Красная лилия

ГЛАВА XX

Утро выдалось серым, небо было грозным. Тяжелые свинцовые облака, готовые разразиться дождем, низко тянулись над вершинами сосен, и в воздухе пахло грозой. «Совсем не идеальный день для вылазки в лес», — подумал я и, почувствовав, что хочу спать, зевнул, сидя на ступеньках дома с чашкой кофе в руке. Но дареному коню в зубы не смотрят. Ведь Бенгт обещал показать у старой церкви что-то очень важное, и я не мог отказаться. «Ключ к решению там», — сказал он. Ключ к закрытой двери от убийства. Хотя я и не понял, о чем он говорил. По мнению Калле Асплюнда, Сесилия отравила Густава, а потом лишила себя жизни. Такова официальная, санкционированная истина. Единственная точка соприкосновения тиведенских лесов с этой историей — красные лилии озера Фагертэрн. И понять, каким образом далекая от тех мест церковь вписывается в эту картину, было выше моих сил.

Но и очень многое другое не мог я понять. На подносе с завтраком лежала и вчерашняя «Дагенс нюхетер», которую я не успел прочитать в Стокгольме. Я осторожно пил горячий кофе и краем глаза читал газетный разворот. Несколько епископов обсуждали другую санкционированную истину: о бессмертии души в загробном мире. Их мнения разделились. Один сомневался, другой был абсолютно убежден. Третий находился между верой и знанием: «Я знаю, что все это может быть воображением, но я готов рисковать». И я подумал: явно чувствуется, что лидеры церкви дают шанс по крайней мере бессмертию души, и вспомнил историю о легендарном архиепископе Антоне Никласе Сундберге. Как-то на обеде одна дама заявила, по тем временам грубо и радикально, что она не верит, что Бог существует. Архиепископ повернулся к ней с улыбкой, глубоко заглянул ей в глаза и сказал: «Подумать только, как будет удивлена милая дама». Ощутит ли это же добрейший епископ, когда настанет его час?

Существует ли здесь какая-нибудь параллель с тем, что произошло с Густавом и Сесилией? Я ставил под сомнение авторитетную истину Калле. Неужели я язычник, верящий в то, что удивлюсь, когда истина, настоящая истина откроется мне? При такой терминологии и с таким понятийным аппаратом будет логичным, если решение загадки окажется в старой церкви.

Я не стал опоясывать свои чресла в утро, начатое с теологических размышлений, а оделся с учетом вылазки в лес, запасся едой и захватил с собой описание национального парка. Делать мне особенно было нечего, а встреча у церкви могла состояться не ранее часа дня. По дороге туда я собирался сориентироваться среди достопримечательностей божественного леса.

Извивавшаяся по лесу дорога была узкой и холмистой. Повороты сменяли друг друга, иногда они были настолько крутыми, что я пробирался буквально ползком, а в насыпи из гравия все еще оставались ямы и осевший грунт после оттаивания снега. Чем дальше в Тиведен, тем гуще и темнее становился лес. Но может быть, мне это просто показалось? Может быть, такое впечатление создавали ощущение надвигающейся грозы, низкие облака?

Но вот старая проселочная дорога перешла в узкий проезд. По одной его стороне громоздились огромные каменные глыбы, по другой — неотесанная скала. Я въехал на кромку канавы, остановился и вылез из машины. Очевидно это был «волчий капкан». В старые времена в загоне натягивали сеть и по проходу гнали туда волков для отстрела. Я спустился вниз между скальными блоками и влез в узкое отверстие. Внутри было темно и холодно; говорят, что среди камней лед сохраняется до глубокого лета. Был ли этот мрачный грот убежищем только для волков, или его использовали разбойники, которые отсиживались тут, поджидая бродяг и повозки?

Но не выли волки, и не выскочили разбойники. Я медленно пошел обратно к машине. Здесь стояли они — со своими ружьями, стрелами и дубинками, сюда гнали запуганных, затравленных волков. Уже в старых местных законах содержалось положение, обязывавшее крестьян иметь «три сажени сетей от волков».

Я поехал дальше. У излюбленного убежища нарушителей закона и разбойников с большой дороги Стигманспассет неосознанно прибавил скорость, но все же успел свернуть налево, вниз к Каменному источнику — сердцу тиведенских троллей. Почти сюрреалистический ландшафт: с огромными каменными глыбами, капризно разбросанными рукой великана по чисто отшлифованным плитам. Глубокие трещины. По стенам грота течет вода. Как описывал Тиведен Хейденстам? Я попытался вспомнить свой парадный номер на школьных вечерах:

Дальше вспомнить не мог. Там есть еще что-то о

Нет, не помню, но вполне возможно, что вдохновение пришло именно здесь. Невероятно! Языческое настроение усугублялось одиночеством и приближающейся грозой, придававшей облакам черно-синюю силу.

