Красная лилия

ГЛАВА XV

— Ну и что странного? Она выпила больше литра?

— Ты не совсем понимаешь, о чем я говорю, — терпеливо разъяснил он. — Они в лаборатории выяснили, что тот ликер, который пили Густав и Сесилия, был из одной и той же бутылки. А вот концентрация кислоты на единицу измерения гораздо сильнее у Сесилии, чем у него.

— Независимо от того, сколько они выпили?

Он кивнул:

— Точно. Литр или сто граммов, — никакой роли не играет. Она влила в себя тот же ликер, но другого состава. Хотя это не так уж важно. А может быть, допущена ошибка. Они собираются сделать анализ еще раз.

— Это же подтверждает теорию самоубийства.

— Вот именно. И теорию убийства.

— Как так?

Его пальцы нетерпеливо отбивали барабанную дробь по столу.

— Ты же понимаешь. Когда они нашли Густава в беседке, бутылки не было. Только рюмка. А теперь она стояла на столе Сесилии.

— Значит, это она забрала ее?

— А кто же еще?

— Но там стояли и кофейные чашки. Вы нашли отпечатки пальцев?

Он покачал головой.

— Нет. Держат-то за ручку. А на ней ничего не остается.

Снова зазвонил телефон. Калле внимательно слушал. Потом закрыл рукой трубку и прошептал: «СЭПО», кивнув на дверь.

Я понял, что не должен мешать. Не торопясь, я собрал остатки спартанского ланча. Взял салфетки, пустые упаковки от горчицы и кетчупа и бросил их в корзинку для бумаг поверх пластикового корытца с остатками картофельного пюре. Больше никаких причин для оттяжек не оставалось, только хрюканье Калле в трубку. Он вновь посмотрел на меня, на этот раз более требовательно, и я ушел. Действительно, не надо мешать!

Вряд ли они обсуждают государственные тайны, недовольно подумал я, стоя в экспедиции. Ну ради бога. Не доверяет мне, ну и пусть.

У длинного прилавка стоял высокий человек и заполнял какой-то бланк. Сначала я не узнал его, но потом, приглядевшись, понял: генерал и граф Габриель Граншерна собственной персоной. А что он делает здесь, в полиции?

Словно почувствовав на себе мой взгляд, он обернулся. Его реакция была в точности, как и моя. Он тоже сначала не мог сообразить, кто я. А потом улыбнулся и протянул руку.

— Здравствуй, Юхан. Ты что, заблудился или в ссоре с законом?

— Нет, наоборот. Мой хороший друг расследует дело об убийстве Густава Нильманна, а его штаб-квартира здесь.

Улыбка исчезла с хорошо выбритого лица. Похож на вождя индейцев, подумал я. Помесь Карла XII и вождя индейцев в светлом костюме, в полосатой рубашке с темно-синей бабочкой. Сильный, немного изогнутый нос, колючие глаза. Лицо изрезано морщинами от бурь и ветра во время долгих боевых походов.

— Какая ужасная история, — тихо сказал он. — А эта несчастная девочка. Ты слышал о ее самоубийстве?

Я кивнул.

— Нет, лучше поговорим о чем-нибудь более приятном, — улыбнулся он. — Я пришел, чтобы оставить заявку на лицензию на новый штуцер для охоты на лосей. Уже все в порядке. Бюрократы должны получить свое. Официальный сектор надо загружать делами. Ты сейчас чем-нибудь занят?

— Нет. Я только что съел ланч и собирался на дачу вздремнуть.

— Спать ты будешь, когда выйдешь на пенсию. Поедем лучше на мою маленькую дачу. — И он рассмеялся. — Мы говорили об этом, когда виделись у Халлингов. Право же, у меня нет ничего особенного, чтобы тебе показать. Ты эксперт, избалованный такими тонкостями, которые не по карману юнкеру, живущему на хуторе, но кое-что тебе может показаться интересным.

