Красная лилия

ГЛАВА XXIV

Снег мягко падал на переулки и площади Старого города, застилая и укутывая их. «Варежками из лоскутков» называли мы в детстве большие снежинки, да это и были лоскутные варежки, что кружили вокруг мягкого света уличных фонарей. Я стоял у окна и смотрел на вечерний город. В домах готовились к Рождеству. Почти все окна светились — в большинстве стояли подсвечники для семи свечей, но были и рождественские звезды.

Я всегда любил снег и снегопады. В умеренных размерах, конечно, но есть ли что-нибудь более грустное, чем серые, с пронзительным ветром и слякотью рождественские праздники? Продление ноябрьской удручающей тягомотины, когда возникает искушение думать, что солнце исчезло навсегда в ритме укорачивающихся дней. Я люблю Рождество. Покойное, приятное. На улице холодно, много снега. В доме тепло и прекрасно, особенно когда в камине трещит огонь. Хорошая еда, хорошие книги. Прогулки. Но в рождественский вечер лучше быть не одному. Для холостяка это проблема. Сидеть перед телевизором у накрытого рождественского стола и выпивать с Калле Анка и другими ведущими телепередач я не в силах. На сей раз я избежал этой проблемы. Меня пригласила старая тетка по отцу на Риддаргатан. Не бог весть что, но все же несуетное, спокойное Рождество, традиции и воспоминания детства. Приятный разговор о близких и дорогих, уже давно ушедших.

Но сегодня вечером все будет иначе. Я весь был в ожидании вечеринки у Уллы. Давно я не обедал с кем-нибудь, кроме Клео. Она, конечно, приятная дама по застолью, но что поделаешь — разговор кажется однообразным, состоящим главным образом из монолога с моей стороны, время от времени прерываемым мяуканьем, которое, честно говоря, не участие в беседе, скорее требование добавки салаки. Осень была длинной и трудовой, и право же, неплохо выйти куда-нибудь и опять побыть в компании. У всех гостей Уллы, веселых и приятных, было, с моей точки зрения, то преимущество, что я их знал. Мы уже раньше встречались, хотя не всегда при приятных обстоятельствах. Смерть Густава заставила меня подозревать их всех в убийстве, даже в двух убийствах.

Я улыбался, глядя на идущий снег. По крайней мере я расслабился. Поиграл в детектива, как говорит Калле Асплюнд в печальные моменты, когда ему кажется, что я на что-то наткнулся. Дело было закончено, и я спокойно мог посвятить себя рождественской ветчине и рождественской водке.

Спустившись на улицу, я остановился. Насладился тишиной и покоем между старыми домами. Снегопад стих. Снежинки падали спокойно и с достоинством. Чёпманнгатан была тиха и пустынна. Снежное покрывало улицы не нарушено ногами пешеходов, машины не оставили своих грубых следов от колес. Старый город окружал меня, словно на литографии Билльмарка. Святой Йоран и его бронзовый конь почти укутаны снегом, скрыты горами взбитых сливок. В темном небе поднят его белый меч. Прекрасно, что в такую погоду не надо ни такси, ни автобуса. Я просто свернул за угол и попал на Стаффан Сассес Грэнд.

В прихожей Уллы Нильманн было тесно. Андерс Фридлюнд, стоя на одной ноге, пытался снять строптивую галошу, а Стина в другом углу расстегивала теплую кофту. Они кивнули мне без всякого энтузиазма. Крючки на маленькой полочке были забиты вязаными куртками и объемистыми шубами, и свое пальто я украдкой положил в спальню Уллы.

В большой общей комнате уже горел камин. На низких столах стояли огромные охапки рождественских тюльпанов. Повсюду горели настоящие свечи. Пахло глинтвейном, хвоей, а с подоконников доносился запах гиацинтов. В камине потрескивало, а из-под широких деревянных балок низкого потолка звучал Моцарт.

— Добро пожаловать, Юхан. Как приятно, что ты пришел.

Улла подошла с улыбкой на устах и небольшим стаканом глинтвейна в руках. Поцеловала в щеку и сунула стакан мне в руку.

— Это не обычный глинтвейн из магазина. Но ты ведь домой пойдешь пешком, так что никакой опасности нет. Ты всех здесь знаешь, не так ли?

