули за борт.

— Ещё бы! При первой же возможности!

Обтираясь, Эрнандо продолжал:

— Ну а четвёртый корабль? «Альмиранта»? Которая, по их словам, заблудилась около какого-то вулкана?

— Пропала бесследно. Как не бывало. Что там случилось — никто никогда не узнает.

Эрнандо вздохнул:

— Никто не приходит с пропавших кораблей, чтобы рассказать, насколько страшна эта смерть...

Взгляд его обратился на лодочку, скользившую по речке между мангровыми деревьями, под большими прибрежными пальмами.

— А всё-таки, — задумчиво спросил он, — ты как думаешь: она и вправду это сделала?

— Что?

— Выкопала труп мужа, чтобы отвезти сюда. Из любви...

— Спроси её сам.

Дон Эрнандо пинком опрокинул бочку, бросил полотенце в лицо кузену и засмеялся:

— Нет, мой милый, допрашивать эту даму будешь ты. Ты ведь первый сановник Манилы, разве нет? Едешь в город, врываешься ко мне в дом, поднимаешься ко мне в спальню, обольщаешь вдову. А потом ты вернёшься сюда рассказать, на что она вообще похожа и что тебе рассказала.

Зачем мне её обольщать?

— А что? «Сан-Херонимо» — судно хорошее. Хорошо построено. Из гуаякильского дерева, которое так ценится. Конечно, нуждается в починке. Серьёзной. Дорогой. Но в Маниле так мало кораблей. А этот! Двести пятьдесят тонн. Если бы вдова нам его продала...

— Понял. Ты прав: хорошая мысль.

— Может, продаст... а может, так подарит, прекрасный принц?

Дасмариньяс бросил скомканное полотенце обратно в лицо Эрнандо.

— Поезжай сам. Это же ты первый красавец в городе!

— Благодарение Богу!

Голый Эрнандо, смеясь, прошёл в свою спальню.

После обеда он оказался в порту Кавита, где вплотную друг к другу стояли большие корабли, которые не могли бросить якорь в неглубокой Манильской бухте.

Три-четыре десятка китайских джонок выстроились параллельными линиями до самой середины гавани. Их чёрные паруса, натянутые на рейки, напоминали перепончатые крылья летучих мышей.

В начале февраля все они одновременно вышли их Кантона, из Фучжоу, из Зайтуна и меньше, чем за две недели, добрались сюда. Тут они останутся на три месяца, распродадут товар и отправятся обратно в мае — до «вендавалей», страшных ураганов, начинающихся весной и продолжающихся всё лето. Домой они вернутся такими же тяжело гружёными, как вышли из дома, единственным испанским товаром, интересующим Китай: многими тоннами слитков серебра, которого в Поднебесной совершенно нет. В Севилье считали, что Китай поглощает около трети продукции американских рудников.

Весть о прибытии джонок весь город узнавал даже раньше, чем они входили в пролив.

Четыре общины, населявшие город: испанцы, китайцы, филиппинцы и японцы — жили исключительно торговлей и обменом. Сейчас порт бурлил, как муравейник. Множество маленьких судёнышек: сампаны, парао, банкасы, баланге — сгрудились на рейде, толклись, словно мухи, вокруг кораблей украшенных, как один, изображением глаза на носу.

Взойти на борт пока дозволялось только таможенникам. Сейчас они составляли опись товаров, оценивали их стоимость, вычисляли пошлину, которую китайские капитаны должны были заплатить королю Испании. Три процента за фарфор, три процента за шелка, три процента за драгоценные камни. И те же три процента за больших буйволов, которые останутся в Маниле, за гусей, похожих на лебедей, за монгольских лошадей, за тибетских мулов, за соловьёв, за экзотических птиц и всяческих животных в клетках, которые так нравились дамам. Три процента за все дешёвые безделушки — стеклянные браслеты или бисерные бусы. И за все копии: испанские мантильи, веера, похожие на севильские, сапоги и туфли, которые китайские работяги воспроизводили в совершенстве, всех цветов и размеров, по цене, побивавшей любую конкуренцию. Не говоря уже о священных предметах: распятиях и статуях Богоматери.

Взыскав законные платежи, королевские чиновники позволяли кули разгрузить ящики и тюки, перенести в город и сложить под замок в парианских амбарах.

Тогда в дело вступал дон Эрнандо.

Но сейчас он не думал о тех жарких торгах, которые скоро ему придётся вести.

Он смотрел на другое: на корабль, стоявший на якоре далеко на рейде — единственный крупный испанский корабль, принадлежавший частному лицу. Такое исключение. Такое чудо. Ведь только галеоны Его Величества имели право пересекать Южное море и вести торговлю с Новым Светом.

А этот, брошенный, был похож на птицу без крыльев. Ветер беспорядочно мотал его туда-сюда. Кажется, никто не видел, как опасно его разворачивает течение. Что там на борту — никого?

Фок-мачта была сломана непоправимо. Все реи болтались. А по сравнению с остальными поломками эти, должно быть, ещё пустяк! В очень плохом состоянии. Но очень крупный.

В Маниле почти не было судов такого водоизмещения. И вовсе не было таких у частных судовладельцев.

В общем, всё равно такая добыча могла хорошо послужить планам Эрнандо и его кузена Луиса.

Посмотрим... Корабль, кажется, неповоротлив. И недостаточно быстроходен для той цели, которую они для него предназначили. Посмотрим. Надо бы его заполучить. Хорошо бы даром.

Дон Эрнандо де Кастро, в одиночку гребя на своём сампане, прокладывал путь через лодочную толчею. Он взял с собой только одного слугу. Привлекать внимание не стоит. Он даже дождался захода солнца. Правда, не полной темноты: если бы кто увидел его в ночи, это тем более вызвало бы любопытство. Он знал: едва в Кавите кто-нибудь заметит, как он рыщет вокруг «Сан-Херонимо», тут же выстроится очередь из других покупателей.

Эрнандо сидел под навесом сампана, так что его не было видно снаружи, и не сводил глаз с галеона. Не корабль, а чудовище. И чудо. Прямо с гуаякильской верфи на острове Пунья в Перу. Строен из негниющего дерева.

Сколько же он может стоить? Как пятилетнее официальное жалованье губернатора?

Логика требовала, чтобы судно такого рода не оставалось без охраны.

Но Эрнандо помнил: когда явился «Сан-Херонимо», ни один моряк не держался на ногах. Их пришлось выносить на носилках. Десять человек с тех пор уже умерло. Другие поправлялись в госпиталях. Солдаты и колонисты, более-менее ещё годные, были на постое у местных жителей. Вдовы — у монахинь. А гобернадора — у него самого. Так, значит... Оставался главный навигатор. Эрнандо знал, что этот португалец в Маниле и занимается собственной защитой. Сейчас он наверняка в присутственном месте у Морги, опровергает обвинения капитана Корсо в намеренном оставлении фрегата и галиота.

Но как знать? Если португалец хороший моряк, он наверняка оставил на корабле боцмана.

Эрнандо закинул с сампана верёвочную лестницу с кошками; она сразу же зацепилась за фальшборт и повисла вдоль борта.

На корабле ни света, ни звука. Как знать? Может быть, не так уж и трудно будет побывать на «Сан-Херонимо»; может, осмотреть его удастся гораздо естественней и, по крайней мере, быстрее, чем он предполагал.

Он приказал слуге-филиппинцу дожидаться и полез наверх.

На корабле его встретили те два человека, о которых он не подумал. Даже предположить не мог, что именно они там окажутся. Братья Баррето!

— Дон Диего? Какой сюрприз!

— Дон Эрнандо? А мы вас тоже не ждали.

О чём они втроём говорили тогда в каюте Исабель, она так никогда и не узнала.

Узнала только, как поразило дона Эрнандо её роскошное ложе с балдахином, как любопытны были ему книги, переплетённые в кордовскую кожу, как заинтересовала лютня с нотами. А главное, главное — какие он выводы сделал из копии контракта, заключённого между королём и Менданьей в 1574 году, «Капитуляции», которую во время плаванья она велела Эльвире переписать в нескольких экземплярах. И из копии завещания, по которому она становилась единственной наследницей островов, а избранный ею супруг — аделантадо Южного моря.

Всю неделю, пока не пришла в себя, она провела взаперти в хозяйском дворце. Даже отказалась принять генерал-лейтенанта Моргу, явившегося к ней с частным визитом выразить соболезнования и почтение с глазу на глаз. У Морги была слава любителя женщин. Эта женщина его интересовала, он хотел её видеть. Напрасно. К донье Исабель не было доступа.

За время её отсутствия о ней пошли самые разные слухи. Главный навигатор много болтал исподтишка, обвиняя её во всяческих преступлениях. Братья Баррето отвечали публично, задавали вопросы о смерти аделантадо и неудаче экспедиции. Надо бы всё-таки понять, говорили они, почему все четыре корабля миновали Соломоновы острова. И выплыл ясный ответ: по вине португальского моряка, который умеет только хвастать да ныть!

Словесная перестрелка между сторонами шла так бурно, что Морге пришлось приказать допросить экипаж. Все, оставшиеся в живых, прошли через контору резиденции. Они входили через маленькую дверцу с улицы, прямо перед окнами доньи Исабель.

Однако она продолжала молчать.

С тем большим нетерпением все ожидали бала 20 февраля.

Исабель сидела в спальне капитана де Кастро и постепенно возвращалась к жизни.

В то утро, 19 февраля, она никуда не спешила. События, назначенные для неё судьбой, благополучно ждали неделю. Могут подождать и ещё несколько часов. По крайней мере, сегодня день будет приятный. Последний приятный. Перед балом.

Её охватило чувство покоя. Приятного оцепенения. Опущенные жалюзи защищали комнату от уличного солнца. Вокруг медной люстры жужжали мухи. Белые цветы арабского жасмина в голубых фарфоровых горшках, чашках и китайских вазах источали её любимый неотвязный запах, наполнявший всю комнату. Она вздохнула.

Затвориться бы здесь навсегда. В этом обленившемся мире, где даже цветы цветут только ночью. А что?

На улице город бурлил под палящим солнцем. Звук был похож на кипящий чайник, который ставила для неё Инес.

Бал в её честь...

С некоторого времени её стали осаждать старые заботы, прежние привычки.

Нужно было открывать сундуки, проветривать платья, просушивать юбки. Все воротники промокли, все кружевные манжеты пожелтели. Вот вам и бал...

Нужно было очаровывать. Выигрывать сражение. Какое сражение? Она уже не помнила. Но чувствовала, что проигрывает его — это она увидала во взглядах хозяев, когда прибыла сюда. На благодарственной мессе её подвело тело. А может, душа? Всё в ней сразу просело. В то утро в соборе она проиграла первый кон.

Теперь надо снова так подняться в уважении к себе самой, чтобы никогда не углядеть в глазах мужчины то выражение жалости.

Ни малейшей жалости не должна была вызывать гобернадора. Если стать предметом сострадания, то можно и вовсе пропасть.

Её никто не должен даже понимать.

Готовиться к войне, желая мира... Кто там сейчас сторожит её корабль?

Инес уверяла, что им займутся браться. Но она знала: Луис и Диего не особенно дорожат «Сан-Херонимо». Они не любили его так, как должно. Не то, что она. Для неё корабль был одушевлённым существом. У него были собственные права и нужды. Он требовал заботы. «Сан-Херонимо» не изменил ей — доставил в Манилу. Его не обмануть притворными изъявлениями почтения. Как она могла так бросить свой корабль? Адмирал — бросила судно на произвол судьбы? Как будто ей всё равно? На милость мародёров и спекулянтов, грабителей и воров?

И уж точно — на милость Кироса.

Итак, о чём они договаривались, когда она отдала ему приказ следовать в Манилу? Что экспедиция ни в коем случае не закончена. Да — в Манилу: запастись водой, провиантом, оружием, взять солдат и священников. Да — в Манилу: набрать новый экипаж и опять направиться к Пятому континенту. Её задача — добыть для этого средства.

А чего Кирос добивался теперь?

Она знала ответ.

Продолжить путь на «Сан-Херонимо», безусловно. Только без неё.

Завладеть её имуществом. Да поскорей! Галеон был её богатством и силой.

И она должна была продиктовать донье Эльвире свой отчёт, рассказать собственную версию бунта на Санта-Крус, казни Мерино-Манрике, приятеля Кироса и юного Буитраго.

Куда, чёрт возьми, задевалась чтица? С тех пор, как Исабель заперлась в комнате, она её не видала. И даже не вспоминала о ней. Только сейчас до неё дошло, что Эльвира пропала. Что она сейчас затевала? Жаловалась на убийства мужа, обвиняя в нём братьев Баррето? Ведь Диего действительно помогал Лоренсо, когда лейтенанту рубили голову.

Сомневаться не приходится: она должна сама написать отчёт о своём путешествии, чтобы передать генерал-лейтенанту Морге.

«Не отступай, не отступай никогда», — говорил ей Альваро.

А она уже неделю как отступила. Изменила слову. Предала его.

Вставай, Исабель! Тебе надо было отдохнуть — ты это себе позволила. Чего ещё ждать? Вставай, иначе нельзя! И здесь, как и везде, чтобы выжить, ты должна обрести силу поддерживать своё положение. Только это тебе и остаётся: наружность. Ведь, если по правде, теперь ты никто. Экспедиция на Соломоновы острова, которой ты так желала, которую повела — провалилась. Ты не открыла Эльдорадо. И отныне ты просто одна из множества вдов без гроша в кармане, выброшенных на этот берег. «В долг дают только богатым», — часто говорил твой отец. А ты одна. Бедна. И побеждена.

Пусть они думают совсем иначе, пусть поверят в твоё торжество! Нужно заставить их даже не восхищаться тобой, а завидовать.

Она села на постель. У изножья сидела на корточках Инес. Исабель вытянула руки вперёд, подняла вверх. Сжала кулаки. Запрокинула голову назад, закрыла глаза, прогнулась, напрягши мускулы спины. Так она сидела долго. Потом понемногу расслабила шею, плечи, руки. И когда всё тело обрело свободу, она издала бесконечно-протяжный вздох, который можно было принять за звук удовольствия или облегчения. Но Инес поняла его правильно. Как боевой клич.

Исабель вскочила с кровати.

— Помоги перенести сундук аделантадо на стол, — велела она. — Подай мне три ключа. Надо точно видеть, в каком мы положении, что осталось у нас. Что я должна продать, что можно оставить. И позови Эльвиру.

В тёмных глазах Инес мелькнула усмешка. Ракушки, по которым она узнавала будущее, не солгали. Хозяйка вернулась к счетам — значит, вернулась к жизни. Служанка смотрела, как она одну за другой вынимает расходные книги, и, наконец, ответила:

— Доньи Эльвиры здесь нет.

— Да, я забыла, ты уже говорила мне. Где же она? У Морги с Киросом?

— На променаде.

— Как, в Маниле есть променады?

— И даже, по её словам, очень красивые. Например, дорога вдоль моря: начинается вон у той башни и идёт к миссии Божьей Матери Мореплавателей в монастыре августинцев. Она там в карете.

— В карете? Донья Эльвира?

— Твоя чтица опять собралась замуж.

— За неделю? Господи Боже мой! С ней не соскучишься. Я думала, она никогда не утешится по своему Буитраго. Но, слушай, это же неплохая новость! Значит, не будет винить моих братьев в своём вдовстве.

— Донья Эльвира очень переменилась.

— Верно то, что она нарушает все обычаи. Она не может выходить замуж без моего позволения. Я обещала её отцу, что она выйдет только за дворянина.

— Он и есть дворянин, только он, как я знаю, никаких обещаний ей не давал.

— Что значит — не давал обещаний? Она же позволяет ему катать себя в карете! Совсем с ума сбрела! И кто же он?

— Твой хозяин, мамите. Каждое утро он приходил передать тебе поклон и спросить о здоровье. И её расспрашивал про тебя. А она всё рассказала, когда он пригласил её погулять по городу.

— Значит, это племянник прежнего губернатора?

— Он самый. Смесь дона Лоренсо... только добрее. И дона Альваро... только моложе.

Позволить себе такое сравнение, посметь судить о хозяевах для индианки было непристойно и оскорбительно. Инес, конечно, хорошо говорила по-испански и знала, что без неё не обойтись. Но не могла не понимать, что перешла все границы.

Исабель схватила её за рукав и поставила на ноги:

— Смотри, не забывайся! Как ты смеешь, Инес? Сравнивать кого-то с аделантадо! Ты, моя самая давняя, самая любимая служанка! Ты! Да за такие слова мне следовало бы тебя продать!

— Я не негритянка, мамите.

— Верно, индианки не рабыни. Они собаки, которые кусают кормящую руку. Вот я тебя и утоплю, как собаку.

Инес не соизволила ответить.

Её молчаливость всегда нравилась Исабель. Инес никогда ни слова не говорила даром.

Если же она теперь так непохоже на себя разболталась — должно быть, хотела что-то ей сообщить.

— Ты что-то знаешь, что надобно знать и мне? — успокоившись, спросила Исабель.

Индианка пожала плечами и ничего не сказала.

— Ладно, — закончила разговор Исабель, — нечего говорить об этой любви! Человек по фамилии Кастро де Риваденейра не женится на какой-то Эльвире Лосано — уж это поверь! Ещё немного, и эту дурочку уже никак не пристроишь. Вопрос закрыт. Одевай меня. Пойдём в китайский квартал.

Когда донья Исабель явилась из своего жилища, чтобы идти на бал, дон Эрнандо оценил красоту постановки и насладился великолепным зрелищем.

Ничего общего с императрицей в изгнании, какой она была в первый день. И никакого отношения к суровым отзывам доньи Эльвиры. Она по-прежнему носила траур, но вышла без накидки, с непокрытой головой. Ни ожерелий, ни жемчужных серёг. Эльвира сообщила ему, что сеньоре пришлось продать все украшения китайцам из Париана. Это хорошо: гобернадора нуждается в деньгах — значит, и корабль продаст скоро. Но Эльвира не говорила, что в обмен на эти драгоценности она разыскала там же платье, усеянное крохотными зёрнышками гагата, так что теперь вся казалась огромным чёрным бриллиантом.

Дон Эрнандо всегда был ценителем женской красоты. Но эта... Чёрт знает, что такое!