Вскоре я повернул обратно и медленно подъехал к Ундену. Погода не располагала к купанию, но мне захотелось вернуться к длинному белому песчаному берегу вытянутого овального озера с кристально чистой водой. Если бы здесь росли не сосны, а пальмы, можно было бы подумать, что оно — лагуна южного моря.

Через полчаса я остановился прямо перед деревянной церковью. Правда, копией, но в предгрозовом мраке она казалась натуральной, старинной, покрытой просмоленной дранкой. Здесь и должно находиться место жертвоприношений, источник, используемый еще с языческих времен. Ибо это было культовое место еще задолго до прихода Белого Христа в лес. Тур и Один получали здесь свою дань. Да и другие боги тоже. Пожертвования приносились еще долго и в христианские времена. Да что мы знаем об этом?

Я медленно прошел по высокой траве, заглянул в темную церковь. Увидел посеребренную ряпушку, поблескивавшую над кафедрой. Жертвенный подарок.

Где-то вдали послышалась грозовая канонада. В церкви стало совсем темно. Я обогнул ее низкое здание и нашел сам жертвенный источник. В темном таинственном глазу среди папоротника и яркой зелени отражалось небо. Я отыскал блестящую монету в пять крон, стал спиной к источнику и по старинному обычаю бросил ее правой рукой через левое плечо. Раздался глухой звук разбитого зеркала воды, в тот же миг сверкнула молния, уже ближе, как выстрел из ствола, направленного на волка, и с ветром я почувствовал слабый запах дыма. Где-то пожар, или дым все еще висит над подсеками финнов в лесу?

Я совершил жертвоприношение источнику по всем правилам. Но об одном я забыл. Я не загадал никакого желания. Об этом я вспомнил позже. Мог бы, по крайней мере, пожелать найти указатели в деле Густава.

Сзади зашуршала трава. Неужели вернулся путник из старины, чтобы принести жертву?

Нет, это был не финн с пустыми глазницами, занимавшийся когда-то подсечным земледелием, и не перепуганная жена крестьянина в грубошерстной рубашке. Позади меня стоял Бенгт Андерссон в плаще и с зонтом. Он так напоминал обитателя большого города с автобусной очереди у Нюбруплан, что я начал хохотать.

— Чего хохочешь? — спросил он недовольно. — Не вижу повода веселиться.

— Я тоже, но ты выглядишь как-то странно. Здесь, в этой церкви посреди леса.

— Ты считаешь, что мне надо было надеть сапоги и взять туесок из бересты? — улыбнулся он. — Нет, я предпочитаю городскую одежду. Ты все же нашел. Я не был уверен в этом.

— Нет, все в порядке. Даже немного просветился. Огляделся в самой южной пустоши Европы. Разве не так вы, местные патриоты, называете Тиведен?

Он кивнул.

— Вот именно. И мы очень рады, что здесь сделали национальный парк, хотя он мог бы быть и побольше. Но надо быть благодарным и за малое. Надеюсь, ты принес жертву? Я каждый раз это делаю.

— И помогает?

Он пожал плечами.

— Кто знает? Но не повредит.

Тут гроза разразилась прямо над нами. Разорванная линия молнии осветила темноту под деревьями. Грохот раздался через какую-то долю секунды, и начался дождь. Сначала осторожно покапал, пошумел в траве. Потом сильнее, чтобы излиться до конца.

Бенгт раскрыл зонт над нами. Согнувшись под его черным сводом, мы побежали к церкви. Но не успели добежать до двери, как он схватил меня за руку и повел к одному из надгробных камней на маленьком кладбище. Я удивленно посмотрел на него. Он показал на камень: «Эльза Даль. 1.5.1906—26.11.1966» и дальше над номером псалма: «Господь да присмотрит за своими».

Я ничего не понимал, вопросительно смотрел на него, чувствовал, как дождь пробирается под рубашку по загривку. Он покачал головой, показал на церковь, и мы побежали к низкой деревянной двери, наклонили головы, чтобы не удариться о поперечную балку, и уселись на одну из скамеек.

Внутри было почти темно. Дождь колотил по крыше, гроза уже тянулась над Унденом, глухо грохотала над старым морским заливом ледникового периода. В темноте я с трудом различал бледное лицо Бенгта. Он снял с себя плащ, а зонт повесил на край скамейки.

