Красная лилия

ГЛАВА XXVI

Гости расходились один за другим. Объятья, чмоканье в щеки. «С Рождеством!» Одевание, переодевание обуви в тесной прихожей. С пластиковыми сумками для обуви в руках, в вязаных шапочках и натянутых меховых шапках. В норках и бобрах, в темно-зеленой коже и в твиде с рисунком «под рыбью кость» они исчезали, спускаясь по узкой каменной лестнице. Но я тянул. Стоял у окна с рюмкой коньяка в руке и смотрел на тихий снегопад.

— Еще коньяка? — улыбнулась Улла, вернувшись из прихожей, когда ушли последние гости. — Как хорошо, что ты остался! А то все кончается так внезапно, когда все сразу расходятся.

Я посмотрел на нее. Большие, темные глаза. Высокие скулы, чувственный рот. Она была красивой. Может быть, это подчеркивалось мягким светом свечей, но она была красива. Неужели Густав не понимал, что имел?

— Да, Густав был убит, но не Сесилией. Ее тоже убили. Это не самоубийство.

— Но ведь полиция все расследовала? — Улла удивленно посмотрела на меня, потянулась к серебряной вазочке с сигаретами, зажгла одну от высокой стеариновой свечи.

— Они ошибаются. Я знаю, кто убийца.

Сначала казалось, что она не понимает, что я сказал. Потом она рассмеялась. Но это был не тот смех, когда хотят уязвить или уклониться от темы. Наоборот, спонтанный, веселый смех, и в какое-то мгновение я даже подумал, что попал впросак.

— Пойдем сядем на диван, — предложила она. — Нам надо поговорить об этом. Пожалуйста, подложи несколько поленьев в камин. И налей мне немного коньяка. Мне надо выпить в такой вечер. Сначала Габриель и Йенс. А теперь ты. Лучше, чем по телевизору. Их «Даллас» — или как там это называется — игрушки по сравнению с тем, что разыгрывается в моей гостиной. Значит, ты всерьез считаешь, что полиция ошибается?

— Как ни смешно, но об этом догадалась Клео, — ответил я и протянул ей полрюмки коньяка.

За Уллой вновь вспыхнул огонь, охватив сухие поленья, которые я только что подложил.

— Клео? Королева Клеопатра? Совсем интересно.

— Моя кошка, — терпеливо объяснил я. — Это она догадалась.

— О’кей, — сдержанно парировала она. — Я сдаюсь. Ничего не понимаю. Извини меня, но мои способности схватывать на лету явно ограниченны.

— Все строилось на том, что Сесилия в отчаянии совершила самоубийство после смерти Густава, которого она сама же убила. Но ее заколку для волос, которую я нашел среди лилий, кто-то мог туда подложить. Прощальное письмо могло быть написано на машинке кем-то другим. Письмо Густава к ней тоже, возможно, фальшивка. Бумага с его подписью могла быть простой манипуляцией. Например, что-то отрезано. И так далее. Но единственное, что невозможно объяснить, отсутствующее звено, придававшее достоверность всем остальным и не позволявшее соединить все разрозненные куски, — это то, что дом был заперт изнутри.

— Может быть, там была твоя кошка, которая вылезла через трубу? — Она весело посмотрела на меня, выпуская из ноздрей белый дым от сигареты.

— Точно. Ты даже и не знаешь, как ты права. Потому что это была кошка. Моя коробочка для печенья очень старая. У нее очень сложная защелка, напоминающая старинную оконную. И ей удалось ее приподнять. А когда крышка опять закрылась, защелка снова упала. А увидеть, что ее открывали, невозможно.

— Теперь я понимаю, — и она с интересом посмотрела на меня. — Значит, он убил Сесилию. Хотя не могу понять, как ему удалось заставить ее принять этот отвратительный яд, но оставим это в стороне. Не будем обременять твои рассуждения логическими возражениями, — сыронизировала она. — Значит, он запирает и закрывает все изнутри. Потом открывает окно, выпрыгивает. Оказавшись снаружи, он поднимает задвижки, а когда опять закрывает окно, задвижки падают, так?