При каждом шаге она, словно взламывая каркас юбки, заставляла свои камушки следовать за изгибами бёдер. А над металлом и камнем, переливавшемся всеми гранями, высилась тяжёлая масса светлых волос, венчавших её золотым венцом и принуждавшая держать голову высоко поднятой.

При свете факелов она прошла через патио. Её тень медленно скользила по столбам аркад. Она была одна. Вопреки этикету, братья не сопровождали её. Только крохотная фигурка чтицы следовала за ней шагах в десяти.

Донья Исабель держалась очень прямо. В какие небеса смотрела она? С полуулыбкой на устах она подала ему руку...

Да, около этой женщины стоило остановиться. Стоило даже принести ей в жертву всех остальных. Эта женщина создана для него. Или, вернее, — он для неё...

И он пойдёт к ней не утешать, как сам советовал Дасмариньясу, а обольстить, убаюкать и ввести в своё дело!

Дон Эрнандо только не знал, что она, соглашаясь принять его руку, чтобы выйти из дома, перейти улицу и подняться по парадной лестнице, которая вела в залы дворца, имела точно такие же намерения. Вряд ли выманить деньги у дворянчика, который ухаживает за её чтицей, но точно — воспользоваться им, чтобы попасть к временному губернатору, молодому Дасмариньясу, который был могущественнее и богаче.

Получив протекцию Дасмариньяса — добиться её и у генерал-лейтенанта Морги, представителя Его Величества.

Через Моргу — получить доступ к казне.

А тогда она сможет починить «Сан-Херонимо».

А тогда купит пушки и провиант.

А тогда наберёт новых матросов, новых солдат, новых священников и колонистов.

А тогда — снарядит «Сан-Херонимо».

Короче, ступенька за ступенькой она приблизится к мечте Альваро.

Пока не откроет, не покорит, не освоит золотые острова аделантадо Менданьи.

Не завоюет Землю Гипотезы.

Держаться. Не сдаваться. Не отступать.

Когда Эрнандо и Исабель переступили порог парадной залы, праздник только что начался. Волнуясь, какое впечатление произведёт, Исабель не утратила способности наблюдать. Она тотчас обратила внимание, что её братья, Дасмариньяс и всё общество обступили донью Хуану — супругу генерал-лейтенанта Морги. Заметила, что та вроде бы совершенно оправилась от своей лихорадки. Что она молода и красива. Каждый раз, когда губернатор Дасмариньяс к ней обращался, в её глазах вспыхивал огонёк. Но когда с приветствием к ней подошёл дон Эрнандо, лицо её просветлело. Хозяйка Манилы. Знатная дама, привыкшая получать знаки почтения, царствовать в этом мирке. Взгляд, которым она осмотрела аделантаду Менданья, ступившую на её территорию, позволил Исабель оценить, насколько длинный путь предстоит пройти. Прежде чем покорять мужчин в этой зале, необходимо успокоить их супруг. Впрочем, жестокой конкуренции не предвиделось. Женщин здесь было мало, им было из кого выбирать.

Донья Хуана приняла гостью так любезно, как только была способна. Исабель в ответ на её учтивость развернула всё своё очарование. Она знала: её первое сражение в этот вечер — понравиться хозяйке дома, которая, ещё её не зная, считала соперницей.

Вскоре Исабель поняла: на этом фронте шансов у неё нет, бой уже проигран.

За ужином Исабель сидела по правую руку от Дасмариньяса и по левую от Морги. Она сияла. Чувствовала, что неотразимо хороша. Вопреки опасениям, генерал-лейтенант сразу расположился к ней. Тридцать пять лет, борода ещё чёрная, взгляд живой... Он говорил с ней без перерыва, строго соблюдая формы вежливости, но явно стараясь, чтобы никто другой не привлёк её внимания. Она слушала его молча и неподвижно.

То, что он говорил, как нельзя больше интересовало её. Он вёл речь о скором приезде нового губернатора дона Франсиско Тельо де Гусмана. Прежде он был казначеем Каса-де-Контратасьон[28] в Севилье, всю жизнь работал на королевскую торговую монополию. На Филиппинах он будет рьяно собирать таможенные пошлины в пользу короны. По словам Морги, уж он поставит на место чиновников, привыкших поживиться за счёт Его Величества.

Дасмариньясу разговор Морги совсем не нравился, и он со своей стороны пустился разглагольствовать. Все знали, что временный губернатор говорит односложно, но в обществе доньи Исабель он завёл нескончаемое рассуждение об испанской честности и китайском пронырстве.

— Видите вон того человека в роскошном шёлковом камзоле?

Он показал на высокого мужчину, сидевшего на одном из самых высоких мест за столом.

— Не правда ли, вылитый идальго из Севильи или Кадиса? Всем испанцам испанец? А приглядитесь-ка хорошенько. Какое у него лицо, какие глаза: крещёный китаец! Его зовут Хуан Батиста де Вера. Настоящее имя знают только санглеи. Они четырежды подряд избирали его своим старостой. Он крёстный у всех маленьких китайцев, которых удалось крестить отцам-доминиканцам. Он-то и есть в Маниле настоящий император. У него своя полиция, свои судьи, своя тюрьма. Свой пост он покупает у нас за четыре тысячи песо в год — по сравнению с его настоящим доходом это сущие пустяки. Всем нам известно: он присваивает принадлежащий нам налог — берёт деньги с нелегалов, которых нам не удалось взять на учёт. А таких в Париане тысяч до десяти. По шести песо с головы — вот и считайте.

— И вы его принимаете в королевском дворце?

— Испании тут не приходится быть разборчивой. Пока мы не завоевали Китай, приходится с ними как-то ладить...

Он со значением посмотрел на неё; она ответила таким же взглядом.

Исабель до тонкостей воспринимала знаки внимания своих соседей по столу. Плыла по волнам их восхищения. Светилась радостью от того, что снова живёт. Уже потом она оценила, что происходило на этом балу, и сделала свои выводы. В этот же вечер — просто наслаждалась жизнью.

На другом конце стола Эрнандо поддерживал непростую беседу с хозяйкой дома. Он видел, что донья Хуана, как ни старалась казаться по обыкновению весёлой и очаровательной, не спускала глаз с мужа. Она знала, какой он бабник, и страдала от его измен.

В Маниле они прожили меньше года, а Морга уже завёл несколько связей. О его любовницах знали все, даже монахи и сам епископ — для судейского чиновника это было пятно на репутации. Донья Хуана делала вид, что не замечает скандальности положения. К счастью, любовницы её мужа были все не их круга.

Но с аделантадой, чувствовала она, он вновь обрёл придворные манеры — те, которыми обольстил когда-то её саму.

Эрнандо начинал сердиться вместе с ней. Ему очень не нравилось наблюдать издали за ухаживанием, которое грозило отбить у него протеже.

Он ясно видел, как донья Исабель отвечает соседям: как будто отличает их, обращает на них особенное внимание.

После ужина он решил отвести её в бальную залу. Но Морга, в резиденции бывший у себя дома, вставая, сразу же предложил ей руку.

Дасмариньясу это было неприятно так же, как и Эрнандо. Он огорчался не от того, что не понравился этой женщине, а потому что жест Морги давал понять: тот ставит себя по положению выше временного губернатора. «Он держит себя за главного, как будто так и быть должно!» И действительно, заметил про себя взбешённый Дасмариньяс: донья Исабель приняла руку генерал-лейтенанта как нечто вполне естественное.

Донья Эльвира, которую отослали на дальний конец стола вместе с Киросом и китайским старостой, не упустила ни единой мелочи в поведении всех гостей.

Она старалась пробиться через группу проходивших по анфиладе к Эрнандо и пойти на бал вместе с ним. Или он не был её кавалером всю эту неделю? Или не водил её повсюду, не забавлял, не развлекал? С величайшей галантностью и предупредительностью он прогуливал её в карете до часовни в деревне Магалат, показывал лагуны и мангры. На исходе ослепивших её мгновений она почувствовала себя близким ему человеком. Сердечным другом. Эти свидания, которые должны были перерасти в более прочный союз, давали ей некоторые права.

Наконец, чтица его поймала.

— Правда, она точно такова, как я вам описывала? — спросила Эльвира, указав головой на чёрную фигуру, шествовавшую впереди.

— Совершенная правда, донья Эльвира. Написанный вами портрет соответствует оригиналу.

— Вот сегодня я её узнаю вполне! — с лёгким озлоблением продолжала она. — Гобернадора только тогда будет вполне довольна, когда её красота затмит все удовольствия бала в глазах всех мужчин без исключения.

— А мне казалось, вы восхищаетесь ей? — удивился Эрнандо. — Или даже любите её?

Она опустила глаза.

Эльвира догадывалась: у него есть какие-то планы, в которые она не входит. Во время прогулок он столько её расспрашивал о привычках доньи Исабель, о том, как она командовала... Конечно, не даром молодой человек так интересовался женщиной, которую видел только мельком. Ему от неё что-то было нужно? Если он думает, что аделантада Менданья может ему хоть в чём-то быть полезной, он ошибается!

— При первой возможности она уедет отсюда... Только этого и хочет.

— Зачем ей уезжать?

— А что ей делать? Кому она нужна в Маниле? Донья Исабель сама это знает, да так оно и есть, — не без задней мысли продолжала донья Эльвира. — У неё же ни гроша в кармане.

— Но, судя по тому, какие у неё книги, какие музыкальные инструменты...

— Какие же? Вы хотите показаться знатоком, дон Эрнандо. Но знатоку, — почти прохрипела она, — не след полагаться на видимость. Я говорю вам правду: уверяю вас, она совершенно разорена.

В глазах Эрнандо мелькнуло лукавство.

— Да ей только стоит продать свою посудину, — сказал он как бы невзначай.

Донья Эльвира не поняла, в чём соль шутки. Ей надо было бы согласиться и промолчать, она же завела длинный монолог:

— Я слышала: как раз из-за «Сан-Херонимо» она однажды всю ночь ходила по вашей спальне... Должно быть, плакала. У неё тяжело на душе из-за него. Свой корабль она любит, как живого человека. Если б я не видела, как она спокойна в море, как правила людьми на борту, я бы её пожалела. Но после Санта-Крус я боюсь её. За ней беда ходит следом. И за всеми, кто с нею рядом, — уверенно заключила Эльвира.

В её голосе появилась угроза. Предостережение. Эрнандо не дал себе труда ответить. Что-то тяжело стало переносить маленькую чтицу...

Она отпустила его от себя, не попытавшись удержать. «У него к ней какие-то чувства, он возбуждён — это ясно, — думала она. — А меня как будто и вовсе не существует...»

Донья Исабель носила траур по мужу. Согласно этикету, не приняла ни одного приглашения на павану и не участвовала ни в одной сарабанде. Это была жертва. Она любила танцевать, и знала, что во всех фигурах несравненно изящна. Но надо было хранить благоразумие. К тому же она чувствовала, что не следует чересчур выделяться, а не то никогда не стяжаешь симпатию хозяйки.

Морге пришлось с сожалением оставить её, чтобы исполнять обязанности кавалера при других дамах.

Исабель осталась одна посреди высоких тропических растений в горшках. Её глаза блестели; она стояла, выпрямившись, и предавалась медленным, торжественным ритмичным звукам виол и гобоев. К ней вновь возвращалось удовольствие от музыки, которое было с ней прежде всегда, а потом, казалось, навсегда ушло.

Эрнандо наблюдал за ней издали. Он никак не мог оторвать взгляда от этого чёрного силуэта, усеянного искорками, мерцавшими в полумраке. Казалось, донья Исабель ждала какого-то происшествия. Всё равно какого... Лишь бы что-нибудь да случилось. Виолы замолчали. Он воспользовался случаем.

Он подошёл — она поняла, что он думает: «Настал мой черёд! Посмотрим, кто кого!»

Она почуяла: он хочет, чтобы она подняла на него глаза, чтобы разглядела его, чтобы выделила. И пошла на это. Выражение лица Эрнандо поразило её. Он пожирал её глазами. Не только лицо — и шею, и плечи, и грудь. Даже не давал себе труда скрыть вожделение.

Такое бесстыдство до того смутило её, что она инстинктивно прикрыла бюст. Он наклонился к ней.

— Вы тут стоите с каким-то странным видом, — солидно произнёс он. — Как будто вас только что покинуло какое-то ужасное виденье.

Она опомнилась.

— Что-то вроде того... Только вы выразились не так, как могла бы я.

Если он думал, что такой разговор можно будет продолжить, то ошибался.

Однако не отстал.

— Вы всё ещё играете на лютне?

«Всё ещё»? Откуда ему известно, что у неё есть лютня?

Этот капитан Кастро думает, будто ему всё позволено! Оттого, что она живёт в его доме, он недопустимо нескромен.

— Какое вам дело?

— А верхом ездите?

— Какое вам дело?

— Вы очень хотите отсюда уехать?

— Какое вам дело?

— Если я правильно понимаю... Кажется, всё, что было для вас важно, что вы любили, чего желали, вас больше не интересует. Прекрасно — я подожду.

Она смерила его ледяным взглядом и в свою очередь принялась его разглядывать.

Как он не дал себе труда скрыть вожделение, так и она не позаботилась скрыть пренебрежение. Сколько ему лет? Как Диего? Двадцать пять? Наверное, ещё меньше.

Даже не попрощавшись, аделантада так и оставила его стоять.

«Странно, — думал он, глядя ей вслед. — Это великолепие способно за одну секунду превратить меня в дурного мальчишку!»

— Отступаешься? — шепнул ему на ухо Дасмариньяс.

— Дам ей немножко очухаться после болезни. У неё есть в жилах кровь, как говорят наши галисийские барышники. Если буду спешить — понесёт в галоп. Объезжать её надо потихоньку. Успокоится — тогда-то и заиграет мускулами.

— Понял, понял, — сказал Дасмариньяс. — Будешь чесать ей загривок и поглаживать круп.

— Именно. Как и положено с породистой кобылой. Скоро признает хозяина.

Вернувшись к себе на квартиру у дона Эрнандо, Исабель почувствовала себя на удивление спокойной и уверенной. Но заснуть всё равно не могла. Запрокинув голову на спинку кресла, она всё время вспоминала то, что увидела в глазах у того молоденького... А может быть, и это будет в жизни? Ещё не всё кончено?

Глава 14 КОМПАНЬОНЫ

Весь март шёл праздник за праздником. Были ещё пиры, были и балы во дворце. Колония спешила получить все возможные удовольствия. Знали, что с прибытием нового губернатора дона Франсиско Тельо де Гусмана атмосфера при дворе переменится. Он прибудет в сопровождении пожилой супруги, которая сменит в резиденции донью Хуану. И привезёт с собой собственную родню — сына и племянника.

По случаю грядущей передачи полномочий Дасмариньяс пышно отмечал окончание своего мандата и осыпал щедротами своих приближённых. Он обеспечивал тылы и готовился к будущему.

Диего и Луис Баррето без меры наслаждались жизнью в Маниле, почти не расставаясь со своим приятелем Эрнандо. Исабель держалась от них на расстоянии. Она вернулась в каюту на «Сан-Херонимо», а на Пласа-Майор объявлялась только в дни торжеств или по случаю больших выездов в Париан.

Дорогу в китайский квартал она выучила так хорошо, что с завязанными глазами могла бы дойти от дворца Кастро до ворот Сан-Габриэль. Эти ворота вели в муравейник. Тысячи людей всех народов Востока приезжали сюда продавать всё, что покупается на земле; в лабиринте переулков толпилось столько народа, сколько Исабель не видела никогда. Сотни лавочек вываливали навстречу клиентам груды товаров — всякую всячину вплоть до заспиртованных змей с мандрагорами в бутылках и зародышей в банках. И всё прочее: рис, хлеб, рыба, конская упряжь. Галантерея, мебель, украшения, доставленные из Азии или сделанные с испанских гравюр...

Шёлковый базар. Она знала самых лучших купцов. В лавках научилась отличать китайцев с волосами, завязанными в узел на макушке, от японцев, обритых в кружок. Те и другие носили традиционную одежду: одни ханьфу, другие кимоно, — однако она умела ещё и различать общественное положение людей по цвету платья. Распознавала она и крещёных: эти расстались с шевелюрой и носили короткие волосы, как испанцы.

Все эти сведения интересовали её постольку, поскольку могли ей служить. Она поняла, что здесь можно быстро разбогатеть.

Но чтобы постичь законы крупной торговли, у неё не хватало ни капитала, ни времени. Она знала: все сделки здесь заключаются до конца мая, когда джонки отправляются в обратный путь. А до середины июля все китайские товары погрузят на королевский галеон, именно в это время уходящий в Мексику. Знала и то, что весь этот товар будет продан на ярмарке в Акапулько, а затем переправлен сухим путём в порт Веракрус на атлантическом берегу. Потом его погрузят на суда Индийского флота и повезут в Испанию. А оттуда они разойдутся по рынкам всей Европы. Она понимала, что пошлины на эту серию перепродаж приносят короне гигантскую прибыль. Таким барышом и объяснялся запрет всем другим кораблям вести торговлю между Манилой и Акапулько: король стремился сохранить за собой монополию. Впрочем, уступая протестам севильских купцов, которых давила низкая цена китайских подделок, ему пришлось ограничить торговлю одним рейсом в год. В результате негоцианты вели жестокую войну за то, чтобы получить драгоценное и дорогостоящее место на этом единственном галеоне Его Величества, который так и назвали: «манильский галеон». Губернатор Филиппин имел власть назначить каждому купцу его квоту груза и выбирал победителей по собственному усмотрению. Понимай, по стоимости поднесённых взяток.

Дасмариньяс и Морга не были исключением из этого правила. Но им надо было торопиться получить свои барыши, пока эта манна небесная не упала в кошель Тельо де Гусмана.

План Исабель был прост.

Первая часть программы: купить по смешной цене десять тюков лучшего шёлка. Она рассчитывала на покровительство крещёного китайца Хуана Батиста де Веры и регулярно посещала его склады. Догадываясь, что он дорожит своим саном больше любого испанского дворянина, она рассчитывала польстить ему своей дружбой.

Часть вторая: отправить шёлк, не платя ни пошлин, ни за место. И не оформляя поездки Диего с Луисом, которые перевезут этот шёлк в Мексику. Тут она рассчитывала на благосклонность Морги.

Тогда она сможет привести в порядок «Сан-Херонимо».

Только не учла, что её хлопоты в Париане очень близко касались дона Эрнандо. Если ей всё удастся, он потеряет вожделенный корабль.