— Вот видишь. Городское оснащение иногда бывает полезным. И в глухомани.

— Ключ. Ты говорил об убийстве и ключе к загадке. Ты что, спрятал его в церкви?

Но он не улыбнулся в ответ на мою попытку шутить, серьезно посмотрел на меня.

— Ты видел там надгробный камень?

Я кивнул.

— Эльза Даль. Она умерла 26 ноября 1966 года. Ясно?

— Это я видел. Но все еще ничего не понимаю. Она же не могла иметь ничего общего с убийством Густава или самоубийством Сесилии? Она умерла более двадцати лет назад.

Казалось, он не слышит, о чем я говорю, или не хочет слышать.

— Ее сбило машиной на дороге недалеко отсюда. У Финнерёдья. Это было поздно вечером. Дождь, плохая видимость. Она гостила у дочери и возвращалась домой на велосипеде. А тут машина.

Я молчал, не хотел прерывать своими вопросами, давал ему время.

— В темноте водитель ничего не видел. Бац — и она лежит под своим смятым велосипедом.

— Случается. — попытался было я вставить. — К сожалению.

— Но дело не только в темноте и дожде, — продолжал он. — Еще один фактор. Водитель был нетрезв. Пьян в стельку. Водитель часто водил машину в нетрезвом состоянии.

Мой интерес пробудился. Нетрезвый водитель? А может, Густав? И поэтому его убили?

— Тому, кто вел машину, было тогда девятнадцать. Он проходил военную службу в Гётеборге, и когда это случилось, он ехал туда. Погулял на каком-то празднике и спешил.

— Как его звали?

Дождь уже стих и больше так сильно не бил по брусчатой крыше церкви. Но сама гроза продолжалась с неослабевающей силой.

— Леннарт Карлссон.

— Карлссон, — разочаровался я. — Леннарт Карлссон? Что у него может быть общего с Нильманном? И с Сесилией.

— Больше, чем ты думаешь. Потому что тот парень сменил фамилию. Ну не совсем. Он взял одно из своих остальных имен. А фамилию — матери. И в этом нет ничего необычного. Лучше, чем Йонебьер или Финкельторф, во всяком случае.

— А сейчас?.. Как его зовут?

Тут молния разорвалась совсем над нами, залив низкий свод ослепляюще белым светом. Ряпушка над кафедрой заблестела, словно была из чистого золота, а гроза вывалила свой каменный воз на крышу.

— Андерс Фридлюнд, — дошло до меня, когда грохот уменьшился. — Он сменил свою фамилию, и его можно понять.

Долго сидел я молча, переваривая новость. Да, можно понять. Какая это была бы катастрофа для него, выплыви это на свет. И особенно сейчас. В период предвыборной кампании. Кандидат на пост премьер-министра, убивший человека, управляя машиной в нетрезвом виде, не имеет никаких шансов. Да и его партия, вероятно. По крайней мере на ближайшую перспективу.

— Так ты думаешь…

— Вот именно, — прервал он. — Густав Нильманн каким-то образом знал об этом. Ведь у него, естественно, был доступ ко всем мыслимым секретным архивам в свое время. Помнишь, как он хмыкнул на обеде у Йенса? Что-то о вождении машин.

— Ты хочешь сказать, что он мог разоблачить Андерса? Написать о нем в своих мемуарах?

— Не знаю. Да и Андерс тоже, наверное, не знал. Но, будучи садистом, Густав мог воспользоваться случаем и повесить звоночек перед лицом Андерса. Ты сам понимаешь, в каком отчаянии он мог быть, как он ужасно боялся. Так много поставлено на карту. И не только для него. Результаты выборов для всей партии могли зависеть от мемуаров Густава.

— Ты думаешь, что убийца — он?

— А кто же еще?

— Если исходить из того, что речь идет о ком-то из ближайшего окружения Густава, а не из «внешнего мира», то у других тоже были мотивы. Не только у Андерса.

— Возможно, но не такие сильные. Есть и кое-какие слухи о Йенсе Халлинге и махинациях с оружием. Ведь его предприятие выпускает в том числе и самолеты-истребители. На этом он проворачивает большие дела. Совершенно законно. Но у него и масса не всегда достаточно серьезных контактов. Правда, это всего лишь слухи. Доказательств нет. Такие дяди — осторожные генералы. Все следы заметают. Делают, что хотят, из воздуха, меняют груз, место назначения и жонглируют тайными банковскими счетами в Швейцарии и Вест-Индии.

— А Габриель?

— Думаешь, он замешан в чем-нибудь? Может, в деле Веннерстрёма? Но и в этом случае только слухи и намеки.