— Охотно. Моя работа одновременно и мое хобби. А от него в отпуск никогда не сбежишь.

— Прекрасно, вот и выпьешь свой кофе к ланчу у меня дома на террасе. Там вид на озеро, светит солнце. Вот только отдам свои бумаги, и ты можешь ехать за мной.

Спустя полчаса мы свернули на ровную, как гвоздь, липовую аллею. Габриель Граншерна на старом, видавшем виды черном «мерседесе», я следом на своем пикапе. Дом стоял на холме. Низкое каролинское строение в черно-белых тонах с изломанной крышей. Высокие ясени у фронтонов; их листва возвышалась над черной листовой крышей, почти скрывая весь дом. Вокруг жилого здания большой парк, где росли дубы, бук и каштаны. У самого дома трава вытоптана, но чуть дальше снова густая. Газон у дома не пострижен, тут и там сорняки подняли свои зеленые головы. Кто же говорил, что у него нет средств держать усадьбу в порядке?

В доме на стенах с треснувшими обоями из золотистой кожи теснились рога лосей и косуль. Тут и там торчали трофеи — оленьи рога, а над дверью в зал сверху вниз недовольно смотрела на меня стеклянными глазами оленья голова с великолепной кроной рогов. В запертой железной конструкции расположились всевозможные винтовки и над ними — коллекция каролинских шпаг.

— Похоже, ты охотник, — сказал я, когда мы стояли в зале.

— Это мое единственное хобби, и даже больше. Здесь, в Торпе, у нас довольно много леса, есть еще одно угодье. Охота требует внимания, дичь — ухода. Это почти как работа. Раньше у нас здесь был лесничий, он следил и за лесом, и за дичью. Да и за рыбой тоже. Мы были очень привередливы к мясу косуль, да и к гольцу. Хотя иногда бывало и однообразно, — засмеялся он. — Тогда нам приходилось выбирать между лососиной и фазаном.

— Для тех, кому предписаны кровавый пудинг и рыбные тефтели, жертвоприношением это бы не считалось. Надеюсь, твой винный погреб соответствует меню.

— Раньше соответствовал. Побывал бы ты здесь, когда тут жили мои родители. Еще задолго до времен монополии папа выложил фантастический погреб. Он еще сохранился. Но не вино, понятно, а сам винный погреб. Он тянется под фронтоном, и там сохраняется прекрасная температура. И конечно же, найдется парочка бутылочек для знатока дела, хотя должен признаться, что в основном более простого розлива. Но я все же стараюсь держать марку. Всегда приятно предложить хорошего вина. А теперь — кофе. Хильдур! — крикнул он через полуоткрытую дверь. — Не может ли Хильдур позаботиться, чтобы господин Хуман и я получили по чашечке кофе?

Дверь открылась, и вошла дама — его ровесница. В черном платье и белом переднике. Черные, гладко зачесанные волосы пучком затянуты на затылке. Зоркие темные глаза на бледном лице. Она посмотрела на меня изучающе, словно взвешивала: достойный я гость или нет. Потом кивнула и исчезла за дверью.

— Хильдур — моя правая рука, — сказал Габриель. — Она, фактически, досталась мне в наследство от матери. Хильдур была ее камеристкой до самой смерти, а потом стала заботиться обо мне. Ладно, сейчас пойдем осматривать дом. Потом на террасе попьем кофе. Грех сидеть в доме в такой день. Они, к сожалению, бывают не часто при нашем климате. Начнем с зала. Входи.

Он открыл широкую дверь в большую комнату с длинным рядом окон, выходящих в парк. Французские окна выходили на каменную террасу, а вдалеке поблескивала вода.

— Там, внизу, Вэттэрн. Правда, это лишь озеро Альстен, но оно непосредственно связано с Вэттэрн. Вот так я и живу.