В последнюю пятницу марта он остановил её на углу одной из улочек.

— Не знал я, — негромко сказал он не без иронии, — что такая знатная дама закупается в такой клоаке.

Молодой человек делал вид, что удивлён, но поверит ли дама в случайность этой встречи, ему было совершенно всё равно. Он пошёл за ней следом. Она ответила ему в том же тоне:

— И я не знала, что кавалер ордена Сантьяго ходит к санглеям.

— Помилуйте! Вам же прекрасно известно, что у меня с ними дела. Пойдёмте, я вас провожу к здешнему всеобщему крёстному отцу. Склады Хуана Батиста де Веры находятся в Алькайсерии.

— Я прекрасно знаю Алькайсерию.

— Это же разбойничий вертеп!

— Вовсе нет. Это восьмиугольное трёхэтажное здание с магазинами, где продают только шёлк. И я не нуждаюсь, чтобы вы меня представляли крёстному отцу всех крещёных китайцев: мы с ним отлично знакомы.

Хотя Эрнандо держался в тени, она, как ей показалось, разглядела в его лице тот же восторг, что и на первом балу. Он перевёл разговор.

— Что же, раз вы опять интересуетесь светом и поселились на своём корабле — полагаю, начали и на лютне играть, и верхом ездить.

— Отчего бы и нет?

— Мне надобно сейчас в миссию августинцев. Прекрасная прогулка вдоль бухты.

— Для развлечений такого рода довольствуйтесь обществом моей чтицы.

Он надел обратно шляпу, которую снял, когда ей кланялся. Она не видела, что у него на лице. А он торжествовал. Ревнует?!

— А что скажете насчёт охоты на жёлтых филиппинских уток? Справитесь? С аркебузами в мангровых зарослях Пасиг?

Она не сразу ответила. У него в голове женский голос твердил и твердил: «Отчего бы и нет»? Принять решение он ей не дал:

— Завтра на рассвете я заберу вас с вашего корабля.

Исабель уселась в пирогу. Солнце только-только взошло. В зарослях ни шороха. Между спин восьмерых гребцов, работавших вёслами, она видела огромные тяжёлые листья, окаймляющие широкую полосу воды. Кое-где торчали, как большие змеи, чёрные корявые корни. Какой покой здесь, какая тишь! Еле смеешь дышать...

Длинная лодка вошла в сверкающую протоку. Лес был устлан синими тенями. На берегах там и сям виднелись крохотные фигурки: женщины в остроконечных шляпах неподвижно сидели на корточках, держа руки между коленями, и провожали глазами лодку.

Донья Исабель тоже глядела на них. Природа вокруг доставляла ей явное удовольствие.

— Нравятся вам эти места? — спросил Эрнандо.

Исабель сидела, глядя на солнце.

— Очень, — ответила она, не опуская головы.

Опять тишина.

— Очень... — повторила она. — Я рада, что повидала всё это.

Они вошли в какое-то озерцо — водоём, весь покрытый кувшинками, так что дорогу пришлось пробивать между стеблей. Где-то неподалёку, словно привидение, хохотала птица.

— Синегрудый зимородок, — пояснил Эрнандо.

Дальше, в мангровых зарослях, страстно и жалобно кричали ещё две птицы. Песнь любви, тайное свидание в листве...

Положив аркебузу на колени, Исабель сидела неподвижно.

Вдруг целая туча уток, хлопая крыльями, взвилась прямо перед ними! Она встала, опёрлась ногой на край пироги, поднесла фитиль к полке и выстрелила. Отдачей её чуть не опрокинуло, но она удержалась на ногах.

Эрнандо даже не подумал поджечь фитиль. Он заворожённо смотрел на неё: гибкая фигура, раскрасневшееся от весёлой охоты лицо... Женщина опустила оружие и с азартом вглядывалась в небо. Одна желтоголовая уточка с полосатой спинкой словно раздумывала. Потрепетав пару мгновений, она плюхнулась вниз. Исабель резко велела гребцам поторопиться к месту падения, чтобы птица не утонула. Она встала на колени, схватила добычу за шею, встала и потрясла трофеем перед лицом Эрнандо. Она смеялась. Он всё смотрел на неё в таком же, как она, возбуждении.

— Вы такая жестокая? — спросил он, не сводя с неё глаз.

Вопрос словно сбил ей дыхание. Она серьёзно сказала в ответ:

— А вы, дон Эрнандо? Вы никогда, стреляя уток, не задумывались, жестоки ли вы?

Вместо ответа он схватил её за руки и притянул к себе. Он сам не сказал бы, что понимает, что делает. Это был инстинктивный жест — как подхватить падающую вещь, как удержать то, что сам обронил... В этом порыве расчёта было не больше, чем галантности. Ей некуда было даже отступить: лодка была слишком узкой. Первый поцелуй Эрнандо был похож на укус. В ответ она укусила его ещё больней. Он покрыл её целой лавиной поцелуев. Она отбивалась наугад. Глаза её оставались открыты, но он ничего не прочёл в них, кроме великой ярости. Борьба продолжалась несколько секунд. Потом он вдруг отпустил её. Они оглядели друг друга с головы до ног и опять уселись. Эрнандо приказал гребцам возвращаться.

В том, что она будет ему принадлежать, он никогда не сомневался. Однако ошибся. Здесь, в духоте мангровых зарослей, он потерял надежду. А между тем никогда за всю жизнь ни одной женщины он ещё не желал так, как её.

Обратный путь лежал в темноте, между лиан, стволов и воздушных корней. Обоим казалось, что наступила ночь.

— Вы могли оценить, как сильны мои чувства к вам... И нарочно мучите меня, — прошептал он в конце пути, на котором они не обменялись больше ни словом, когда подавал донье Исабель верёвочный трап, чтобы она взобралась на «Сан-Херонимо».

Она хранила молчание.

— А мы, — продолжал он и повторил нежно: — А мы с вами вместе могли бы быть свободны.

— Свободны? Конечно. Только не вместе.

Она встала и взобралась на борт.

В тот вечер семейная встреча Баррето была бурной.

Диего с Луисом имели привычку собираться в каюте у сестры, а уже оттуда отправляться на ночные похождения. Эрнандо взялся ввести их к своим лучшим подружкам, и теперь у обоих братьев в Маниле были любовницы из туземок.

Кирос квартировал также на корабле, но на семейно-военный совет его не пускали.

Вскоре по прибытии он передал свой отчёт дону Антонио де Морга. Кирос благоразумно не изложил на письме тех обвинений, которые произносил во всеуслышание. Зная, как реагировал на эти речи генерал-лейтенант, он рассудил, что Морга из тех чиновников, которые слышат только голос власти. Этим законникам нет дела до бедняков, до маленьких людей, подобных ему, которые трудятся бесплатно и даже спасибо никто им не скажет.

И Кирос пришёл к выводу, что от такого человека ничего не добьётся.

Собственно, даже его команда никогда по-настоящему не помогала ему в борьбе с гобернадорой. Никто из тех, кто прошёл через кабинеты королевской администрации, не пожелал пожаловаться на донью Исабель. Ни слова про её тиранство. Ни слова об её алчности. Даже чтица Эльвира, ныне терзавшаяся ревностью, осталась нейтральной. И — ни слова о том, что дон Лоренсо убил её мужа.

Боясь, как бы Фелипе Кортес и братья Баррето не выдвинули против него ещё более тяжкие обвинения в неспособности, Кирос сам потребовал у властей ещё одного расследования: по поводу качества его командования.

На сей раз он добился от свидетелей похвал своим заслугам и характеру. Его характеризовали как человека, чтущего Господни заповеди, милостивого к ближним, хорошего моряка, который привёл их в порт.

За подтверждением лестного портрета он обратился даже к донье Исабель: просил выдать ему свидетельство о честной и непорочной службе.

Исабель долго думала и колебалась.

Хотела проявить справедливость. Когда кошмар окончился, у неё почти не осталось претензий к Киросу. Она уже не видела за собой права обвинять навигатора в провале экспедиции. Он оставался верен аделантадо, исполнял его приказания. Она знала, что без него никак не смогла бы управлять кораблём и обязана ему (в той или иной мере) тем, что они без карт дошли до Манилы. Кроме того, он обязывался продолжить вместе с ней поиски Пятого континента. Она должна была по-прежнему доверять ему.

У неё не было никаких причин ломать ему жизнь, отказывая в своей протекции.

К ярости братьев, Исабель официально объявила, что Кирос неповинен в каких-либо просчётах и ошибках.

— Тогда выходит, — с едкой иронией сказал Диего, — что ничего страшного в этом путешествии не случилось.

— Ничего страшного? — воскликнула она.

Если бы эти чудовищные слова произнёс кто-нибудь другой, она дала бы ему пощёчину.

— Ничего страшного? А смерть аделантадо? Смерть Лоренсо? Смерть Марианны?

На этих словах голос её оборвался. Их уход по-прежнему доставлял ей такое страдание, перенести которое она не могла. Беспрерывно она отгоняла память о них, отталкивала, запихивала как можно глубже. Не думать о Санта-Крус. Идти дальше. Делать дело. Жить.

Она веселилась на всех пирах и праздниках. То, что Исабель увидела в глазах Эрнандо на самом первом балу, теперь читалось в глазах Морги и всех придворных. И каждый раз в такой вечер внутренний голос твердил ей то, что она сама когда-то сказала Марианне: «Живи!»

Всё яростнее, всё напористее повторял этот голосок: «Живи, тебе нечего стыдиться! Не о чем жалеть. Жизнь перед тобой. Пользуйся ей. Чего ты боишься?»

— Скажи, — не унимался Диего, — почему ты так снисходительна к этому недоноску Киросу и так нелюбезна с нашим хозяином? Всё время в Маниле дон Эрнандо всегда нам помогал и нас поддерживал. Благодаря ему мы сможем и отплыть отсюда. Ведь ты этого и хочешь, разве не так?

Она была в недоумении. Диего смеётся? Изображает невинность? Он не мог не знать, что сегодня она приняла приглашение пострелять уток.

А в сущности, он прав: ничего страшного и не было. Надо было только починить «Сан-Херонимо» и отплыть на нём.

— А ещё ты можешь продать его ему.

Она так на него посмотрела, что он, наконец, замолчал.

Вечером 15 апреля 1596 года общество собралось в гостиных доньи Хуаны.

Совершенно против обыкновения, Исабель пряталась от поклонников. У неё был дурной день. Несмотря на взаимную галантность и обходительность, она ничего не добилась от китайца Хуана Батисты де Веры. Он согласился продать ей шёлк, но очень дорого. По аукционной цене.

Будущее казалось мрачным.

Она допустила ошибку. Выручку от продажи драгоценностей она вложила в имущество, которое не могла вывезти. Если Морга не выделит ей место на манильском галеоне и не освободит от пошлин в казну, её товар так и останется валяться в порту.

Чем дольше тянуть с просьбой об этой милости, тем меньше будет шансов её получить. Вскоре прибудет Тельо де Гусман, а от этого люди нервничают. Морга и Дасмартиньяс, как и все, наверняка торопятся закруглить свои дела. Времени мало.

На последнем семейном совете братья напомнили ей, что, судя по репутации нового губернатора, ей не так-то легко будет впредь расхаживать по Париану. Гусман считался человеком строгих нравов. Как и маркиз Каньете в Перу, он не позволит женщинам гулять по городу. Он твёрдо верил, что дам надо стеречь и держать взаперти. Гусман занимался и брачными делами, выдавая девиц и вдов замуж за нужных ему людей. Многие севильские семьи жаловались в Мадрид на его вмешательство в чужие дела.

Она была в тревоге.

Музыка, танцы, комплименты — всё ей было невыносимо. Пора домой. Не в апартаменты на Пласа-Майор — домой.

Затвориться на «Сан-Херонимо» и подумать.

Она направилась к лестнице. Её остановил Эрнандо.

— Не уходите! Мне нынче надо с вами поговорить.

Она не знала, что решить.

— Не уходите, — настаивал он. — Встретимся в красной гостиной.

Она кивнула, повернулась и затерялась в толпе, наполнявшей лабиринт комнат на пути к месту встречи. Он следовал за ней вдалеке, соблюдая приличия, нарочито останавливаясь по дороге для разговоров.

Ей был брошен вызов, но и кроме этого, у Исабель была важная причина согласиться на эту встречу. Она не сомневалась, что капитан Кастро может если не одолеть её трудности, то хотя бы подсказать, как решить некоторые из этих проблем. Притом она не считала его бескорыстным. Он положил глаз на «Сан-Херонимо», и она это знала. Но жизнь, бившая ключом в Эрнандо, заражала, энергия передавалась другим; обменявшись с ним мыслями, она прояснит свои собственные. Мнение человека, которого, несмотря на молодость, высшие чиновники Филиппин уважали за проницательность суждений и сноровку в делах, могло быть только полезно.

Так Исабель себя оправдывала за эту компрометирующую встречу наедине.

Она ждала его, как обычно, не садясь, в углу гостиной. Что его так долго нет? До неё вдруг дошло, как сильно она его ждёт. Как надеется на эту встречу. Исабель нетерпеливо погладила гигантские орхидеи, что росли в горшках с влажной землёй — могучей, плодородной землёй Манилы.

За спиной она услышала его шаги.

— У вас очень встревоженный вид, — заметил он. — Что-то случилось?

— Ничего.

Она от него ускользала.

Он рассчитывал, что дама доверится ему, — она же, напротив, отвергала проявленную им симпатию и участие.

— Ничего? Помилуйте, я никогда ещё не видел вас такой грустной!

— Ничего интересного для вас.

— Напрасно вы так говорите. Всё, что касается вас, меня занимает.

Она склонила голову и молчала.

— Вы же знаете, что я вас люблю до безумия?

Она избегала его взгляда. Всей душой она стремилась не показать ему своего смятения.

Он серьёзно повторил:

— Я безумно люблю вас, донья Исабель!

Она упрямо молчала.

— Ведь вы это знаете, правда?

Ни слова.

— Признайтесь, что и вы меня немного любите.

Он, наконец, принудил её ответить.

— Этого не может быть, — прошептала она.

— Вы сможете мне когда-нибудь это сказать?

— Дайте мне время, дон Эрнандо.

— Да у вас целая вечность впереди, если за тем только дело! — страстно воскликнул он. — Разве я не сказал ещё в самый первый вечер, что буду ждать?

Она вздохнула. Он порывисто сжал ей руку:

— Всё будет хорошо.

И на сей раз перед алчущим взглядом Эрнандо что-то в ней подалось.

— Оставьте меня, сделайте милость!

Она умоляла чуть не со слезами. Он наклонился, чтобы прикоснуться к ней, сдержался, поклонился и вышел.

Она слышала, как затихают его шаги в анфиладе.

Ею овладела сильнейшая усталость. Такая, какая бывает, когда одолеешь опасность, отгонишь кошмар... Желание и страх боролись в её душе. И бой получался таким, что теперь она стала сама себе чужой.

Начиная с первого бала, когда Исабель увидала в глазах Эрнандо, как она жива и очаровательна, она его отличила.

С течением дней до неё с избытком доходили слухи о его отваге. Она знала, как он убегал из китайских карцеров и португальских тюрем. Знала о его мечтах завоевать Азию, заполучить Сиам и Камбоджу. И имела полное представление о его репутации моряка.

Столько планов роилось в голове Эрнандо! Она любила его энтузиазм, который и её полнил надеждой и какой-то особой радостью. Смех его долго отдавался в ней после того, как они расстались. И голос также всё звучал в ушах — тёплый, чарующий, как голос аделантадо...

Инес была не совсем не права, находя в Эрнандо что-то общее с Альваро. Его вера в будущее сметала все преграды и покоряла теперь Исабель. Как покорила когда-то вера Альваро в его прекрасные острова.

Долго на этом сходстве она свою мысль не задерживала. Не захотела хоть две секунды сравнивать капитана Кастро с тем, кем её супруг мог быть в молодости.

Пустое всё это.

Эрнандо! Говорят, он моряк, достойный сравнения с величайшими.

И с Альваро?

Может быть. Ну и что?

Дух приключений не мог оправдать порыва, нахлынувшего на неё, осаждавшего её, осуждаемого ею. Как она смела почувствовать такое притяжение? Так мало времени прошло после кончины такого человека, как аделантадо Менданья! Немыслимое дело!

Не означала ли тяга к капитану Кастро, что её чувства к Альваро, любовь, соединявшая их десять лет, — всё ничего не стоило и не весило? Много раз она задавала себе этот вопрос. И ответила тем, что отвергла его.

Объятия на реке обозначили новый этап. Влечение Эрнандо и её заразило алчбой и жаждой. Когда она вспоминала, как бурно он покрывал её поцелуями, в низу живота становилось жарко.

«Нет, не это!» — шептала она. Опёрлась о стенку и повторяла: «Это — нет. Никогда». Закрывала глаза, и собственный жар одолевал её. «А вдруг это всё-таки возможно? Возможно, хотя он так молод, хотя... Вдруг?»

Исабель сделала усилие над собой.

Очнувшись, она увидела: к ней подошёл дон Антонио де Морга.

Он смотрел на неё с улыбкой, изображавшей любезность.

— Вот как вас распалило признание дона Эрнандо! — сказал он. — В такой закалённой душе, как ваша, — и представить себе не мог такого пламени!

Она бросила на него взгляд, где гнев был смешан с безразличием и презрением.

— Что позволяет вам думать, дон Антонио, будто капитан Кастро мне нынче в чём-то признавался? — холодно спросила она.

— Его страсть к вам видна всем. Страсти, дорогая моя, не прикажешь.

Исабель решила быть ироничной.

— О, как вы правы! Если благородный человек смеет сказать нам хоть слово — значит, точно о любви. А мы, бедные женщины, непременно от этого сразу сгораем.

Он не отозвался на сарказм.

— И кого же вы в итоге выберете? Кастро или Дасмариньяса?

— А вы кого мне посоветуете?

Генерал-лейтенант подумал.

— Да всё равно... Главное — вам нужен заступник.

— Вы правильно всё понимаете, дон Антонио. У меня недостаточно сил, чтобы жить без поддержки мужа. Почти нищая — и вообще... Перед вами ничтожная вдова без всякого покровительства, подобная всем остальным.