— Так просто не было. Полиция уже давно бы раскусила, если бы все было так легко. Нет, гораздо более утонченно.

— Тайные ходы? — предположила она. — Потайная дверь?

— Теперь я понимаю также, почему оказалась разной концентрация яда у Густава и у Сесилии. В том, что они выпили.

— А разве яд был не из одной и той же бутылки?

— Из одной, но странно то, что концентрация была различна. В рюмке Сесилии яда было больше, чем в бутылке. На единицу измерения.

— Не понимаю.

— И я не понимал. Прежде. Мне кажется, что бутылку с ядом для Густава приготовил убийца. А когда он был уже мертв, забрал ее и сохранил, чтобы использовать ее как доказательство самоубийства Сесилии. Это объясняет и снотворное.

— Снотворное? Но она же приняла яд.

— При вскрытии нашли и следы снотворного, — объяснил я. — С точки зрения полиции, вполне обычное явление, когда самоубийца пичкает им себя, чтобы затуманить себе мозги. Знаешь, как, по-моему, все произошло?

Она покачала головой.

— В тот вечер убийца приходит к Сесилии домой. Она предлагает кофе. Чашки ведь стояли на столе. Снотворное тайком всыпается в чашку, и вскоре оно начинает действовать. Сесилия слабеет. Ей трудно сконцентрировать свое внимание. Тогда убийца наливает еще чашку кофе и кладет туда капсулу цианистого калия. Сесилия пьет, но она настолько заторможена, что не успевает почувствовать вкус горького миндаля. Затем чашка моется и в нее вливается чуть-чуть кофе. Вот почему на чашке не осталось никаких следов.

— Зачем же ему надо было все так запутывать? Разве не хватило бы просто рюмки абрикосового ликера?

— Ты ведь вряд ли веришь, что она выпила бы? Густав-то был отравлен именно так. Нет, убийца воспользовался кофе, а после убийства, когда она уже была мертва, достал бутылку и налил в рюмку ликер. Это объясняет и то, над чем я долго думал.

— Что именно?

— То, что концентрация яда в рюмке и количество яда, которое приняла Сесилия, не совпадают. Содержание яда в чашке с кофе превышало содержание в ликере, налитом в рюмку.

— Но это все же не объясняет, как ему удалось выбраться оттуда, даже если ты прав. И закрыть все изнутри, — она удивленно смотрела на меня.

— В тот вечер у нее были и Бенгт, и Йенс. И у обоих был мотив.

— Ты думаешь… — и она умолкла.

— Сесилия поняла: Густав убит не из-за мемуаров. А причина совсем иная. У нее были подозрения, и когда она обратится в полицию — это лишь вопрос времени. Убийца понимал это и был напуган до смерти. Она рассказала о своих предчувствиях, когда я встретил ее и Бенгта на пляже.

— Значит, это был Бенгт, — тихо сказала она. — Его любовь, его ревность.

— Нет, это был не Бенгт. Это была ты, Улла.

Она ничего не сказала в ответ на мои слова. Только смотрела мне прямо в глаза. Потом бросила недокуренную сигарету в камин. Сигарета описала дугу и попала прямо в мерцающий жар углей. Пролежала там несколько секунд и сгорела.

— А курить все-таки плохо, — улыбнулась она. — Спроси меня. Я эксперт в том, как бросать.

— Довольно изящно, хотя и так просто, — я повернулся за бутылкой коньяка. — Ты все рассчитала очень умело, и ты знала, что рано или поздно кто-нибудь станет искать Сесилию. В крайнем случае ты послала бы свою помощницу. Ее, кажется, звали Анна?

Улла кивнула.

— А случайно оказался я. Ты выходишь из дома, чтобы посмотреть, что случилось. Потом мы подтягиваем скамейку к окну. Ты просишь у меня ботинок, разбиваешь стекло и просовываешь руку, чтобы открыть защелку.

— Ну и что? Она же была закрыта изнутри.