Он обвел рукой залитую солнцем большую комнату. На потолке сверкнула густавианская хрустальная люстра. Солнце высекало блестящие искры из отшлифованных подвесок. На полу большой бледный ковер, а вдоль длинной стены напротив окна стояла густавианская мебель под овальными родовыми портретами хорошей работы. Очевидно, Бреда, Вертмюллер и Паш. Возможно, и другие. Мне не хотелось подходить ближе и рассматривать подписи. У обеих коротких стен стояли бюро со вздутыми животами стиля раннего рококо. Серебряные ножки поставлены на серо-зеленые пластины из кольмордовского мрамора. Часы с маятником тикали на небольшом игральном столике. Но тут после восемнадцатого столетия время остановилось.

— Здесь фактически ничего не трогали с тех пор, как мы перебрались сюда. Наша семья, хотел сказать я. Мы купили Торп в середине восемнадцатого века, и с тех пор имение переходило из поколения в поколение. И каждое поколение добавляло сюда свои вещи, но отсюда ничего не вывозилось. Так что ты видишь довольно уникальный интерьер.

Я следовал за ним из комнаты в комнату, и мое сердце наполнилось преступным желанием обладать — «scelerata habendus», как говаривали древние римляне. Если провести здесь аукцион, то Габриель сможет не беспокоиться за свою старость, подумал я и посмотрел на коллекцию больших блюд из Ост-Индии, плывущих по стенам столовой, где 24 чиппендейльских стула из темного красного дерева стояли в ожидании гостей вокруг продолговатого, отливавшего чернотой стола.

— А вот и наш старый знакомый.

Я остановился перед игральным столиком у одной из стен. Но заинтересовал меня не стол, хотя он и был красив. На его блестящей поверхности стояла изысканная ост-индская суповая миска в бело-сине-золотых тонах. Она была украшена маленькими коронами с государственным гербом в лавровом венке. А в самом низу золотом было написано: «Грипсхольм».

— Откуда это у тебя?

— А, это один древний родственник купил в начале девятнадцатого века. На аукционе. Кажется, это было даже во дворце, в Грипсхольме.

— Надеюсь, ты следишь за ее сохранностью? — спросил я. — Ведь она принадлежала Густаву III. Он получил ее от Ост-Индской компании. Тогда в сервизе было более 700 предметов, но более половины исчезло еще до продажи. Потом Карл XV и Оскар II пытались скупить их обратно, так что большинство вещей находится сейчас в Национальном музее и в Грипсхольме. Поздравляю! Если ты продашь ее, ты сможешь опять заполнить свой винный погреб.

— Нет, спасибо, — улыбнулся он. — Я понимаю, у тебя чешутся руки. Но об этом я буду думать, когда состарюсь. А вино выпьют без остатка мои друзья.

— Кофе подан на террасе.

Я обернулся. В дверном проеме стояла женщина в черном и белом. Мрачная правая рука Габриеля. Во всяком случае, мрачной была ее униформа, но это, наверное, традиция. Прислуга должна была ходить в черном и белом. И все тут. Никаких фривольностей и новомодностей. Они не устраивали старых генералов и графов в унаследованных от отцов родовых имениях.

— Вэттэрн — удивительное озеро, — Габриель показал вниз в сторону блестевшего между зеленым тростником залива. — Капризное и упрямое. Мне кажется, что мой старый родственник Вернер фон Хейденстам сравнивал его с женщиной: бурное и воинственное, способное вскипеть внезапно и без всякого предупреждения. Об этом озере есть много рассказов и сказаний. Кое-кто даже верит, что Вэттэрн под землей соединен с озером Буден в Швейцарии. Уверяют, что там нашли утонувшую старую женщину с книгой псалмов из церкви Хаммар, что находится здесь поблизости. Верили также и в подземную связь между Вэттэрн и Вэнерн. Судоходство раньше здесь действительно было оживленным. А Йёнчёпинг был одним из крупных портов, куда стекались эмигранты, чтобы ехать дальше, в Гётеборг и Америку. В начале двадцатого века около 700 судов были приписаны к портам на Вэттэрне. Еще в мою молодость в порту Аскерсунда всегда стояли двадцать — тридцать небольших грузовых судов и пароходов. Но с ними покончили суда дальнего плавания. И нефтепровод. В баржах на дровах и паромах на угле уже нет нужды. Можно сказать, что в водах Вэттэрна остался единственный пленник, — и, сказав это, он улыбнулся.