— Готов вам поверить. Одиночество страшит вас. Необходимость вернуть себе место в мире — тоже. Но потом, когда всё вернётся на места — как знать? Вспомните тогда обо мне, донья Исабель. Не забудьте настоящего вашего покровителя. И позвольте ему сказать, что он тоже вас любит. Вспомните об этом и окажите ему милость — один поцелуй. — Он подошёл ближе, лицо его пылало. — Скрепим наш союз — не откажите мне в таком подаянии, которое вам ничего не стоит. Кто знает, что нам готовит грядущее? Сделайте милость: один поцелуй, человеку, который стал несчастен из-за вас!

Она негромко рассмеялась и отодвинулась от него.

— Сохрани меня Бог от этого — от «одного поцелуя несчастному»!

— Я подожду.

— От этого — сохрани меня Бог, — твёрдо сказала она.

Было уже слишком поздно, чтобы добираться десятка за два километров до Кавите. Под эскортом чёрных рабов с Борнео — факелоносцев дона Эрнандо — она, перейдя улицу, прошла к себе в апартаменты.

Неприкрытый шантаж Морги отныне не позволял ей просить у него одолжения. Нельзя было притворяться, будто не знаешь, какой благодарности он за это потребует. «Я подожду. Кто знает, что нам готовит грядущее? Один поцелуй, сделайте милость...» С души воротило от бешенства и презрения.

Быстро поднимаясь по лестнице, она столкнулась с Эрнандо: он спускался навстречу. Он не ожидал увидать её здесь: ведь она приказала карете ожидать её и отвезти в порт.

Возбуждение в её взгляде он принял за гнев на свой счёт.

— У меня были дела дома, — робко сказал он. — Я не знал... Она не отвечала.

Смущённый мыслью, что он, как можно подумать, не сдержал слова и преследовал даму до самой спальни, молодой человек пытался успокоить её.

— Я ухожу, уезжаю... Я сделал вам неприятно, испугал вас? Скажите что-нибудь, прошу вас! Не надо меня бояться...

Она подняла голову — и сама удивилась тому, что ответила:

— Со мной ничего не случится, чего я сама не хочу.

С отвагой человека, совершающего непоправимое и знающего это, она поднялась на ступеньку, разделявшую их. На лице у неё была мука.

— Что за важность, боюсь ли я? — прошептала она.

Он сжал её в объятиях.

Через секунду они уже знали, что ощущения этой первой ночи навсегда запечатлеются в их памяти. То была страсть слепая, разнузданная, равная для них обоих.

А после — общее чувство вины.

Все эти годы она восхищалась достоинствами аделантадо, которых в ней самой, как она знала, не было. Добротой, терпением, состраданием... Он был её наставником, которого она не переставала почитать. Теперь она узнала другой род привязанности. Жгучую близость. Неодолимое безумное слияние.

— Что ж, — сказал Эрнандо кузену в ответ на вопрос, почему он молчит, — если хочешь для меня что-то сделать, то можешь.

— Слушаю тебя и рад служить.

— Твоя пагода всё ещё твоя?

— К твоим услугам.

— Благодарю.

Больше Эрнандо ничего не сказал — не желал объяснять, для чего ему это нужно.

Против обыкновения, он теперь воздерживался с Луисом и от шуток, и от признаний. С самого первого их разговора про «породистую кобылку» он не рассказывал, как объезжает её. Никаких намёков. Даже имя доньи Исабель он всегда произносил как бы совершенно невзначай. Но Дасмариньяс знал, как он упорен, и не сомневался, что победа близка. Если уж Эрнандо что задумывал, то загорался и добивался своего. Понятно: ему нужно было где-то прятать связь с аделантадой Менданья. Связь тайную и шикарную. Достойный плод победы.

Они немного помолчали. На одном из островков болотистой речки стоял китайский павильон на сваях. Санглеи прозвали её «пагода раджи». Испанцы передавали множество рассказов о том, какие ужасы творили там малайцы, когда островом владели мусульмане. Теперь здание наполовину разрушилось, и Дасмариньяс с лёгким сердцем уступил его кузену. Эрнандо приведёт его в порядок, выберет на складе все предметы роскоши, подходящие для любовных свиданий...

— Знаешь ли, что я тебе скажу? — заговорил Дасмариньяс. — По моему мнению, они в Перу очень глупо воспитали эту женщину. Сделали из неё важную даму и совершенно испортили. А ведь в ней по отцу-португальцу должна быть еврейская кровь. Она гораздо лучше дамы: она превосходная купчиха.

— Замолчи, будь любезен! — взревел Эрнандо и чуть не схватил друга за горло.

Дасмариньяс так и замер. Он ведь говорил просто так...

Серьёзное дело, чёрт побери совсем! Эта вдовушка его решительно свела с ума.

— Сам не знаешь, что говоришь, — буркнул Эрнандо и ушёл.

Они встречались в полдень.

Нетерпеливый, как всегда, Эрнандо являлся в пагоду первым. В здании под высокой горбатой крышей была только одна круглая комната. За ставнями окон, выходивших на реку, он слышал далёкий плеск вёсел. Она прибывала по каналу.

Он распахивал ставни и не сводил глаз с подножья больших деревьев. Оттуда должна была появиться пирога. Он ждал её так, словно от её прибытия зависела вся его жизнь. За две недели она стала необходима каждому его нерву, каждой капельке его крови.

Лодка Исабель подходила прямо к помосту. Он знал, что Инес с гребцами будет ждать её где-то на берегу за рекой. Она же поднималась одна.

Он слышал, как торопливо стучат её туфельки по лестнице. Видел, как на помосте является её тень.

Эрнандо открывал дверь. Вместе с ней врывался свет, колыхание воды, отражавшееся бликами на лакированных стенах с изображениями драконов.

— Слава тебе, Господи, — говорил он, — вот и ты! Если бы я тебя не дождался — не выдержал бы, сошёл бы с ума.

Нетерпение Эрнандо выражалось в опьянённой болтливости, она же не произносила ни слова. Закрывала за собой двустворчатую дверь, один за другим затворяла распахнутые им ставни. А потом скидывала мантилью.

Только после этого она на него глядела пристальным взглядом, в котором парила улыбка. И вся светилась от любви.

Он распускал ей корсет, спадавший на паркетный пол с металлическим звоном, как рыцарская перчатка. После этого падали юбки. Он вставал на колени у её ног, отодвигая фижмы, а она тем временем освобождалась от кружевного пьедестала. Ещё мгновенье — и он созерцал её обнажённой. Она стояла над ним, подняв руки, поддерживая причёску, упиваясь собственным бесстыдством. Потом ложилась на постель, он к ней — и начинали кататься в обнимку. Путаясь в её волосах, Эрнандо уже почти изнемогал. Они делили желанье раствориться друг в друге. Они знали, что их слияние будет полным.

Она лежала голая на спине поперёк кресла, поставив ногу на живот Эрнандо, и смотрела на него. Он ощущал, как её внимательный, восхищённый взгляд ласкает ему волосы, брови, губы. Не сводя с него глаз, она поглаживала его пяткой. Он любил это прикосновение, любил лодыжки — такие тонкие, что можно обхватить их двумя пальцами. Любил и её быструю, свободную поступь по мостовой.

Он ласкал её в ответ, гладил ногу снизу до колена. С этой лаской приходили вопросы. Тогда они начинали разговаривать обо всём. О торговле. О кораблях. О китайцах. О будущем.

— Что ты собираешься делать с Соломоновыми островами? — спрашивал он.

— Вступить во владение, это моё право.

— Я понимаю. Но как?

— Спроси лучше Кироса, — шутливо ответила она.

Эрнандо сел.

— Кироса? Какое тебе дело до Кироса?

— Очень большое. Он по-прежнему мой главный навигатор на «Сан-Херонимо».

Мысль о том, чтобы отобрать у неё корабль, завладеть им за бесценок, Эрнандо давно уже бросил. Наоборот: мечтал ей его подарить. Готов был употребить своё состояние, чтобы сделать «Сан-Херонимо» таким, каким она знала его при отплытии из Лимы, когда галеон был горделив, силён и изящен.

Но последняя проделка дорого стоила капитану Кастро. На отступное, которое пришлось выплатить тому семейству, ушла вся его наличность. Он ещё не оправился после этого.

— Там, в Перу, — спросил он, — сколько стоило снарядить экспедицию? В общем итоге?

— Пятьдесят тысяч золотых дукатов.

— Пятьдесят тысяч? — Он протяжно свистнул. — Вот чёрт!

— Не считая галиота и фрегата: они были не наши.

— Сейчас я такую сумму собрать не смогу. Мне нужно года два.

— На деньги от шёлка, купленного у китайцев, я собиралась...

— Про шёлк де Веры забудь. У меня на складе лежит во сто раз больше того, что ты у него купила. И лучшего качества. Если бы нам удалось в этом году вывезти его в Акапулько и продать, пятьдесят тысяч почти набралось бы.

— Но как же взять за один раз в сто раз больше, чем мой шёлк? Даже если бы Морга позволил, такой груз на манильском галеоне занял бы две трети трюма. Это невозможно.

— Да, но место есть на «Сан-Херонимо».

Она нахмурилась.

— «Сан-Херонимо» нужно почистить и поставить новый рангоут. Сейчас он не может выйти в море.

— А этим займусь я. Оплатить новую экспедицию к Соломоновым островам я сейчас не могу. А на ремонт хватит.

Она встала, как была, нагая, с разгоревшимся лицом. Он предлагал ей осуществить её мечту.

— Ты серьёзно говоришь? — дрожащим голосом спросила она.

Молодой человек даже не стал отвечать. Взгляд его загорелся, он наслаждался своей идеей. Вообще-то Эрнандо уже несколько дней её обдумывал. План его определился; он считал его уже исполненным и теперь не стерпел бы никаких проволочек. Его карие глаза стали светлее — сделались почти жёлтыми.

Она забегала по комнате.

— Ты понимаешь, что ты мне сейчас предложил?

— А по-твоему что?

— Ты хочешь перевозить на «Сан-Херонимо» контрабанду!

— Какую контрабанду? Я сполна уплачу все пошлины, и даже сверх того. Два процента при отплытии, одиннадцать по прибытии. Если мы вернёмся в Мексику на «Сан-Херонимо», казна получит около пяти тысяч песо. Поверь, никто нам и слова не скажет.

Она всё не могла успокоиться. Дух захватывало. Починить «Сан-Херонимо», возобновить экспедицию... Она продолжала ходить туда-сюда: натыкалась на кресло и поворачивала обратно.

— Ты остановишься когда-нибудь? — насмешливо спросил он.

Она обернулась и серьёзно посмотрела на него:

— Хорошо. Сейчас остановлюсь.

Она подошла к постели и склонилась над ним. От подступившего желания у него перехватило в горле.

— Выходи за меня, — еле слышно выговорил он.

— Не понимаю, не понимаю, не понимаю!

— Чего же вы не понимаете, донья Хуана? — угрюмо спросил Дасмариньяс.

— Не понимаю, как такой дворянин, как ваш кузен, может связать себя с такой, как донья Исабель. Она же настолько его старше!

— На четыре года, — всё так же мрачно уточнил Дасмариньяс.

Он не счёл нужным упомянуть о том, что дон Эрнандо был несовершеннолетним. Что до двадцати пяти лет ему, чтобы жениться, нужно было разрешение губернатора. То есть Морги. Или Дасмариньяса. Разговор между кузенами по этому поводу получился бурным.

Крутить с гобернадорой любовь — это одно дело. Жениться — совсем другое. Кастро Боланьос-и-Риваденейра Пиментели были в родстве с графами Лемос. Их род был намного, намного знатнее, чем у доньи Исабель, которая к тому же не приносила никакого приданого. С какой стороны ни посмотри на этот брак, он позорил Эрнандо. Это был мезальянс.

Кроме того, если Эрнандо покидал Филиппины, чтобы открыть торговлю в Мексике, это означало конец камбоджийским планам. В Маниле они могли бы оставаться компаньонами. Но их время здесь кончалось.

— Положение затруднительное, — высказался дон Антонио де Морга. — Этак и наши вдовы с дочерьми начнут выходить замуж за кого вздумается! Без разрешения отца, братьев, чьего бы то ни было.

— Вы ошибаетесь, дон Антонио, — возразил Дасмариньяс. — Братья Баррето обеими руками за! Они говорят, что это брак вполне естественный: аделантадо Менданья не мечтал бы о лучшем преемнике, чем его родственник.

— И всё же, — не уступал Морга, — если наши вдовы и дочери начнут сами подбирать себе мужей знатней себя, моложе и богаче...

— При чём тут они? — прервал его Дасмариньяс. — Вы ведь говорите только об этой женщине!

— Вы правы... Я не знаю, что такое гобернадора, какого это рода существо. Но чтобы действительно прямо-таки...

Он не закончил мысль.

Исабель Баррето сочеталась браком с Эрнандо де Кастро в Манильском соборе в мае 1596 года. День в день через десять лет после первого своего замужества. Через семь месяцев после смерти Альваро. Через три месяца после прибытия на Филиппины.

И через двадцать четыре часа после совершеннолетия того, кто стал её главной в жизни любовью.

По странному капризу судьбы в это самое время в Лиме испустил дух капитан Нуньо Родригес Баррето.

Но об этом донья Исабель узнала лишь много позже.

Её горячо любимый отец отдал душу Богу в тот самый миг, когда она вручала свою любимому человеку.

Глава 15 «БОЛЬШЕ ВСЕГО ЛЮБОВЬ ПОХОЖА НА АД»[29]

Со дня свадьбы у неё началась новая жизнь. Избавившись от страха перед будущим, Исабель целиком предалась своей радости. Молодость Эрнандо её не смущала. В двадцать восемь лет она твёрдо шла тем путём, который сама полагала своим.

Ночь без объятий Эрнандо казалась ей пыткой. Он стал её сокровищем. Точно так же, как мечта о золотых островах царя Соломона, сила тяги к Эрнандо ослепляла и переполняла её. Согласию же между ними Исабель сама удивлялась. Равновесие сил, гармония, какой она ещё никогда не знала. Они разделяли общую любознательность, общую любовь к роскоши, общую практическую сметку... и общую жажду власти.

Он оказался таким же стремительным, как она, таким же алчным и упорным. Способным на беззаветное сострадание и на несравненную жёсткость. Эгоизм жил в нём в той же мере, что и жертвенный дух. Дорогим людям он был абсолютно верен. К тем же, кого не любил или был равнодушен — столь же абсолютно чёрств.

Исабель обрела своего двойника.

Никогда она не была ни сентиментальной, ни суеверной, но, обратившись к зёрнам и ракушкам Инес, с удивлением увидела, что там верно отмечены основные даты их истории, и без устали слушала добрые предсказания. Она считала дни и часы, которые они проводили друг без друга, и не тревожилась о том, что эта страсть поглотит их обоих.

Они мчались вперёд в одном ритме. И он и она так торопились жить, что не могли и представить себе, что может случиться, если они вдруг собьются с шага.

Когда она погружала в глаза Эрнандо свой взгляд — тот долгий взгляд чёрных очей, который был самым страшным её оружием, — он падал на колени, обхватывал её талию, утыкался лицом в живот и срывающимся голосом лепетал, как любит её. Никогда он так не ощущал величия и достоинства Исабель, как у её ног, когда сама она прямо, неподвижно стояла перед ним, вся объятая нежностью к нему. Молодой человек чувствовал, как ласковая рука ложится ему на голову, как лёгкие пальцы гладят её ото лба до затылка. И такая ласка волновала ещё больше объятий. Это движение проникало в самые глубины его души, наполняя восторгом от того, что он покорил эту женщину, и ужасом от поражения ещё более сокрушительного: он уже не существовал без неё. Она была его солнцем и радостью. И знала это. Знала она и то, что была его слабостью, изъяном в его броне. Она упивалась, чувствуя, как он трепещет, улыбалась тому, что он испытывает, и собственному обожанию тоже улыбалась. Эрнандо был бог, уязвимый только в эту пяту. Для неё — он был весь её. Вместе с непостоянством и безрассудством. Вместе с нетерпением и отвагой. Вместе с проворством и непринуждённостью. Всё это было в её власти. И она уже обдумывала грядущие сражения.

— ...Риски ты можешь взять на себя, Эрнандо. Остальное обеспечу я.

«Остальное»? Оба они понимали, о чём она говорит: о трудностях возвратного пути. Как привести в порядок «Сан-Херонимо» до начала сезона ураганов? Три недели... Невозможно. И думать нечего.

Настал конец долгим послеобеденным часам в тени прикрытых ставень в пагоде, сладостным сиестам под золотыми драконами. Конец ночным балам в резиденции, придворным интригам. В их дворце на Пласа-Майор вновь завалили столы инвентарные списки и расходные книги. А в каюте «Сан-Херонимо» громоздились друг на друга сундуки.

Эрнандо поймал её на слове. Он шёл вперёд без оглядки и не скупился на расходы. Исабель поддерживала и ободряла его. Пусть действует, пусть рискует: она трудилась, чтобы обеспечить тылы. Оба они жили в обстановке кипящих приготовлений.

Нескончаемых.

Через месяц после свадьбы «Сан-Херонимо» был готов выйти в море. Немыслимое дело, настоящий подвиг, и оба они внесли в него свою долю. Мачты и реи заменены, корпус просмолён, обшивка починена. Сто шестьдесят человек экипажа, все отборные моряки, получили плату вперёд. Воды и провианта вдосталь.

Теперь-то уж на галеоне гобернадоры всем всего хватит. Она всё предвидела.

Только две небольших детали Исабель не могла одолеть или взять под контроль: время приезда нового губернатора и ярость стихий.

Время поджимало. Ни один галеон, уходящий в Мексику, не смел поднимать паруса после 15 июля. Это был непременный закон, который очень её беспокоил. Ещё бы! Всю дорогу от Санта-Крус до Манилы Кирос твердил ей: при попутном ветре можно плыть с востока на запад, но обратно по Тихому океану вернуться нельзя иначе, как пользуясь единственным путём, открытым неким монахом-путешественником тридцать лет тому назад. Этой дорогой, бесконечной и страшной, каждый год проходил манильский галеон. Альтернативы не было: пользуясь муссонами, дующими с юго-запада, подняться очень высоко, к тридцатому или сороковому градусу северной широты, с помощью сильных западных ветров достичь побережья Калифорнии, а оттуда спуститься вдоль берега и достичь Мексики. И знать, что на подветренных островах невозможно высадиться, а значит, запастись водой и дровами. И так шесть месяцев. Пройти половину земного шара, не имея возможности нигде передохнуть. Каждый третий корабль вынужден был повернуть назад, так и нс дойдя до Акапулько. А те, которые доходили, теряли две трети команды. Даже если вовремя сняться с якоря, свирепые японские тайфуны, непостоянство течений, коварство моря, усеянного рифами, оставляли капитанам мало шансов благополучно достичь гавани. К яростным бурям добавлялись ещё цинга и прочие болезни, приходящие в долгом морском плаванье. Исабель и Эрнандо все это знали.