— Нет, окно было только прикрыто, а не закрыто. Ты просто притворилась, что подняла защелку. После того как ты убила Сесилию, ты написала ее «прощальное письмо» на машинке и положила туда красную лилию, которую взяла у Габриеля из пруда, затем ты вылезла через окно, прикрыла его и исчезла, чтобы ждать наверху большого дома, пока кто-нибудь придет. А я все удивлялся, почему оказалась незакрытой верхняя задвижка.

— Ты не оправдал свое призвание, — спокойно сказала она и зажгла новую сигарету. — Тебе надо писать детективы, а не заниматься антиквариатом. Но в таком случае трудно заставить полицию поверить тебе. Предположения, гипотезы. Но никаких доказательств.

— Достаточно много косвенных улик, чтобы вновь заняться этим делом. А если они займутся, то доведут его до конца. Двадцать пять лет должно пройти, прежде чем убийство признается более не наказуемым.

— Ужас, сколько ты знаешь, — ее голос прозвучал с издевкой. — Боюсь, тебе надо было бы знать получше. А мотив? Можешь ли ты дать какое-нибудь удовлетворительное объяснение тому, что я хотела убить человека, за которым я тридцать лет была замужем, и молодую милую девушку, которая работала с его мемуарами? Ты же не можешь утверждать, что я боялась разоблачений.

— Нет, не могу. Для тебя все было намного серьезнее. Ты все свое существование связывала с Густавом. Твое социальное, финансовое положение. Место в обществе. Для тебя это было очень важно. И вдруг ты увидела, как Густав влюбился в Сесилию. Ты поняла, что он думает покинуть тебя? А что осталось бы тебе? Усадьба в Сунде с двадцатью комнатами и большим парком исчезла бы. Как и финансовое обеспечение Густава с его высокой пенсией и вознаграждениями за участие в управленческом аппарате. Обеды, встречи в салонах. Вот эта небольшая квартира, может быть, и осталась бы, но не больше. А для тебя все это значило очень много, Улла. А потом, возможно, и ревность. Нарушено твое право владения, хотя ты его больше и не любила. Не так, как раньше.

— Не очень много улик. Отсутствие обедов, ухудшение финансового положения.

— Можно и больше. «Исчезла» рукопись. Но ты нашла ее, когда опасность миновала, и расследование закончилось.

— Так зачем же мне надо было ее вытаскивать?

— Чтобы подтвердить заключение полиции. В рукописи не было ничего, что указывало на то, что Густав был убит по подобным причинам. И ты знала это очень хорошо, хотя и пыталась играть на них. Он «играл со смертью», говорила ты. Но тут никаких мотивов. Значит, выводы правильные. Убийство и самоубийство. Ревность и отвергнутая любовь. Молодая романтическая девочка, нервы которой перенапряжены. Все совпадает. И ты выкладывала картишки, чтобы наводить на нужный след.

— Действительно, — иронично заметила она.

— Ты, например, рассказывала Калле Асплюнду, что Густав подставил ножку отцу Сесилии и из-за этого тот повесился, а Сесилия в глубине души верила, что виноват в этом Густав. Потом он якобы сам прекратил их отношения. Поставил ультиматум, что либо все должно закончиться, либо Сесилия уезжает отсюда. И я убежден, что это ты составила его «прощальное письмо» к ней. Использовала его подпись на какой-то бумаге, а сверху что-то написала на машинке. Но я не верю, что подобные письма вообще пишут. Они ведь виделись ежедневно. Довершили картину твои слова, обращенные ко мне, что ты рада, что все это сделала Сесилия, а не кто-нибудь из ваших друзей.

— Вот так. Значит, я еще и фальсификатор. Не хватает только убийства.