— Пленник Вэттэрна? Ты имеешь в виду водяного?

— Можно подумать и так. Нет, я имею в виду один из последних пароходов. «Мутала Экспресс» — его официальное название. Проблема лишь в том, что он слишком велик, чтобы пройти через шлюзы и выйти в океан. Здесь тесновато и для подводных лодок. Вот почему нас благословили, предоставив здесь, на озере, большой полигон, где испытывается всевозможное оружие.

Солнце светило, шмели и пчелы гудели над бледно-розовыми, вьющимися вдоль оштукатуренного белого фасада розами. Запоздалая кукушка куковала в парке, все проблемы и заботы ушли куда-то далеко-далеко. Как-то приятно и с юмором Габриель рассказывал различные истории этих мест, о «ее милости» — так она требовала называть себя — Августе Кассел из Шернсундского дворца по другую сторону водного простора. Железной рукой правила она своим государством и вывела лучшую породу шведского племенного скота, ставшего моделью племенного стандарта краснопятнистых коров. Если верить злым сплетням, то губернатор Эребру заявил, что она — единственный человек в области, кого он боится.

Лишь постепенно мне удалось перевести разговор на Густава Нильманна. Но Габриель тут же стал замкнутым.

— Я никогда не любил Густава, — отрезал он и посмотрел в парк. — О мертвых — либо хорошо, либо ничего, как говорили римляне, но я никогда особенно не любил его. В этой местности, конечно, общение несколько ограничено. Приходится довольствоваться тем, что предлагается, так что не буду жаловаться. Он был образованным и приятным человеком. Очень интересный рассказчик, и мы с ним были почти на одной волне: он ведь был губернатором несколько лет назад, а я — генерал. Мы были столпами местного общества, — и быстрая ироническая улыбка пронеслась по его лицу. Noblesse oblige[11]. Возьми еще кусочек бисквита.

Я отломил уголок пирога, хотя есть больше уже не мог. Едва теплые, полувареные сосиски, предложенные Калле, насытили меня куда больше, чем я думал. В чем причина неприязни Габриеля — зависть или ревность? Неужели графствующий генерал считал себя лучше, чем политик, которого отправили в отставку и — в качестве «спасибо» и «прощай» — дали золотые рукава губернатора? Неужели у местных хозяек дома возникают проблемы с размещением гостей за столом?

— У него были садистские наклонности, ужасно неприятные, — продолжал Габриель. — Он любил мучить людей.

— Ты так думаешь? Правда, я видел его всего несколько раз, но этого не заметил. Собственно, только на обеде у Халлингов, тогда он много говорил, но в общем был приятным собеседником.

— Ты просто не знал его и не понимал того, что он говорил. В его так называемой «беседе» было много двойного смысла, — сказал он почти язвительно. — Нет, если бы ты понимал, что за всем этим стояло, ты бы согласился со мной. И таким он был всегда. Пользовался своим положением, любил показать, у кого преимущество. И никто не решался возражать ему. Даже в правительстве, пока терпение не лопнуло. Ведь он был как Эдгар Гувер.

— Ты имеешь в виду шефа ФБР?

— Вот именно. Он всегда добивался, чего хотел. Даже президенты советовались с ним. Он ведь собрал столько неприятных фактов и информации обо всех высокопоставленных господах, что все боялись дышать на него. Наконец, эта бедная девочка. Нет, это было бы неприлично.