А паче всего знали, что этот морской путь, и так считавшийся одним из самых смертоносных в истории мореплавания, в летние месяцы становился верным путём к крушению. Самоубийством. Если отплывать, то сейчас.

Но строжайший испанский протокол не дозволял им покинуть Филиппины до прибытия Тельо де Гусмана. Они уже и так провинились перед новым губернатором: никто, принадлежащий к аристократии, а уж тем более кавалер ордена Сантьяго, не имел вольности жениться без дозволения ордена и короны. Союз же рода Кастро с родом Баррето был заключён поспешно и произвольно. Налицо непослушание королевской власти.

Мятеж? Если бы хоть кто-то в Маниле произнёс это слово, такое обвинение обошлось бы им дорого: брак был бы расторгнут, имущество конфисковано и оба супруга брошены в тюрьму.

Могли ли они позволить себе попасть теперь в опалу? Когда собирались нарушить другой закон — запрет на торговлю между Китаем и Мексикой? Нет. Для их дела поддержка манильских властей была необходима.

Ничего другого не оставалось, как принести повинную голову, склонившись перед Тельо де Гусманом. И не просто дождаться его, а ещё оплатить праздники по случаю его прихода к власти. Щедро и великолепно вложить деньги во все развлечения в его честь. Восторгаться тремя могучими слонами, полученными Дасмариньясом от короля Камбоджи — теперь этот необыкновенный дар он передаривал своему преемнику. И допустить, чтобы нескончаемые церемонии задержали их отплытие на день, на неделю, на месяц — сколько понадобится, чтобы обаять губернатора и войти к нему в милость.

— Вот и ураганы начинаются, — нетерпеливо говорил Эрнандо.

— Знаю! — нервничала Исабель. — Благоразумие требует отложить наше путешествие до будущего года.

— Нельзя. Никто не может ждать целый год, чтобы продать товар в Акапулько. Тогда разоришься.

— Значит — попробовать отплыть?

— У нас и одного шанса из десяти нет пройти через смерчи.

— Тогда — попробовать остаться?

— Потеряем всё...

Отплывать? Оставаться? Старая дилемма, с которой Исабель столкнулась ещё в Перу накануне начала экспедиции Менданьи. А потом на Санта-Крус с Киросом.

Она пыталась рассуждать.

— Кто знает, что будет, когда Тельо де Гусман возьмёт бразды правления в свои руки? Думаешь, он позволит тебе — капитану Кастро, офицеру Его Величества — торговать на собственном корабле?

— Кузен останется начальником порта и позволит нам покинуть Манилу.

— Сомневаюсь я, что дон Луис тебя поддержит.

В самом деле, молодые люди оставались связаны общими интересами, но во всём остальном разошлись. Дасмариньяса ужасал мезальянс его alter ego. Эрнандо полагал, что Дасмариньяс совсем потерял здравый смысл: связался с двумя проходимцами, снарядившими за его счёт экспедицию в Камбоджу.

— Снимаемся с якоря теперь же, — подытожил он.

И опять супруги разделяли общее желание, были согласны между собой. Отплывать.

Любой ценой.

10 августа они вышли в море.

Очень поздно, слишком поздно! Чистое безумие!

Всё — имущество и жизнь — они поставили на кон в убеждении, что Господь им поможет, если они вместе пустятся на опасное предприятие. Что бы они ни задумали, Небо останется с ними и защитит их.

10 августа тоже были годовщиной. Ровно шестнадцать месяцев со дня торжественной погрузки на «Сан-Херонимо» в Кальяо.

Это был ад.

Экспедиция Менданьи казалась тяжким испытанием, но по сравнению с этим переходом то была увеселительная прогулка.

Над палубой стремительно летали оторванные бурей ванты, норовя убить подвернувшегося матроса. Ветер свистел в снастях пронзительной, отчаянной жалобой упавшего в яму ребёнка, и этот клич заглушал раскаты близкого грома. Но никакой грозы не было. Не было молний. Не было зарниц. Только дикая схватка волн. Они вставали друг за другом, как высокие стены, рушились, и снова вставали.

Был мрак. Непрестанная ночь. Время иллюминаций в каюте гобернадоры давно прошло. На сей раз Исабель свято соблюдала приказ Эрнандо: полный запрет на свечи, даже в фонарях. И никаких факелов. Никаких жаровен.

Ледяной холод в этих широтах. И влажность, пропитывавшая ковры и простыни. Она свёртывалась калачиком.

Страшна ярость небес. Страшны причуды моря. Страшна угроза огня. Страшно, что паруса лопнут. Страшно, что канаты оторвутся. Страх вездесущ. Нескончаемый кошмар, когда каждый день, каждый час, каждую секунду она чувствовала: этот час — последний. У её ног постанывала Инес: «Ветер дурной, дурной ветер...» Это мягко сказано. Ураган. Циклон. Тайфун. Торнадо.

По счастью, братья её остались на берегу. Так решила Исабель. Она ещё раз решила избавить их от опасности и доверила им семейную факторию в Маниле. Что до остальных пассажиров, она усвоила урок прошлого: никаких солдат, никаких колонистов, никаких детей и женщин. С собой она взяла только необходимых людей. Инес, разумеется. Рабыню Панчу. И донью Эльвиру.

На самом деле бедная чтица вполне обошлась бы без ужасов нового странствия. Ещё больше её тревожила мысль, что целых полгода она в тесноте корабля будет вынуждена смотреть на любовь человека, которого считала своим суженым. От страха и ревности она даже отказалась сперва отправляться в путь. Но на Филиппинах Эльвира не могла оставаться одна: пришлось бы выходить замуж или идти в монастырь. Поэтому Исабель поспешно предложила её первому попавшемуся идальго.

Тот отказался.

Эту новую пощёчину Эльвира восприняла как нечто должное. Но теперь смертельно ненавидела ту, кого считала причиной всех своих несчастий, и так же лелеяла месть, как и Кирос.

А тот, озлобившись пуще прежнего, следил за всеми делами и поступками своих судовладельцев.

Кирос думал, что он уже у цели.

Поддержанный аттестацией доньи Исабель, подтверждавшей его заслуги на службе, он доказал бы новым властям Манилы, что женщина, хоть даже и прозванная Царицей Савской, не способна управлять экипажем и открыть новый континент.

Цель была так близка. Кирос рассчитывал официально получить от Тельо де Гусмана командование экспедицией.

И напрасно.

В игру вступил Эрнандо де Кастро, и всё изменилось. Появился муж-мореплаватель, и Кирос стал ничем. Муж-мореплаватель! Молокосос, не знавший моря, шедший на безумный риск! На взгляд Кироса — просто мошенник. Но, как ни суди, дон Эрнандо де Кастро, кавалер ордена Сантьяго, был теперь законным владельцем «Сан-Херонимо» и наследником аделантадо Менданьи. Правообладателем всех прерогатив, дарованных королём.

Теперь — он. Кастро. А не донья Исабель.

Каковы будут планы этого наследника, когда он доберётся до Мексики? В какие новые экспедиции он не захочет взять своего главного навигатора? Когда соберётся избавиться от него?

Глядя на его жизнь с гобернадорой, Кирос жалел о временах, когда она слушала его мнения, следовала его советам. То краткое время на Санта-Крус, когда на неё не влиял её брат Лоренсо, когда ей не руководил даже Менданья и она во всём зависела от него, Кироса.

Теперь гиена нашла хозяина, заняла своё место. Но хозяин был не таков, как он, Кирос. Он-то человек мудрый, богобоязненный и знающей своё дело. Если донья Исабель покорится мужу, это не предвещало ничего хорошего.

Португалец вполне сознавал, какая беда грозит ему. Он становился бессилен, как во времена до встречи с аделантадо. Гобернадора больше не нуждалась в нём для продолжения конкисты.

Теперь он рассчитывал, что раздоры возникнут в этом ужасном плаванье. Если повезёт, она станет жаловаться, что её отстраняют от дела. Та Исабель, какую он знал, скажет, что ей больше нет места на собственном корабле. Что у себя на борту она не хозяйка. Да, та Исабель скоро попытается всё взять в свои руки, играть первую роль. Будет встревать в распоряжения мужа. Но муж-то не то, что прежний! Этот любит власть. И на море, и везде. Этот — всех хочет строить. Явно не такой человек, чтобы дать женщине руководить собой, а тем более противоречить. Путь только попробует править сама — их идиллия разобьётся.

Тогда... как знать? Быть может, Киросу удастся вступить с ним в союз? Договориться, как когда-то с Менданьей, пока она не встала между ними? И по-мужски продолжать путешествия...

Льстивей и медоточивей прежнего, он услужал молодому начальнику, ожидая, когда у них порвётся.

Но напрасно надеялся...

«Сан-Херонимо» продолжал путь через силу, но на нём не разыгрывалось никаких драм вроде тех, что случались в экспедиции аделантадо. Невзирая на все трудности, Кастро держал людей в порядке. Среди офицеров — ни малейшей слабости. Среди матросов ни малейшего поползновения к бунту. Правила субординации были ясны: главный навигатор подчинялся генерал-капитану. А гобернадора отдавала распоряжения только провиантмейстеру, квартирмейстеру и коку.

Гобернадора? Казалось, сам этот титул лишился смысла. Все отдавали долг почтения супруге командира, но она оставалась у себя в каюте, и моряки её не видели.

Кирос принимал это за отступление, за поражение доньи Исабель. Он даже не подозревал, что она всё это и придумала.

На самом деле она ушла в заточение нарочно. Нашла такой способ сохранить мир.

Исабель позволила себе роскошь больше не сталкиваться напрямую с главным навигатором. Не иметь надобности как бы то ни было с ним общаться. Не видеть и не слышать этого Кироса, которого по-прежнему ненавидела: его речи, его лицемерие, его ужасную бородавку. Разговаривать только со своим супругом и компаньоном.

Эрнандо не отдавал никаких распоряжений, которые они не обсудили бы вдвоём. У него имелась подсознательная потребность думать, рассуждать и действовать в согласии с ней. Исабель была его ментором и страховкой. Она это знала. Она царила над телом и душой человека, которого обожала. И такой способ царствования делал её могущество бесконечно сильнее прежнего. Это она тоже знала. И властвовала из-за кулис власти.

Ей прекрасно подходило распределение ролей, при котором он выходил на авансцену, а она оставалась в тени.

А так — она думала о главном.

Как быть любимой и сохранить жизнь.

В конце ноября, без мачты, протекая со всех сторон, «Сан-Херонимо» достиг берегов Калифорнии. Он миновал пролив под названием Бока-Гранде и вошёл в бухту Акапулько 11 декабря 1596 года. На два месяца раньше, чем по самым безумным расчётам.

На борту умерло меньше десяти человек. Люди болели, изнемогали, но почти все остались живы. Капитан Кастро совершил великий подвиг. Некоторые называли это путешествие чудом.

И другое чудо совершилось: испытания, которые вместе преодолели Эрнандо и Исабель, только крепче их спаяли.

Они не ошиблись: вместе они всегда добьются своего.

В этом сомневаться не приходилось. Бог был с ними.

Акапулько. Кишащая москитами рыбацкая деревня дремлет на солнце в глубине бухты. На самом берегу — несколько белёных известью домиков. И всё. Дыра, которую не сравнить ни с Манилой, ни с Лимой.

Но впечатление обманчиво. Не так всё просто.

Как только дозорные с вершин холмов заметили приближающийся парус, к берегу хлынул народ. Зазвонили колокола до самого Мехико. Порт, ещё несколько минут назад бывший гнилым малярийным местечком, вдруг превратился в разбуженный улей. Ещё бы! Все купцы Америки слетелись при появлении судна, которое приняли за манильский галеон.

Королевский корабль с грузом, оценённым примерно в полтора миллиона песо, в порт не прибыл, и на рынках объявился тотальный дефицит. Эта катастрофа могла разорить филиппинских негоциантов — но также и перуанских, и мексиканских, и испанских.

По еле видной тропинке, прозванной «Китайская дорога», соединявшей столицу с Акапулько, торопились караваны мулов. Что в руки идёт, того упускать не надо — и все бросились покупать товар, который предлагали капитан Кастро с супругой.

Они разбогатели. Тотчас же. Безумно.

В тот месяц, в январе 1597 года, взлетели цены на ярмарке в Акапулько. Шёлк, фарфор, яшма, пряности, драгоценная слоновая кость уходили раз в двести дороже против обычного. Очередное чудо!

Им удалось даже продать то, что оставалось от экспедиции Менданьи: старые канаты, ржавые пушки, промокшую серу, негодный порох... И всё за огромные деньги.

По правде говоря, тут Исабель с Эрнандо превысили полномочия. Это оружие и снаряжение им не принадлежали. Маркиз Каньете, бывший покровитель Менданьи, дал им его лишь взаймы. Аделантадо честью обещался по окончании экспедиции вернуть их в Перу.

Так что супруги разбазарили королевское достояние... Граф Монтеррей, вице-король Мексики, решительно предпочёл не обращать их внимания на такую подробность. Распродажа остатков с «Сан-Херонимо» позволила его подданным избежать банкротства. Пока что с него было довольно такого благополучного исхода.

Только его сиятельству было известно то, чего ещё не знал народ: манильский галеон попал в тайфун и был отброшен к японскому берегу. Поскольку в Киото подвизалось много миссионеров, испанцы решили, что их должны принять хорошо. Ошиблись. Даймё Тосы, где они потерпели крушение, оказался негостеприимным. Он велел вытащить судно на песчаную отмель и реквизировал товар. Капитану галеона, впрочем, удалось отправить гонца ко двору тайко — хозяина Японии[30]. И опять ошиблись. Тайко нуждался в деньгах. Он совершенно не торопился отдать требуемое. Желая напугать его, гонец развернул карту мира и показал все владения Испании. Внушительно, что и говорить! Как же ваш король, спросил тайко, смог завладеть таким количеством земли? Гонец ответил, что Его Величество посылал вперёд священников и разведчиков: они просвещали народы верой и внушали им миролюбие к его державе. А потом Его Величество появлялся сам вместе с войском. Третья ошибка! Из-за этого бахвальства на христиан в Японии началось величайшее гонение. Испанских миссионеров распяли в Нагасаки. А шелка и прочие товары с галеона наполнили сундуки тайко.

Так что вице-король не мог не радоваться прибытию «Сан-Херонимо». Он получал хотя бы корабль.

И как раз, в связи с этим в голову его сиятельству пришла коварная идея...

— Сейчас же отправиться обратно на Филиппины? О чём ты говоришь, Эрнандо? Мы же только два месяца как на суше!

Он только что вернулся от двора. Предложение, которое он передал Исабель, потрясло их обоих.

— Это не предложение, это приказ! — дрожащим голосом пояснил он. — Манильский галеон пропал, его надобно заменить. Вице-король вспомнил про «Сан-Херонимо». Он берётся починить его и платить мне процент со всего, что будет перевозить мой корабль. Он уже назначил меня генерал-аншефом морского пути на Филиппины и якобы хочет сделать самым преуспевающим негоциантом Нового Света. Говорит, что оказывает мне такую честь, от которой нельзя отказаться.

Она отмела этот довод:

— Пустые слова. Его сиятельство водит нас за нос.

— Ты права. Это не подарок. Это угроза. Своей спекуляцией мы нанесли ущерб королевской торговле. Кроме того, пустили с торгов оружие Его Величества. Если я сам не поступлю и корабль свой не поставлю на мексиканскую службу, вице-король просто реквизирует и конфискует всё наше имущество.

Исабель поняла, какую важную вещь он сказал ей. Их же удача могла разлучить их...

— Даже если бы мы могли теперь выйти в море, — заметила она, — то не для того, чтобы возить чужое серебро, а чтобы найти Соломоновы острова!

— За славу надо платить! — попробовал пошутить он. — Когда я вернусь, у нас будет пятьдесят тысяч дукатов на экспедицию.

— Когда мы вернёмся! — будто бы невзначай поправила она.

Исабель старалась подладиться под рассудительный тон Эрнандо, но видно было, как она взволнована.

— Исабель, если ты поедешь со мной, наша фактория здесь, только что открытая, погибнет. Никто, кроме тебя, не сможет заниматься амбарами на континенте. Ты мне нужна здесь.

— Братья смотрят за нашими делами.

— Братья твои в Азии. А ты должна вести дела в Акапулько.

Она вспыхнула:

— Так что, в марте ты уже отплываешь? Через неделю? Не может того быть!

Он не стал её поправлять: ведь «Сан-Херонимо» должен был поднять якоря в воскресенье. Им оставалось два дня.

На самом деле соглашение с вице-королём было заключено уже давно.

Много недель Эрнандо выводили из себя эти споры во дворце, так противоречившие его планам. Но, хотя перспектива вернуться одному в Манилу была ему столь же тяжела, как и ей, он сделал выбор и в конечном счёте признал, что это выгодно.

Эрнандо был мореплавателем и искателем приключений. Отступиться, не потеряв чести, он не мог. Неподчинение приказу вице-короля в его глазах было подлостью. Изменой долгу, которую никак не оправдать безумной любовью к женщине.

Так или иначе, выбора у него не было. Кроме того, от него потребовали строгой тайны. Тут ему послушаться было нетрудно. Он слишком боялся яростных протестов Исабель, чтобы не уклониться от них во время сборов.

Малейшее разногласие с ней, малейшая критика казались ему подрывом основ. Их любовь покоилась на единомыслии. Эрнандо нуждался в её безусловной поддержке.

Когда ей что-то не нравилось, она наказывала его упрямым молчанием, на которое он отвечал потоком вопросов и упрёков. До сих пор им всегда удавалось одолевать свой гнев, возвращаться друг к другу, сходиться на середине. В конце концов она всегда просила у него прощения за то, что не могла объясниться сразу.

На сей раз он боялся, что ему придётся уйти в море, а она так и не раскроет рта. Как объявить ей, что он разрывает их союз по конкисте, оставляет её одну?

От этой разлуки ему самому было слишком больно, чтобы сносить попрёки и молчание...