— Но есть еще и масса прочих пустяков, — продолжил я, притворившись, что не заметил ее слов. — Ты послала Анну в подвал, чтобы привести в порядок бутылки для сока. Действительно, был как раз сезон, но это означало также, что она не могла видеть, как ты пошла в беседку с белой лилией и забрала оттуда бутылку. А с лилиями было очень ловко. Просто гениально. Это указывало и на Бенгта, рассказавшего за обедом у Халлингов романтическую историю о водяном, которую все слышали, и на Сесилию. На ее неврастению. А в ее доме тебе просто повезло. Ни Бенгт, ни Йенс не видели тебя в тот вечер, когда ты убила ее. Но это также указывает на твою способность все планировать, ты даже оставила на столе обе чашки. Если бы полиция не обнаружила, что дом заперт изнутри, то, следовательно, у нее был посетитель. Либо Бенгт, либо Йенс. Затем — заколка для волос, которую ты бросила среди белых лилий. Раньше или позже ее все равно кто-нибудь нашел бы, с твоей помощью, возможно.

Улла молчала, слушала, смотрела на огонь. Ее аристократический профиль вырисовывался в мягком свете затухающего жара. «Карьеристка» — назвал ее Эрик. Карьеристка с социальными амбициями. Но в этом была не вся истина. Я вспомнил книгу, которую читал в тиведенском домике, книгу, в которой Свен Стольпе рассказывал о королеве Кристине. О том, что, когда надо, женщины намного сильнее мужчин. Умнее и иногда куда бесцеремоннее. Кристина шла собственным путем, не думая ни о традициях, ни о правилах. И когда ее верный друг изменил и предал ее, она приказала убить его. Густав изменил Улле, предал их любовь, отодвинул ее в сторону ради молодой девушки. Этого она никогда не могла простить ему. Однажды она так сказала о нем: «Нельзя безнаказанно прожить жизнь, раня, вредя и унижая других людей». Вот он и понес наказание.

— Ты не знаешь, каким он был, — тихо сказала она, нарушая тишину. — В каком аду я жила все эти годы. Как он властвовал, как мучил, как унижал меня. Раньше было такое выражение: «домашний тиран». Он и был им, домашним тираном. Кстати, я сейчас вспомнила одну детскую песенку, — и тень улыбки скользнула по ее лицу. — «Фредрик-малыш, ей-богу, настоящий тиран. Он ловко ловит мух и сжигает их по частям». Густав вредил людям. А высокомерие и свое властолюбие в полной мере раскрывал дома. А все его делишки, все его любовные истории! А эта распущенная девка, с которой он снюхался в прошлое лето. Ты бы видел ее! Ты знал лишь видимость девичьей невинности с вытаращенными огромными глазами, которую она показывала другим. Я ненавидела его и ее тоже. «Ты должна отказаться от всего», — заявили они. Оставить все ей. Потому что у нас было с ним заключено брачное соглашение, как это ни глупо. Чтобы защитить меня, — горько добавила она. — Так утверждал Густав. Нет, я не соглашалась на это.

— Значит, я прав, не так ли?

Она пригубила свой коньяк. Посмотрела мне прямо в глаза:

— Кто знает. Но доказательств у тебя никаких нет. Одна болтовня. Что, как ты думаешь, может сделать полиция?

— Посмотрим, — устало ответил я и поднялся, чтобы уйти. — Посмотрим.

Тесто

4 яйца

4 столовые ложки сахара

4 столовые ложки муки

Прослойка

125 г сахара

125 г очищенного миндаля

125 г масла

Глазурь

400 г взбитых сливок

175 г сахара

½ палочки ванилина

½ столовой ложки масла

Взбить до твердости белки, добавить сахар, желтки и муку. Смазать и обсыпать сухарями форму и поставить в духовку при 200° примерно на 25 минут. Затем остудить.

Пока торт стоит в духовке, приготовить прослойку. Размешать очищенный и смолотый миндаль с сахаром и добавить в смесь размягченное масло. Довести до состояния крема. Когда торт остынет, разрезать его на две равные части. Между ними проложить прослойку и опять сложить вместе.

Глазурь готовится в кастрюле с толстым дном, где все, кроме масла, смешать и варить помешивая. Когда глазурь достаточно густа, частью ее облить торт. В оставшуюся часть добавить масло и вновь подогреть. Затем вылить глазурь на торт так, чтобы, стекая, она его полностью закрыла (утопила). Торт хорошо подавать с орешками.