— Что ты имеешь в виду?

— Он, конечно, использовал ее. Она молодая, романтическая и невинная. Он ведь полакомился — и все. Нет, если говорить о джентльменах, то Густава Нильманна надо исключить. Он не из той категории. Он получил то, что заслуживал. Кто посеет ветер — пожнет бурю. А Густав с самого начала сеял бурю.

— Ты давно его знал?

— Достаточно, — обрезал он и потянулся за кофейником в стиле рококо. — Хочешь еще немножко?

— Нет, спасибо. Я читал, что пить много кофе вредно. От этого может быть и рак, и всякое другое. Мои восемь чашек в день — уже зона риска.

— Чепуха. Всегда отказываться от того, что вкусно и приятно, — можно подохнуть со скуки. Нет, нельзя умирать, не утолив любопытства. Это мой принцип. В жизни надо испытать все. А сейчас пойдем, посмотрим мой парк. Он не так ухожен, как в папины времена, но тогда была прислуга, а сейчас приходится самому копаться. Я нанимаю людей только для ухода за лужайками, стрижки газона и сбора листьев. Чертовски тошно заниматься этим самому.

Он допил свой кофе, мы встали, спустились по лестнице с террасы и вышли на лужайку. Раньше там были проложены дорожки. Существовала целая система извилистых гаревых дорожек через парк. Но сейчас они заросли травой, хотя все же просматривались. Притопленные в землю, они больше напоминали о временах, когда господа были господами, а парки парками. Не то что сейчас. Медленное, крадущееся разложение, плесень обнищания нависли над домом и парком. Будь Габриель разумным, он снес бы старое жилое здание и построил маленькую виллу. На поле посадил бы лес и занялся откормом скота на мясо. Стадо косматых коров на бифштексы — они пасутся круглый год, требуют минимума присмотра и рабочей силы. Весь инвентарь продал бы на аукционе Буковского, а деньги вложил бы в геотермическую электростанцию для дома. Но если ты генерал и граф, то ничего не поделаешь. Я взглянул на Габриеля и подумал: «Что бы он сказал, если бы я предложил ему изменить стиль жизни, подойти к ней рационально и предприимчиво, распорядиться своей пенсией более разумно». Но какое мне дело, как он живет. У него своя забота — содержать в исправности двор и поддерживать постепенно исчезающий образ жизни. Как зверь, обреченный на вымирание, бродит он по своим покоям. А не может ли он быть полезен международному фонду природы? Конечно же, он притащил меня сюда, в Торп, чтобы продать что-нибудь. У него явно нет детей, наследников. Если найдется какой-нибудь потайной канал для превращения каролинских шпаг и серебряных бокалов восемнадцатого века в необлагаемые налогом наличные, он явно с удовольствием воспользуется им. И я бы ему это предложил, пожелай он только. И в моей сфере тоже всегда проблема напасть на «хорошие» вещи.

Мы спустились к заливу. Несколько диких уток с кряканьем взлетели из тростника. У длинных мостков колыхалась белая лодка, а дальше плавал осторожный лебедь. Посмотрев на нас блестящими черными глазами над красным носом, он угрожающе забил широкими крыльями. Он охранял свой участок, яйца в гнезде.

— А сейчас ты увидишь нечто интересное. — Габриель живо взял меня под руку, и мы свернули налево, за стволистые дубы, к небольшой прогалине.

Вскоре мы подошли к пруду, глядевшему в небо своим темным глазом. Было безветренно. Волшебные стрекозы стрелами носились над водной гладью пруда, где росли богатые красками водяные лилии.

— Вот этого ты не ожидал? — И, довольный, он посмотрел на меня.

Сначала я не понял, что он имеет в виду. Они ведь не были восьмым чудом света. Но я посмотрел внимательнее. Посреди открытой воды росли красные лилии: темно-красные, розовые, бледно-розовые. Всех цветов и оттенков.