И он решил молчать сам. Как будто ужас положения открылся ему одновременно с ней. В последний момент.

Она мрачно поглядела на него:

— Почему ты притворяешься? Почему не говоришь правды? Почему не признаешься, что уже всё обдумал?

— Откуда у тебя такие мысли?

Эрнандо ей лгал. Она это чувствовала.

— Ты уже несколько недель тайно готовишься к отплытию!

Она дрожала всем телом. Он попытался обнять её.

— Ты же прикрываешь наш тыл, — прошептал он, — стоишь на часах...

Она резко вырвалась.

— Откажись!

— Невозможно. Королевская служба.

В дверь постучали. Она взяла себя в руки. Это была Инес.

Посторонившись, индианка пропустила в комнату донью Эльвиру. Одного взгляда чтице хватило, чтобы понять: она прервала первую семейную сцену этой пары, так хвалившейся своим благополучием.

Донья Эльвира слегка присела. Теперь она всегда держалась холодно и принуждённо.

— Сеньор Кирос просит у Вас приёма, сеньора.

— Что ему нужно?

— Сеньор Кирос желает просить Вас отпустить его и дозволить попрощаться с Вами.

— Пусть подождёт.

Эльвира снова сделала реверанс и удалилась.

Инес в дверном проёме не сдвинулась с места.

— Дай мне две минуты!

Голос был почти умоляющий. Инес послушалась. Она не знала, что так потрясло её хозяйку, но понимала, что тут речь не о двух минутах — Исабель и вечности не хватило бы, чтобы прийти в себя.

Кирос с моряцкой шапкой в руках ожидал в передней. Он приказа отплыть на Филиппины не получал. Это хорошо. Миссия отвлечёт капитана Кастро от помыслов об экспедиции по следам аделантадо. Она его займёт на год, быть может — на два или три.

Наконец-то у Кироса появился шанс. Покуда «муж-моряк» в отсутствии, он сможет добраться до Лимы и представить отчёт преемнику маркиза Каньете. Сам. Один. Рассказать о своих подвигах в Южном море. Предъявить права на все будущие открытия. Не он ли, Кирос, открыл Маркизские острова, Санта-Крус и все земли по пути? Не он ли знал лучше всех, где находятся Соломоновы острова? И Неведомая Австралия — Земля его Гипотезы?

Вице-король Перу непременно заинтересуется историей перехода через Тихий океан из Кальяо. Возможно, это путешествие позволит ему напрямую торговать с Манилой, минуя Акапулько.

Прибыв в Мексику, Кирос потребовал нового следствия о качестве его службы. Третьего по счёту. И старался собрать доказательства, дискредитирующие командование Менданьи и его жены. Он расспрашивал об этом донью Эльвиру. Та отныне стала его союзницей. То, что она рассказывала об их первом переходе сейчас, было совсем не похоже на её заявления в Маниле. На сей раз чтица дала потрясающие показания о бойне на Санта-Крус и об отношении гобернадоры к колонистам.

Но об этом, о последних происках Кироса, Исабель ещё не знала.

Их контракт закончился тогда, когда «Сан-Херонимо» вошёл в пролив Бока-Гранде. Оба они и не думали больше вместе «терпеть и не сдаваться». Тут их желания сходились. Она даже хотела расстаться с ним по-доброму.

— Очень сожалею, Кирос, что вы уезжаете.

Этим февральским утром 1597 года в большом доме, который донья Исабель Баррето купила в новом районе Мехико, она явилась ему такой, какой он знал её некогда — дома, в Лиме. Высокая, худая, величавая. Ничем она не выдавала смятения, в которое повергла её весть об отъезде мужа. Только поигрывала кольцами, нервно переодевая с пальца на палец.

По обыкновению, она стояла, одетая по-парадному, в юбке с безмерно широким кринолином.

Даже эта маленькая, словно ларчик, комната напоминала о роскоши, которой она когда-то окружала Менданью.

Даже ещё пышней. И экзотичней. Венецианское зеркало и мексиканские серебряные светильники спорили дороговизной с шёлком на мебели и с привезёнными из Азии безделушками.

По тому, как за два месяца она устроила эту обстановку, Кирос понял, сколько в ней энергии, осознал всё, что их разделяло. Весь этот блеск пробудил в нём вечную злость. Он чувствовал, что бесконечно превосходит эту женщину, а она его унижала. Будила в его душе такой же беспорядок. Ослепление и отвращение, смесь презрения с завистью.

Что же до Исабель, то она было подумала, что он ей уже не так противен, но при первом взгляде на склонившуюся чёрную фигурку вновь ощутила прежнее желание поскорей от него отделаться.

Как они ни сдерживали себя, их неприязнь была осязаема.

— Я также сожалею, сеньора. Сопровождать вас в Южном море было честью и удовольствием.

— А для меня, сеньор Кирос, полезно и наставительно было разговаривать с вами о законах мореходства.

— Дай Бог, сеньора, чтобы мне снова досталось редкое счастье служить вам.

С этими словами они расстались — так поспешно, как будто сейчас оскорбили друг друга и назначили время дуэли.

Как жить без Эрнандо? Накануне отплытия Исабель считала часы.

Уже два дня они не говорили друг другу ни слова.

Она сама на себя сердилась, что показной холодностью портит их последние мгновения. Он же, против обыкновения, не приставал с вопросами и упрёками. В гневе на разлучавшую их Судьбу, в гневе на не одобрявшую его Исабель, он ещё более явно от неё отдалялся.

Чем ближе был момент, ужасавший обоих, тем тяжелей становилось их несогласие.

Его ли вина, что он офицер королевского флота, у которого есть обязанности и помимо любви к жене? Но когда он пытался оправдаться, она отвечала ему одним словом: лжёшь!

С тоской на сердце она смотрела, как он укладывает в сундук Менданьи все бумаги, которые позволили бы им продолжить конкисту. Все секреты аделантадо, его морские карты, его расчёты.

Он торжественно вручил ей два из трёх ключей:

— Будешь их хранительницей.

Что значили эти полные высокомерия слова? Она, не выдержав, перешла в наступление:

— Не забывай: у дона Альваро было только шесть лет, чтобы основать три города. И три года уже истекли.

Он не принял упрёка.

— В декабре я вернусь, и мы тут же выйдем в путь. Тогда у нас будет не только «Сан-Херонимо», а ещё десять кораблей, чтобы перевезти колонистов!

Она подозрительно и пристально посмотрела на него. Он делал вид, что разделяет её скорбь, а сам весь дрожал от возбуждения. Вице-король только что разрешил ему приобрести второй корабль, «Контадору» — маленькое чудо, вместе с которым тоннаж флота Эрнандо достигал прежнего манильского галеона. С ним в плаванье отправлялся ещё и третий, ещё одно маленькое чудо под именем «Санта-Маргарита», который он купил у одного родственника, недавно прибывшего из Галисии. В двадцать пять лет капитан Кастро уже командовал тремя судами и был их единственным владельцем... В Новом Свете такое было редчайшей удачей.

А для моряка — высшим счастьем.

— Когда ты вернёшься, будет поздно, — стояла она на своём. — Мы потеряем права на колонизацию Соломоновых островов.

— Я кое-что сделал, чтобы подтвердить их законность. Зарегистрировал у нотариуса завещание аделантадо и снял в суде копию капитуляции, по которой архипелаги южного моря поступают в его собственность на срок двух жизней. Эти документы уже отправлены в Мадрид. В своё отсутствие даю тебе доверенность на всё наше имущество. Ты сможешь управлять факторией в Акапулько без всякого надзора. Будешь получать товары и продавать их, как тебе заблагорассудится.

Она не слушала. А ведь новость была важная. Он сообщил ей, что законным образом освободил её от своей опеки.

Неслыханный поступок!

Здесь, в Новом Свете, как и в Испании, жёны вместе со своим имуществом принадлежали мужьям. Они пожизненно считались несовершеннолетними, не могли ни переезжать, ни продавать, ни покупать, ни подписывать контракты без гарантии своего «собственника» — мужчины из своего семейства. Переводя при жизни своё состояние на имя супруги, Эрнандо отходил и от законов, и от обычаев. Он делал Исабель Баррето свободной во всех поступках и передвижениях.

Такой свободной, какой не бывала ни одна замужняя женщина в Мексике.

Но теперь Исабель было не до того. Она опять принялась молча расхаживать по комнате. Ни слезинки, ни всхлипа... Но всё отчаяние мира, казалось, собралось в её взгляде.

— Ты неправильно делаешь, что едешь сейчас, — выговорила она наконец. — Подожди до лучшего времени.

Он взорвался:

— Подожди? Да чего мне ждать, Исабель? Ты никак не поймёшь: если я не уеду сейчас, все наши труды пойдут прахом! У нас отберут всё имущество, отберут корабль. Если я не уеду сейчас, — повторил он, — мы никогда отсюда не уедем, и наш брак потеряет смысл.

Она побледнела. Так он только из-за этого женился на ней? Ради конкисты? Оттого, что ему это выгодно? Нет. Ещё вчера он любил её. А сегодня? Почему он стал таким спокойным и лукавым?

Чтобы он не отплыл, она могла бы ещё раз привести, как довод, острова. А по правде, теперь Исабель и отказаться от них могла бы спокойно. Острова царя Соломона? Химера!

— Без тебя, — пролепетала она, — я не выживу целый год.

Она говорила ему о любви. Он не слушал. Стараясь утешить её, рассказывал о далёком будущем: об экспедиции, которую они поведут вместе. Он думал утешить её, вернувшись к тому, во что она верила, о самом главном для неё... О проекте, который соединил их, о мечте, приведшей их к свадьбе. Но чем дальше уходил Эрнандо по этому пути, тем хуже они понимали друг друга.

— Зачем рисковать всем? — прошептала она. — Мы же были счастливы.

Он парировал:

— Только тот, кто рискнёт потерять всё, — настоящий человек и христианин. Если не рисковать, то и жить не стоит!

Услышав эти слова, она похолодела. Слово в слово... Эрнандо повторил то, что она сама говорила Менданье. Слово в слово!

Всё повторилось в точности, но роли переменились. Неужели она тоже стала старухой? Слишком стара для Эрнандо? Ей же нет ещё тридцати! Всё же последнем плаванье она точно поняла, где ей положен предел. Предел? Даже и не в том дело... Она осознала, что создана, быть может, для одного только счастья. А Судьба иногда бывает очень скупа. Если она это счастье упустит, то если даже исполнит всё остальное — жизнь её будет напрасна.

— Зачем ставить под угрозу то, что даровал нам Бог?

— И это ты говоришь мне, Исабель? Ты!

— Не оставляй меня, Эрнандо.

— Я ненадолго.

Исабель не могла выразить свои чувства словами, но умела делать это поступками. Схватив случайно валявшийся на столе кинжал, она со всех сил швырнула его в закрытую дверь.

— Если едешь — я с тобой!

— Нет...

И это свобода? Впервые в жизни Исабель Баррето не настояла на своём...

Без него, не чувствуя его тела, она не находила ни покоя, ни забвенья.

Как во времена первых ночей в Маниле во дворце на Пласа-Майор, сон её смущали такие ужасные сновидения, что она боролась с собой, чтоб не заснуть. Но теперь кошмары были иного рода. Не физические иллюзии — как будто её с силой кидают на кресты Санта-Крус, — а сцены страданий самых дорогих ей людей. Она всё видела — но никак не могла вмешаться. Видения проходили, а она лишь наблюдала за ними.

Первые месяцы этого года на суше она только это и представляла себе: призрак «Сан-Херонимо», попавший в сплетение вихрей, трещащий со всех сторон, безысходно заблудившийся в Южном море. Видела, как изуродованное тело Эрнандо — плечи вывихнуты, кости торчат наружу, кожа висит лохмотьями — сражается с пучиной, одолевает скалы.

Но чем дальше проходило время, тем чаще она видела не Эрнандо — утопленника с распахнутым ртом, с мёртвым взором, обращённым в небо, — а Альваро. Лоренсо. Марианну.

Отрубленная рука Мерино-Манрике из одной кучи с руками индейцев из Кантароса падала на корм свиньям. Окровавленная голова молодого Буитраго торчала на пике у входа в форт, а язва, сглодавшая ногу Лоренсо, переползала вверх, по всему телу и на лицо — весь он гнил и чернел.

Но это было ещё не самое скверное.

Из ниоткуда возникали те, на кого она и не смотрела никогда. Отцы глядели, как их сыновья барахтаются в грязи Санта-Крус. Матери выли от горя над трупами своих малышей. И ещё многое, чего она, казалось бы, никогда не видела. А она видела... Да, видела. Ту женщину, которая выпрашивала у неё воды на палубе. Её немой крик, умоляющие глаза...

Много было таких воспоминаний, как это.

А ещё одно она не могла передать словами и даже понять, что это было. Взгляд мальчика, который ничего не просил — но умер из-за неё. Худое личико, обритые волосы, голова изъедена лишаём...

Он и вправду умер из-за неё? Как? Когда? Сколько она ни рылась в памяти — ничего не находила. Искала, искала... Напрасно. Но каждый раз, когда возникало лицо этого ребёнка, её охватывал ужас.

Так она по ночам уходила в глубины совести, и лишь с огромным усилием выныривала из них. В общем, ей всё меньше и меньше удавалось одолевать смятение и тревогу. Дни становились похожи на ночи.

А во всём остальном Эрнандо не ошибся, доверив ей факторию в Акапулько.

Когда Исабель успокаивалась, когда становилась сама собой, дела приносили плоды. Вернувшись, он найдёт своё состояние умноженным. А экспедицию — обеспеченной. Не хватало лишь кораблей.

Столь же усердно и Кирос трудился над осуществлением своих замыслов. 5 июня 1597 года он приехал в Лиму и добился немедленного приёма у вице-короля Перу. Потом они встречались больше года.

Познания и благочестие португальского морехода произвели на его сиятельство самое благоприятное впечатление, и он попросил Кироса изложить свои подвиги на бумаге. В этом рассказе капитан отвёл главное место самому себе, а заключил его несколькими прошениями. Для себя он не требовал ничего. Только дать ему сорок матросов и шестидесятитонное судно. Тогда он возьмётся завладеть всеми землями, которые Менданья некогда обещал короне.

Вице-король загорелся, почуяв удачу, но его предшественники уже обожглись на этом, и он прикрылся ссылкой на Мадрид. Без согласия Его Величества ему ничего не решить. Киросу следовало отправиться для защиты своего плана в Испанию, как прежде Менданье.

К несчастью случилось так, что в 1598 году в Эскориале преставился король Филипп II. А его сын Филипп III, как говорили, меньше интересовался Великими открытиями.

Прежде, чем пуститься в такое путешествие (дорога за море до Севильи заняла бы больше года), Кирос испросил аудиенции у архиепископа Перуанского. В нём он нашёл заинтересованного слушателя своим мечтам о просвещении язычников. Прелат посоветовал ему лучшую дорогу, чем в Мадрид, лучшего покровителя, чем испанский король. Вечный город и папа!

Взяв все необходимые рекомендательные письма, чтобы попасть к испанскому послу при Ватикане, Кирос высадился в Генуе во время празднования юбилея 1600 года. Он надел грубый плащ паломника, направляющегося в Рим. С посохом странника в руке, с сумой на боку он просил по пути подаяния. В июле Кирос прошёл в Порта дель Пополо.

Два месяца спустя он убедил курию. Его Святейшество обязался поддерживать завоевания сеньора Кироса в Южном море — крестовый поход ради обращения и спасения тысяч душ.

Точно тогда же, в июле 1600 года, Эрнандо де Кастро с тремя кораблями вышел из порта Манилы.

Его флотилия попала подряд в несколько ураганов, заставлявших повернуть обратно. Восемь месяцев ушло на то, чтобы выбраться из лабиринта Филиппин.

В марте 1601 года ему встретился новый тайфун. Такого страшного на памяти нашего моряка ещё не было. «Сан-Херонимо», «Контадора» и «Санта-Маргарита» потерпели крушение. Два малых судна так и пропали со всем грузом и экипажем. «Сан-Херонимо» разбился о скалы островов Кантадуанес, также потеряв груз и большую часть людей.

Галеон, который так любила Исабель, окончил свою жизнь, разбитый в щепки о рифы Южного моря, которое, как говорили, никогда не возвращает того, что взяло у людей.

Только в декабре 1602 года немногие спасшиеся явились в Акапулько.

Среди них был и капитан Кастро. Он отсутствовал пять лет. С собой он привёз Диего и Луиса, которым нечего было больше делать в Маниле. С кораблекрушением разорилась и их фактория.

Вопреки всем испытаниям, всем неудачам Эрнандо не переменился. Всё так же бурлил планами и идеями. Всё так же страстно любил Исабель. Был всё так же нетерпелив. Так же умел наслаждаться. Они соединились как нельзя лучше.

Как ни странно, они сумели сохранить любовь друг к другу и возобновить прерванную жизнь.

Было только три отличия.

Прежде всего, ответ, пришедший из Мадрида в отсутствие капитана Кастро, не подтверждал его прав. Ему запрещалось также отправляться в Испанию хлопотать о своём деле. Оно было окончательно проиграно: срок, отпущенный аделантадо Менданье для основания городов, истёк.

Далее, Кирос был в фаворе у короля, следовал за двором в разъездах между Эскориалом и Вальядолидом. У него была рекомендация папы Климента VII и булла, дававшая полное отпущение грехов всем, кто станет сопровождать его в путешествии по Южному морю. Они попадут в рай, даже если умрут без покаяния.

Наконец, донья Исабель Баррето теперь считала, что до конца боролась, чтобы сдержать клятву, данную первому мужу на острове Санта-Крус. А теперь довольно! Она проиграла войну и прекрасно себя чувствовала. И впредь даже слышать не хотела об этой проклятой конкисте, всё ещё владевшей мыслями Эрнандо.

После первых восторгов, упоения вернувшимся прошлым она объявила, что пустит его в постель лишь при одном условии: за пять лет отлучки — пять лет вместе на суше.

Он согласился.

Негоциант в Акапулько. Мировой судья в Пуэбле. Магистрат в Кито. Мэр в Кастровиррейне. Эрнандо добросовестно тянул лямку и делал карьеру. Он действительно по доброй воле играл в эту игру и добился оглушительного успеха. Кастровиррейна — город на высоких перуанских нагорьях, построенный в 1590 году при участии Исабель и вице-королевы Тересы де Кастро. Рудники, которыми теперь управлял Эрнандо, считались самыми богатыми в Новом Свете наряду Уанкавеликой и Потоси.