— Нам всем так кажется, да. Но ты же знаешь, что хранил Густав в своих архивах.

— Нет, но одно я знаю. Что имя Андерса Фридлюнда есть в официальных документах. В протоколе суда. И это позволяло Густаву рассказывать, не боясь, например, привлечения к ответственности за оскорбление личности. Он излагал лишь факты.

— Я не очень сведущ в статистике преступлений, совершенных теми, кто вел машину в нетрезвом виде. Но надо, чтобы произошло очень многое еще, прежде чем стали бы рыться в двадцатилетней давности протоколах и определили, что Леннарт Карлссон исчез и потом воскрес как Андерс Фридлюнд.

— Точно. И на это Андерс рассчитывал. Но тут появился Густав.

— Как ты об этом узнал? — спросил я.

— По чистой случайности. Недавно я брал интервью у одной столетней тетушки. Видишь, какая я звезда-журналист, — заметил он с иронией. — Так вот, отмечалось столетие, и я был приглашен на кофе и торт. Меня случайно посадили на диван рядом с тетушкой, которая оказалась дочерью пострадавшей. Нет, она этого не сказала, конечно. Повода для этого никакого не было. Но когда мы стали смотреть телевизионные новости, — мне хотелось знать, не случилось ли чего-нибудь, — она сказала: «Как удивительно они похожи — Андерс Фридлюнд и тот, кто переехал мою мать». Но она почти рассмеялась и попросила прощения. «Но он ведь ни в чем не виноват, этот несчастный. Я проголосую за него вместо извинения».

Сначала я не обратил внимания, но потом стал размышлять. Обдумывать мотивы убийства Густава. А потом провел небольшое расследование, «reaseach»[17] это называется. Ну вот. Результаты ты уже знаешь.

— Ты собираешься воспользоваться ими?

— Что значит «воспользоваться»?

— Ты ведь журналист.

Он молча смотрел на меня. Глаза блестели в темноте.

— Только чтобы решить вопрос об убийстве. Если Андерс — убийца, я воспользуюсь ими, чтобы выкурить его. В противном случае, наверное, нет. Необдуманное преступление юнца будет признано недействительным за давностью лет. Кроме того, это вызовет такие последствия во всей политической жизни, что я лучше оставлю их при себе.

Долго мы сидели молча. Наверное, что-то есть в том, что Густава Нильманна называли Эдгаром Гувером с его тайными досье ошибок и проступков больших людей. И я подумал о его таинственных намеках Андерсу Фридлюнду. О том, что «то, что спрятано в снегу, появляется при оттепели». Особенно в политике. А как бурно отреагировал Андерс на похоронах, когда я напомнил ему об этом. Но тут я вдруг задумался о другом. О Бенгте и о том, что он рассказывал на том пресловутом обеде у Халлингов. Я задумчиво посмотрел на него. Несмотря на темноту в церкви, он заметил это и повернулся.

— Что? Чего ты уставился?

— Я не уставился. Я думаю. О лилиях и водяном.

— Не понимаю.

— Понимаешь. Историю о том, почему лилии стали красными. Как водяной воспользовался любовью молодой, невинной девушки. И как оба должны были умереть. И вот умирает Густав. Тот, кто отнял Сесилию у тебя. И белая лилия в его руке. Точно, как у водяного. Потом наступает черед Сесилии. Ее тоже находят с лилией. Хотя на этот раз с красной. Как у той девушки.

Бенгт сидел молча. Где-то протекало. Капли падали на пол с раздражающей регулярностью. Звук усиливался тишиной. Гроза затихала вдали.

— Ты хорошо знал Густава и его привычки. Ты был там и забирал Сесилию в день, когда его убили. Ты мог сходить в кладовую и приготовить бутылку, а вечером тебя никто не видел, когда ты пробрался в беседку с белой лилией. И в тот вечер, когда умерла Сесилия, ты тоже там был. Умчался на своей машине незадолго до того, как я нашел ее мертвой.

Он по-прежнему молчал. Только смотрел на меня. Звук капель все возрастал, пока не потонул в неожиданном грохоте грома. И только тут я вспомнил, что никто не знает, где я нахожусь. Ни один человек на свете не знает, что на выходные дни я поехал в Тиведен и что сейчас сижу здесь, в старой церкви жертвоприношений, вдвоем с ним. Бенгт пришел ко мне на следующий день после смерти Сесилии. И тогда он интересовался только одним: рассказывала ли Сесилия мне что-нибудь об убийстве Густава. Неужели он думает, что я знаю слишком много? Неужели он завлек меня сюда поэтому? Неужели я один на один с убийцей?