Такой серией выгодных назначений капитан Кастро был обязан своим достоинствам. В Мексике, а потом и в Перу, говорили, что он превращает в золото всё, к чему ни прикоснётся. Что судьба благоволит ему даже в самых жестоких испытаниях.

Через год после возвращения он получил весть, поразившую его до глубины души. Китайцы убили его кузена Дасмариньяса.

Случилось то, чего Эрнандо всегда боялся. Поход в Камбоджу провалился. А на Филиппинах взбунтовались санглеи из Париана.

Во главе с крещёным китайцем Хуаном Батистой де Вера они сотнями стали резать белых. Дасмариньяс возглавил войско и погнался за мятежниками. Посреди болот, окружавших его дом, он попал в засаду. Ему отрубили голову около Пагоды. Много недель голова была трофеем санглеев. Потом испанцы, ещё более свирепые и лучше вооружённые, истребили две трети китайского населения.

Теперь тело Дасмариньяса покоилось в Манильском соборе, а его ближайший родственник мужского пола наследовал всё его состояние.

Это наследство сделало Эрнандо и единственным наследником своего любимого дяди, могущественного губернатора Переса Дас Мариньяса, владельца многих земель и замков в Галисии.

Казалось, никогда ещё дон Эрнандо де Кастро Боланьос так не преуспевал и не был в таком почёте.

Но одна мысль разъедала его, сводила его с ума: Кирос победил. Сумел получить для себя все прерогативы Менданьи. Триумф главного навигатора до того мучил Эрнандо, что он уже чуть было не поверил в собственное ничтожество. А доказательство тому видел в своей неудаче на море.

Никогда Эрнандо не упоминал при Исабель о своём отчаянии, когда он увидал обломки «Сан-Херонимо» среди рифов Кантадуанес, не признавался в своём страдании и унижении. Но потеря трёх кораблей глубоко уязвила его.

Он призвал на помощь деловые дарования своей жены, и они сильно выручили его. Исабель удалось расквитаться с их долгами. А его собственная энергия, вера в будущее и удачливость позволили им начать жизнь сначала.

И всё же он хранил о своём кораблекрушении жгучее воспоминание. Горе тому, кто смел при нём заговорить об этом! В делах чести Эрнандо был всегда щекотлив. Всё же, касавшееся Южного моря, вызывало его интерес и будило сильные чувства.

Ответы из Мадрида, отвергавшие его права, казались ему несправедливыми. Его предшественник аделантадо Менданья внёс в королевское казначейство залог в десять тысяч дукатов. Эта значительная сумма давала ему исключительное право колонизировать западные острова Южного моря. Капитуляции 1574 года говорили ясно: Менданья становился губернатором тихоокеанских островов на срок двух жизней: его и его наследника. Наследник — капитан Кастро — по возвращении на континент был призван на королевскую службу и не по своему желанию отправлен на Филиппины. Только распоряжение Его Величества не позволило ему продолжать экспедицию. Он ничуть не отступился от этих открытий. И никогда не оставлял конкисту.

Он не желал без боя уступать грабежу Кироса.

Правда, Кирос не получил ни титула аделантадо, ни губернаторского звания. Но получил больше того: три грамоты, подписанные Его Величеством Филиппом III, повелевавшие всем вице-королям Нового Света оказывать содействие его предприятиям и финансировать их. Корона давала ему то, в чём некогда отказала Менданье. Затея Кироса будет не частной экспедицией, а королевской.

Известно было, что он уже отправился в Панаму. Через несколько месяцев будет в Лиме.

От этого Эрнандо не находил себе места. Настала пора и ему выйти в море. Так он и собирался поступить.

Прежде всего, нужно было оставить своё маленькое царство Кастровиррейна в трёхстах километрах от столицы. Спуститься в Лиму. Бывать при дворе. И разоблачить претензии этого гадёныша Кироса. Он довольно хороший навигатор, признавал Эрнандо, но в остальном о португальце судил так же, как Исабель: обманщик и фантазёр. Эрнандо выражался даже малость сильнее, про себя именуя Кироса жуликом и полоумным.

Эрнандо прожил на суше три года и полагал, что исполнил свой договор с женой. Поэтому предложил ей приобрести недвижимость в городе, недалеко от порта Кальяо. В Лиме Исабель сможет встретиться со старшей сестрой, дорогой Петронильей, овдовевшей и собиравшейся удалиться в монастырь. Сможет часто бывать в гостях у Диего с Луисом, которые были женаты на незнакомых ей женщинах. Словом, повидать всех, кого ей не хватало.

Исабель не возражала. Даже не думала сражаться.

Она знала, что никак не сможет удержать мужа вдали от Кироса. Знала: для Эрнандо неважно, что Соломоновы острова — наваждение, что золота там нет. Он не слышал её. Не мог слышать... Как сама она когда-то не слышала аделантадо.

А ведь Альваро говорил ей, что у женщин с Соломоновых островов чёрные зубы. Что мужчины там — людоеды. И что сам он с этих островов не привёз ничего ценного.

Теперь она догадывалась: жажда завоеваний у Эрнандо далеко не ограничивалась желанием разбогатеть. Бесполезно было ему объяснять: он уже владеет тем, что ищет... Ему недоставало главного: славы.

И больше, чем славы, — бессмертия.

И от этой жажды он погибнет.

И эта жажда погубит её богатство. А может — как знать? — и их любовь.

Глава 16 «ПУСТЬ СМЕРТЬ НАЙДЁТ МЕНЯ В ТВОИХ ОБЪЯТЬЯХ»[31]

Отныне капитан Кастро не покидал порта Кальяо и за свои средства, без разрешения короны, готовил новую экспедицию.

В Лиме ещё долго говорили о его встрече с капитаном Киросом на Пласа-Майор. Кастро публично обозвал Кироса мошенником и вором. Ничуть не выказав обиды, Кирос ответил, что охотно признаёт свои прегрешения, просит за них прощения и сам себя за них винит.

Кастро не стал его выслушивать. Знатность рода не позволяла ему вызвать этого карлика на дуэль. Но он мог приказать слугам побить его палками или сам отхлестать по щекам. Эрнандо предоставил собеседнику выбор.

Кирос отклонил оба предложения и признал, что жалок и мал против Кастро.

Но напомнил, что идёт как раз с аудиенции у вице-короля. Так что его совет бравому сеньору — не зарываться. Ведь именно Кироса при мадридском дворе прозвали новым Магелланом. Он же был и есть человек богобоязненный, который ни за что не будет проливать кровь.

Полные ненависти друг к другу, они расстались, не кончив дела. Месть Кироса не заставила себя ждать.

Как обычно, он не полез в карман за словом и позволил себе роскошь опубликовать рассказ о ссоре с Эрнандо де Кастро в таких выражениях:

«Муж моей бывшей гобернадоры, приехавший на жительство в Перу вместе с ней и её домочадцами, объявил мне, что будет противиться моему путешествию для колонизации якобы принадлежащих ему Соломоновых островов. Он объявил себя наследником их первооткрывателя — аделантадо Менданьи.

Но этот достойный дворянин согласился с моими благочестивыми доводами и признал, что в душе и по совести тот, кто попытается помешать моему путешествию, обречён гореть в аду».

Такая недобросовестность лишь подхлестнула его противника. Кирос же продолжил своё дело в следующем памфлете, написав ещё, что капитан Кастро предлагал ему взятку в несколько тысяч песо, чтобы он оставил королевскую службу и отказался от дальнейших поисков. Эта клевета довела бешенство Эрнандо до пароксизма.

Потеряв всякое чувство меры, он решил опередить португальца.

Кирос с большой помпой вышел из гавани 21 декабря 1605 года в три часа пополудни. Он командовал флотилией из трёх кораблей со ста шестьюдесятью членами экипажа, включая духовных лиц. Отплытию из Кальяо салютовало столько же пушечных выстрелов, как некогда Менданье.

Ни капитана Кастро, ни его супруги при этом не было.

По счастью, вице-королём Перу был тогда бывший вице-король Мексики, покровитель Эрнандо — граф Монтеррей, который не разделял симпатии грандов к Киросу.

Конечно, он не мог себе позволить официально поддержать предприятие, направленное на дискредитацию кандидата короны. Но мог смотреть сквозь пальцы и попустительствовать. Если Кастро добьётся успеха, а португалец потерпит крах — Испания будет в выигрыше. Тогда Монтеррей и одобрит весь проект.

Только один человек был против: Исабель.

Она чувствовала, что Соломоновы острова встают между ней и мужем, разделяют их. Воспоминание о собственной экспедиции стало постоянной мукой. Кошмарные видения продолжали преследовать её. А бессонными ночами она твердила всё одно и то же.

«Эрнандо, душа моя, я теряю тебя безвозвратно! — в ужасе думала она, обеими руками унимая бьющееся сердце. — Могла ли я поддерживать тебя, помогать тебе, когда у меня было одно желанье: не дать тебе броситься в это безумное приключение?

Уезжай, Эрнандо, отправляйся... Но не проси меня быть соучастницей твоей гибели. Только об одном ты можешь просить меня: не вмешиваться. И поверь мне — эта безучастность для меня больше, чем жертва! Если я тебя отпускаю — значит, позволяю умереть. А больше этого, Эрнандо, я, конечно, не могу дать доказательства любви.

Ты упрекаешь меня: я не следую за тобой — значит, разлюбила. Но как следовать, если нет веры? Из любви к тебе я должна притворяться? Чепуха! Это значило бы обмануть тебя и предать.

Ты ревнуешь к аделантадо; думаешь — я никогда тобой не гордилась, не восхищалась, как им, даже не была так влюблена. Какое заблуждение! Чем больше проходит времени, тем лучше я понимаю, насколько не понимала Альваро. Он был моим божеством — это верно. В какой-то мере им и остаётся. Но сегодня я не могу удержать себя от мысли, что он был мечтателем, ослеплённым своей химерой. И не прощу ему, что он потащил четыреста человек за собой в путешествие, догадываясь, что оно может быть напрасным. И мне обидно, что он заставил меня в него поверить. И очень жаль, что он дал моему энтузиазму одолеть, смять себя... Но при чём тут Альваро? Зря я позволила тебе приписать ему такое значение, которое в нашей жизни вовсе не имеет смысла.

Мне уже давно кажется, что мы все вместе играем в игру, где каждый берёт роль другого, занимает его место. Я превратилась в Альваро, который делает вид, что разделяет мечты того, кто моложе. Но... в том-то и дело, что я не могу притвориться так, как Альваро, будто верю в них! Не могу обманывать тебя, утверждать, будто Соломоновы острова — по-прежнему мечта моей жизни! Жизнь моя здесь, в Лиме. В этом доме. С тобой.

Может быть, и с детьми: они у нас ещё могут быть. И только так... Ты говоришь, что мои сомнения и колебания означают как раз обратное. Настаиваешь на том, что я сама для себя умерла, что не похожа на ту, на ком ты женился, что, переменившись, я предала себя и тебя. Утверждаешь, будто я стала трусихой. А на самом деле, Эрнандо, это ты сам боишься... Или что-то от меня скрываешь? Как скрыл договор с вице-королём о замене манильского галеона моим кораблём? Тогда ты много недель не говорил мне правды о том, что замыслил... Уж не влюблён ли ты в другую? Я тебя знаю: ты наслаждения любишь, ты создан для любви... Может, у тебя в порту кто-то есть?

Так отправляйся, Эрнандо! К чёртовой бабушке! В конце концов, плевать я на это хотела».

Мысли её затуманились. Она вернулась к тому, что твердила себе уже сотни раз:

«Так это всё: китайский павильон, твоё предложение, наше возвращение на “Сан-Херонимо”, счастье в Мексике и в Кастровиррейне — всё это был лишь обман? Средство, чтобы ты достиг своей цели?

А теперь я отказываюсь быть твоим орудием, ты хочешь освободиться от меня и бросаешь. Но если я отдам тебе те два ключа, что ты требуешь, отдам ларец аделантадо, выдам его секреты, карты и планы — я обреку тебя на его судьбу... Ты скажешь мне на это: нельзя осчастливить против воли. Но как же можно тем, кого любишь, сознательно посылать несчастье? Ты опять возразишь: если я не дам карт аделантадо, то все шансы окажутся у Кироса. И ещё: если бы я тебя любила — в самом деле любила! -то радовалась бы твоей славе открывателя Пятого континента.

Где ты сейчас? Инес передала мне записку: у тебя в Кальяо дела, там ты и заночуешь.

Пользуешься случаем показать мне: ты сохраняешь независимость. А когда вернёшься, то не один. Ты приведёшь с собой банду матросов — всех, кого уже нанял. Мы не виделись много дней. А сказать друг другу ничего не сможем. Я не покушаюсь на твою свободу — только зачем ты на ней так настаиваешь?»

Зимние дни 1607 года были пасмурными. Всё время дул северо-восточный ветер. Но ни одно облако не плыло по небу. И теней не было: только этот серо-зелёный туман, вечная дымка, нависшая над монастырями Лимы...

Два года спустя. Лима, монастырь Санта-Клара, ноябрь 1609 г.

— Не понимаю, не понимаю, не понимаю...

— Милая Петронилья, ты говоришь, как те манильские дамы. Чего ты не понимаешь?

— Тебя Исабель, — ответила старшая сестра, пристально глядя на младшую.

Как ни старалась Петронилья — так и не могла привыкнуть к чёрным волосам сестры, к тому, как она исхудала, как страшно подурнела от тяжелейшей епитимии, наложенной самой на себя.

— Зачем ты ушла сюда? Ты не принадлежишь к этому монастырю. Что ты делаешь в Санта-Кларе?

Исабель улыбнулась — вернулась та непринуждённость и близость, что всегда была между ними.

— А ты, видать, маловерка, querida mia. Пути Господни неисповедимы. Кто тебе сказал, что я не призвана быть среди вас?

— Я одно знаю, Исабель: дона Эрнандо ты любишь больше, чем Творца. А поклоняться кому-либо, кроме Бога, — смертный грех!

— Если бы не было на мне грехов, кроме любви...

— Зачем ты жертвуешь собой? Зачем отрекаешься от мира?

— Жертвую? Отрекаюсь? С чего ты взяла?

— Ты пришла ко мне спрятать ларец аделантадо. Я исполнила твою просьбу: сберегла его. Сегодня опять сделала, как ты хотела: положила твои книги под статую Божьей Матери. А теперь объясни: что ты натворила?

Исабель послушалась.

— Когда мы с тобой встретились в Лиме, я подумала, что могу искупить свои грехи времён экспедиции дона Альваро.

— Какие же ты совершила преступления, Исабель?

Она не ответила на вопрос.

— Я считала: когда спрячу ларец, Эрнандо поймёт, что шансов у него нет. И не думала, что он всё равно отправится! Я считала: со временем всё пройдёт. Альваро собирал экспедицию больше двадцати пяти лет. Я — десять. Эрнандо, конечно, богат, но не настолько, чтобы скоро подготовить такое громадное плавание. В тот вечер, когда я прибежала к тебе, он рассказал мне: Кирос вернулся в Мексику. Наш бывший штурман, сказал Эрнандо, столкнулся с теми же проблемами, что и аделантадо. Его команда взбунтовалась. Он привёл только один корабль из трёх и сам в полной растерянности. Неведомой Австралии Кирос не открыл, Соломоновых островов тоже не обнаружил; ему даже не удалось вернуться на Санта-Крус. Ты можешь сказать мне, что для нас это добрые новости. Я же восприняла это как катастрофу. Несмотря на полную неудачу, Кирос хвалился, будто уже основал первый город на Пятом континенте. И отправился в Мадрид воспевать свои подвиги. Я знала, как он лжив и настойчив. Он опять добьётся своего. Второй раз получит командование и вернётся в Лиму с торжеством. Тут нечего сомневаться: он снова отправится искать наши острова... Я знала это. Эрнандо тоже знал. Он утверждал: если бы Кирос в самом деле нашёл Неведомую Австралию, то он, Эрнандо, покорился бы воле Бога и выбору короля. Прекратил бы бой. Но Кирос потерпел неудачу... На сей раз Эрнандо не сомневался, что я его поддержу. Я только расхохоталась. Что мне за дело, если Кирос снарядит вторую, третью экспедицию? Что мне за дело, если он опорочит нас перед грандами и перепишет нашу историю? Что за дело, если блеск нашего имени (а Эрнандо относится к этому очень ревниво), величие Кастро Боланьосов-и-Риваденейра Пиментелей, репутация Менданья де Нейра, даже слава доньи Исабель Баррето исчезнут из памяти, а останется слава Кироса? Разве мы не счастливы в Перу? Здесь и теперь? Услышав, как я славлю обыденность, Эрнандо решил: он всегда во мне ошибался... Подвиг Царицы Савской, пересёкшей океаны во главе своих кораблей, оказывался легендой и обманом... А в последнее время он считал меня попросту малодушной. Оказывается, я смирилась! Не аделантада, а Пенелопа, которая ткёт сама себе саван! Куда он глядел, когда женился на мне? Или я с первых же часов заманила его в ловушку? Как я, с моим пытливым духом, как я, его жена, могла признать поражение и позор? Даже не попытавшись бороться! Чего стоят счастье, куда я хотела укрыться, любовь, которой я размахивала перед ним, как красной тряпкой, против Неправды? Кирос пользуется похищенной привилегией, честью, по праву принадлежащей ему, мне, нашим потомкам, грядущим поколениям. «Что мне грядущие поколения, — возразила я, — когда у нас и детей-то нет?» Тут я сама на себя давала оружие: Эрнандо часто упрекал меня в бесплодии; он хотел сына, чтобы продолжить род... Но коса нашла на камень — я упёрлась. Он требовал, чтобы я не только помогала ему готовить путешествие, а служила ему, исполняла его приказания. Он бы поставил меня на колени, если бы мог... А так корабль был уже готов. Люди ждали его в порту. Мы могли бы выйти в море вместе, как всегда и замышляли. Как я всегда мечтала. Нужно только отдать ему два ключа, похищенные мной, говорил он. Я же решила сделать наоборот. Я принесла тебе весь ларец, чтобы он не мог им завладеть, взломать его... Наш последний спор вышел таким горячим, что ты и представить себе не можешь! Позволив ему поднять якоря без вахтенных журналов двух путешествий Менданьи, без портуланов и карт, я посылала его на верную гибель. Вот в чём я каюсь, Петронилья: я виновна в беде человека, которого люблю и которого осудила на смерть.

Петронилья не унялась. Ей было мало дела до судьбы её второго зятя. Она вернулась к тому единственному предмету, который её занимал:

— Ты не ответила мне на вопрос, Исабель. Какое преступление ты совершила, когда командовала плаванием в Манилу?

— Ты разве не читала тот рассказ, который Кирос выпустил в свет?

— Читала. И оценила меру его обвинений. Ты не исполняла христианский долг. Не делилась с ближними своим добром. Но если прочитать его текст внимательнее, так ты всегда уступала просьбам своего доблестного штурмана. Жертвовала своими свиньями и коровами. Отдавала даже воду, когда он просил. Он пишет ещё, что ты велела вздёрнуть на дыбу матроса, который хотел следовать за нашими братьями, когда ты их послала искать помощи, а по его настоянию — простила...

— Очень уж ты доверяешь писаниям Кироса. Мало того, что он редко пишет правду — он ещё и знает не всё.

— А чего он не знает, что знаешь ты?

Исабель вздохнула и опустила голову.

— Надо в самом деле сказать?

— Да.

— Я сама поняла это только тогда, когда Эрнандо ушёл в море, не попрощавшись... После нашей самой страшной ссоры... В ту ночь мне вдруг ясно явилось то, что я много лет тщетно пыталась понять... То детское лицо... Мальчонка, покрытый лишаём, забрался ко мне в каюту украсть сухарик. Диего поймал его. Перепуганному мальчишке удалось вырваться. Он залез ко мне под юбку и скорчился там. Диего спросил меня, что с ним сделать. Это было в тот вечер, когда умерла Марианна. Я ответила: «Убей его!» Он вытащил нож и выволок паренька на палубу. Тот дал себя вытащить без единого крика — только смотрел большими чёрными испуганными глазами. Диего заколол его, выкинул за борт, а потом вернулся ко мне рассуждать, что такие нарушения дисциплины непозволительны и счастлив ещё этот парень, что его прикончили сразу...

За этой исповедью последовало долгое молчание. Наконец Петронилья перекрестилась. Но если Исабель думала, что любопытство сестры удовлетворено, она ошибалась.

— Вправду ли ты просишь прощения у Господа за такой страшный грех? Или говоришь Ему: «Дон Эрнандо уехал, для меня всё кончено»? Действительно раскаиваешься в своей жестокости и варварстве или только о том и думаешь, как вернуть утраченную любовь? Что исповедуешь ты Всевышнему, когда молишься? Говоришь ли ему: «Осудив супруга, я и себя осуждаю. Отрекаюсь от всего, что было моей жизнью, от всего, чем я хотела чтобы он пользовался. От нашего дома, от своей красоты, от мира... Согрешив против воли Эрнандо, потеряв его, не хочу ни покоя, ни надежды. Принимаю разлуку с ним. Не принимаю его погибели. Возьми меня, Господи, но спаси его!»?

— Тебе нет дела, Петронилья, до моих молитв!

— Пожалуй. Но до спасения твоей души — есть. Боюсь, что ты до сих пор богохульствуешь. Пытаешься торговаться с Творцом, собираешься заключить с Ним сделку...

Светало.

Сёстрам оставалось только признать, что они не могут быть заодно, ничем друг другу не могут помочь. Они провели несколько ночей в одной келье, вспоминали молодость, задавали друг другу вопросы, выслушивали резоны — и всё напрасно. Узнали они только то, что и так уже понимали.

Теперь им оставалось лишь осознать, какое непреодолимое расстояние их разделяет.

Они узнали, как знали всегда, что Петронилья не простила Исабель брака с Менданьей. Счастья с ним. Совместного отплытия в Южное море. Смерти Менданьи на Санта-Крус. И того, как Исабель забыла о нём в Маниле... Так быстро, так скандально, так накрепко забыла Альваро и через три месяца вышла замуж за капитана Кастро.

Сёстры поняли ещё и другое: старшая лишь постольку интересуется судьбой младшей, поскольку та могла сообщить ей о другой судьбе. Судьбе человека, которого Петронилья потеряла, так и не завладев им. Аделантадо был её любовью. Так он и остался страстью всей её жизни.

А прочее для Петронильи было не в счёт.

Рассвет нашёл их неподвижно сидящими, застывшими в скорби и недоумении.

Но была ещё и аббатиса.

В то ноябрьское утро 1609 года донья Хустина с тремя черноризицами без спроса вошли в жилище сестёр Баррето де Кастро. Они принесли поразительную весть. После тринадцатимесячного отсутствия корабль капитана Эрнандо де Кастро вернулся из Мексики и бросил якорь в бухте Кальяо. Его хозяин ожидался в монастыре. Епископ дозволил ему приехать за супругой. Он будет здесь сегодня или завтра.

Не обращая внимания на любопытные взгляды монашек, Исабель ходила вверх и вниз по монастырским аллеям, бегала, как зверь в клетке, под аркадами. «Боже мой, куда убежать?» — думала она в беспамятстве и носилась, носилась без остановки...

— Он приехал забрать её, — сказала одна из белых сестёр.

— Только признает ли он её? — заметила другая. — Вон она до чего себя довела...

Почти бегом Исабель добежала до порога длинного коридора, который вёл в монастырскую приёмную. «Вот теперь, — думала она, вглядываясь в тёмный проход, — теперь я и буду наказана. Искуплю грехи свои, Господи, Боже мой. Когда он меня увидит, я освобожусь сама от себя».

Она перекрестилась, вжала голову в плечи и медленно прошла в темноту.

Ещё не рассвело, когда Эрнандо проехал верхом вдоль бесконечной жёлтой стены монастыря Санта-Клара... и нашёл дверь запертой. Он, как обычно, не смог утерпеть — и приехал слишком рано. Но как же было и вытерпеть! Ни Инес, ни Эльвира, ни кто другой из окружения Исабель не могли ему рассказать, что стало с его женой. Никто о ней ничего не знал, кроме одного: в самый вечер его отплытия она уехала из дома и удалилась в монастырь, всем запретив её сопровождать.

Он даже не дождался, когда слуги запрягут карету. Она ждала его у дверей вместе с двумя тележками для сундуков и прочих вещей.

Завернувшись в плащ, натянув на глаза шляпу, он расхаживал взад и вперёд. Чувствовал себя преданным. Понимал, что нервы у него не в порядке. Тринадцать месяцев Инес видела в своих ракушках только дурные знаки. Теперь её тревога передалась и ему.

Он ходил туда, сюда, дёргал за цепочку, звонил в колокольчик. Напрасно. Сестра-привратница то ли ушла, то ли спала, то ли оглохла. Никто не открывал. Он пошёл прочь вдоль стены по переулку между монастырём и церковью кларисс, стоявшей на площади. Церковные двери были отворены.

Услышав внутри невнятный шум, он понял: монахини сейчас на заутрене. Ну конечно! Подобрав шпагу, чтобы не цепляться за плиты, капитан бегом взбежал на паперть. Какое грустное место! Никакого сравнения с грандиозными церемониями в честь Успения и других богородичных праздников, на которых он здесь бывал.

Эрнандо был один. Он подошёл к алтарю, где священник служил мессу без пения. Встал справа, близ решётки, из-за которой обычно доносились гром органа и голоса поющих дев. Но в это утро и за первой решёткой, железной, и за второй, деревянной, за двумя завесами, бархатной и полотняной, монашки лишь монотонно бормотали молитвы. Если он собирался расслышать в этом гуле голос жены, то напрасно.

Голос Исабель... Вода, журчащая по льду. Завораживающий ручеёк, внезапно обрывающийся...

Все эти месяцы в море он слышал его непрестанно. Слушал, лёжа на койке, скрестив руки под головой, в каком-то тягостном отупении.

Как случилось, что эта женщина вспоминалась ему с такой силой?

Он впивал её запах. Амбра? Мускус? Он хотел разобраться в этих ароматах. В Маниле он так любил благовония и пряности! Но определить их невозможно. Запахи, исходившие от волос Исабель, принадлежали только ей. Закрыв глаза, он вдыхал эти жаркие волны. Под золотыми волосами, вившимися на лбу, видел угольно-чёрные глаза, нос с горбинкой, чудесную линию шеи... И груди. В конце концов он мог восстановить всё её тело, всю её целиком с той странной, безумной отчётливостью, какую долго сам себе запрещал. А походку Исабель он воспринимал даже не зрительно: покачивание её бёдер отпечаталось у него во всей плоти и в душе.

И каждую секунду посреди океана он задавал себе один и тот же вопрос: «Почему же я оторвал её от себя»?

Он пытался припомнить её вины, причины их разрыва. Тщетно.

Эту женщину — такую свою — он покинул. Ради чего?

Ради любви к другой?

Вот ещё! С тех пор, как он обладал Исабель, никого больше он не желал. Изменял, да, — в последнее время, ради свободы от супружеского ига.

А оставил-то — зачем?

Ни зачем. Ради идеи. Вернее, мании. Вечно повторял одну и ту же привязавшуюся песню: Соломоновы острова, Кирос, богатство, власть, слава... Полная глупость. Теперь он понял, какие это пустяки.

В отличие от Менданьи, Эрнандо де Кастро был не такой человек, чтобы гоняться за призраками. От природы он мало интересовался тем, чего не мог увидеть или потрогать. Теперь он узнал о самом себе то, что хотел узнать. Да, он был готов искать приключения, встречать бури, отчаянье, смерть — но ни в коем случае не в поисках утопии.

Однажды утром, на одном из тех рассветов, когда солнце встаёт над миром словно впервые, он неожиданно для себя сформулировал тот самый вопрос, который задавал себе аделантадо, когда жил с Исабель. Тот, который она сама шептала в его объятьях: «А нам-то зачем это золото Соломоновых островов»?

Цинга косила его людей. Он почти истощил запасы воды. И так скитания могут ещё продолжаться месяцы, годы, всю жизнь...

Найдёт он эти земли, не найдёт — результат один: ради них он пожертвует главным.

Он решил вернуться в Мексику.

Нетерпеливо звоня в колокольчик монастыря Санта-Клара, Эрнандо был уверен в одном. Жизнь — настоящая жизнь, та единственная, которую стоит прожить, — скрывалась от него за этой стеной.

— Очень переменилась. Вы увидите: стала совсем другой, — прошептала Петронилья и посторонилась, пропуская зятя в приёмную.

Он знал эту комнату в Санта-Кларе. Просторную галерею, после торжественных мест и церемоний служившую гостиной.

Вдоль стены до самого конца стоял ряд кресел с бордовыми спинками, просторных, как троны; их монахини предназначали для посетителей. Напротив кресел высилась, как стена, чёрная решётка, мелкая, словно сеть, похожая на ту, что отделяла в церкви монашеский клирос от клироса мирян.

Но в церкви монахини так и оставались за решёткой, здесь же нет. Невидимая, несмотря на петли, дверца в перегородке позволяла пройти из недр монастыря в приёмную.

К тому же, хотя монастырская приёмная Санта-Клары с решётками на окнах и большим Распятием казалась суровой, в ней ежедневно шелестели юбки, а кресла редко пустовали.

Сегодня аббатиса, Петронилья, совет и весь ареопаг чёрных сестёр вместе с духовником собрались там и стояли ради достойной встречи капитана Кастро. Не было ничего естественней такого приёма. Выход из приюта всегда давал повод к какому-нибудь утешению. Чаще всего — к угощению. Сёстры подносили родне знатной дамы, оказавшей им честь своим обществом, а ныне, щедро одарив, возвращавшейся к родному очагу, пирожные, конфеты и прочие сладости.

Клариссы приглашали на эти трапезы подруг своей благодетельницы, а также и мужчин из её семейства: братьев, сыновей, мужа — всех, кто являлся забрать жилицу. Велись разговоры, играла музыка. Могли даже хоть и не танцевать, но петь светские песни — модные напевы по нотам, которые гости-миряне приносили инокиням.

В это утро не было ни сиропов, ни конфет. Приёмная освещалась только двумя тонкими свечками. Из узкого окошка под самым потолком сочился полусумрачный свет. Монахини собрались посредине, под сводом. Потупив головы и скрестив руки, они погрузились в молитву. Не хватало только героини дня.

— Увидите, как она переменилась, — ещё раз сказала Петронилья.

Переменилась? Совсем другая? Что означали эти недомолвки?

— Так что же случилось? — спросил Эрнандо, не выдавая тревоги.

Петронилья отвела глаза. Он побледнел.

— Нет, нет, не это! — воскликнула она, заметив в глазах зятя ужас.

— Исабель жива. Но...

— Что?

— Она сгорела от любви к вам.

— Донья Исабель уничтожает себя ради любви к Господу, — поправила донья Хустина.

Эрнандо пропустил эту благочестивую фразу мимо ушей и без всякого почтения к аббатисе вскричал:

— Пошлите за ней, а не то я сам пойду!

Ему не пришлось повторять. Неприметная, почти бесплотная тень появилась за монастырской решёткой.

В приёмной вдруг настала такая тишина, что он понял: видимо, эта тень — Исабель. Он одним прыжком одолел всё расстояние до решётки.

Любопытных монахинь Эрнандо опередил. Они не могли ничего видеть и слышать: он перекрывал им весь обзор.

А сам напряжённо вглядывался во внутренность монастыря. Исабель? По правде сказать, он не был уверен, она ли это. За пеленой темноты Эрнандо пытался разглядеть её черты. Она шла слишком медленно. Он её не узнавал.

Его смущала даже не столько вот эта механическая походка этого трепещущего существа, столь непохожая на звонкие шаги Исабель по каменным плитам. Не холщовый мешок, до пят закрывавший её, не железный обруч на шее, даже не лицо — безжизненное, бледное, лихорадочное, насколько он мог разглядеть через прутья. А вот что: густые чёрные волосы, траурной вуалью покрывавшие её плечи.

Даже когда она подошла достаточно близко, чтобы Эрнандо мог её разглядеть, он её не узнал.

Она остановилась за несколько шагов, наполовину спрятавшись за приоткрытой завесой. Хватающий за душу остаток былого кокетства...

Пришла покойница.

От потрясения слёзы выступили у него на глазах. Он не мог произнести ни слова. Долго смотрел на неё.

Она, не поднимая головы, пыталась спрятать лицо под траурной шевелюрой, чтоб он не мог понять, насколько она подурнела.

— Почему... — через силу прошептал он наконец. — Почему ты так... зачем ты это с собой сделала?

— Для памяти. Чтобы объявить всему свету...

Исабель подняла глаза и посмотрела ему прямо в лицо. Взгляд не оставлял сомнений: то была она.

— ...Что я убила ребёнка, — тихо сказала она.

— Во имя Бога, Исабель, выслушай меня!

— ...Чтобы помнить, что я проклята и больше себе не принадлежу.

Тело было разбито, но голос звенел по-прежнему. Страстный. Измученный. Она была жива.

— Подойди поближе. Послушай меня...

Он пытался привлечь её, поймать, удержать.

Она поняла, отступила. Прикрылась предметом прежних распрей:

— Морские карты лежат под статуей Мадонны. Когда меня не станет, когда меня здесь похоронят, сестра найдёт способ передать их вам. Когда меня не станет — сделайте так, чтобы вернуться в Санта-Клару.

Она говорила ему «вы», чтобы ещё сильней дать почувствовать бездну, разделившую их.

— Я тоже виновен в убийстве, Исабель: я поразил всё самое драгоценное, что было в тебе, убил в тебе радость и жизнь. Прости меня. Ведь если не простишь, я тоже умру. Мы слиты друг с другом. Наши тела и души спаяны вместе. Ничто не может разделить нас.

Она пристально глядела на него и не понимала. Он продолжал наступление:

— Начнём новую жизнь. Вернёмся во времена счастья нашего. Вернёмся в Кастровиррейну!

Она отступила ещё на шаг:

— Вы хотите того, что невозможно больше!

— Кто так решил? Ты?

— Он! Боже мой, — воскликнула она, обратившись лицом к Распятию, — Боже мой, зачем Ты даёшь мне надежду, когда знаешь, что поздно?

— Никогда не поздно, Исабель!

— Поздно, — горестно прошептала она. — Если долго призывать смерть, Господь услышит молитву.

— Что б ты ни говорила, ты просишь у Него не смерти — ты просишь жизни. И Господь ещё может дать тебе эту жизнь.

— Поздно.

— Матушка, отворите решётку! — возопил он.

Аббатиса и духовник переглянулись.

— Эта женщина — моя жена. Она принадлежит мне. Отворите решётку! — повторил он.

Донья Хустина кивком велела одной из сестёр повиноваться. Дверца заскрипела. Эрнандо бросился за перегородку. Исабель пыталась убежать. В два прыжка он настиг её. Она выбивалась.

Ослабев от бдений и постов, женщина не могла защищаться. Борьба продолжалась недолго. Он резко повалил её, схватил и понёс на руках. Цепь монахинь расступилась перед ним. Он прошёл через их строй, крепко прижимая к груди безжизненную ношу.

Окаменевшие клариссы видели только длинные чёрные волосы, струившиеся до самой земли — вдовью шевелюру, развевавшуюся, как знамя, вокруг капитана.

Он пронёс её через дворик в карету, ожидавшую у ворот. Положил туда свою добычу, прыгнул сам и захлопнул дверцу. Послышался его голос:

— В Кастровиррейну!

Тяжёлая монастырская дверь со стуком закрылась в тот миг, когда зацокали копыта пустившихся в галоп лошадей.

Никто не видал ничего подобного.

Похищение доньи Исабель Баррето, совершённое средь бела дня собственным мужем с благословения духовника, в присутствии аббатисы и всех монахинь, противоречило всем законам жанра.

Даже в скандале эта женщина нарушала обычаи, вызывала изумление.

Она начала свою жизнь на море, как завоевательница. Закончить хотела за стенами монастыря, как молитвенница. Остановись она на этом, мир, пожалуй, ничего бы не возразил.

Но вместо тьмы, тишины и покоя она расторгла цепи и вырвалась из тюрьмы, в которую сама себя заключила — унеслась, изнемогшая, на руках любимого человека — супруга перед Богом и обожаемого любовника.

Ей было сорок лет.

Похищение длилось меньше минуты.

А говорят о нём в Лиме ещё четыреста лет спустя!