Я осмотрелся. Да, знаю. Йенс Халлинг стоял у камина и разговаривал с Бриттой Люндель, моей последней клиенткой, озабоченной меблировкой квартиры на Карделльгатан. Габриель Граншерна разговаривал с Барбру Халлинг. Он шумно смеялся, а она, в восторге, соглашалась с ним. Уж не истории ли из жизни рекрутов рассказывал он? Рядом с ними стоял Бенгт Андерссон. В последний раз мы виделись в церкви Скага летом — в дождливый грозовой день. Что он здесь делает? Он не подходит этой компании ни по возрасту, ни по своему социальному положению. «С точки зрения Уллы», — подумал я. Она годилась ему в матери да и не общалась раньше с молодыми журналистами. Я сам с грехом пополам пролез сквозь ее социальное игольное ушко. Фу, какой я противный. Ведь несмотря ни на что, было Рождество, и нельзя приписывать людям мысли, которых у них нет. Хватит с меня. Я уже положил шапку Шерлока Холмса на полку. Или у него была шляпа? Во всяком случае, что-то спортивное.

Я шел по кругу, чмокал щеки, пожимал руки. Улыбался и болтал. Пропустил еще стаканчик глинтвейна и начал приходить в форму.

— А это Ниссе, — услышал я веселый голос за спиной.

Это была Бритта Люндель. Рядом стоял мужчина лет шестидесяти. Кругленький и дородный. Светлые маленькие глазки, блестевшие меж небольшими желваками жира. Он выглядел как радостный поросенок из марципана. И совсем не походил на биржевых матадоров в мелом нарисованных костюмах на рекламных щитах фирмы Ролекс по дороге в Сити.

— Привет, — сказал он, протягивая мне руку. Решительное рукопожатие. — Я слышал, ты помогаешь Бритте обустроить квартиру. Мне лично кажется это ненужным, но решает она. Дома, — и он рассмеялся.

— Нет, ты невозможен, — Бритта состроила гримасу. — Если бы он добился своего, у нас стояли бы тяжелые, продавленные кожаные диваны. Ковры и книжные полки со стеклянными вазами. Никакого чувства изящного.

— К счастью, у тебя оно есть, — и он добродушно похлопал ее ниже спины. — Хотя мою спальню ты не тронешь, а на мою контору вообще наплюй. В остальном размалевывай квартирку, как хочешь. Позволь Хуману расставить там все имеющиеся у него бюро в стиле рококо.

Ниссе Люндель улыбнулся и посмотрел на меня. Я понял: по его мнению, я занимаюсь не мужским делом. Сомнительное это занятие — помогать женщине обустраивать квартиру. Не на этом надо делать деньги. А в соседнем квартале. У Стурторьет, где биржа.

Улла накрыла на кухне шведский стол на раскладных подставках из выщелоченной сосны, устроив репетицию рождественского ужина. Ничего не было забыто. Здесь присутствовало все: от телячьего заливного до мясных фрикаделек, от вэстерботтенского сыра до свинины в горшочке с хлебцем. Гостей поджидали и три сорта водки в запотевших бутылках: «Херргордсбрэнвин», «Лёйтенс» и «Бэска дроппар».

— А теперь берите, сколько хотите, — пояснила Улла. — Подходите много раз. Садитесь, где хотите: и в гостиной, и в салоне. Не облейте только стулья и столы. Так будет приятнее. Неформально. Никто не обидится, если за столом попадется не тот сосед. А случится наткнуться на нудного собеседника в углу дивана — меняйте место.

— Не страшно, — пошутил Андерс. — Зануд среди нас нет.

Он уже успел запастись рюмкой водки, и Стина недовольно смотрела на него через стол. «Лучше поостерегся бы, — подумал я. — Он знает, что может случиться, если он сорвется. Возможно, она расскажет свою маленькую тайну. Ту, которую знают только они вдвоем. И Бенгт Андерссон».

С полной тарелкой в одной руке и рюмкой «Лёйтенс Аквавит» в другой я угодил в угол софы рядом с Бенгтом. Говорить с ним мне не особенно хотелось, но оставалось единственное свободное место, когда я пришел из кухни.

— Я случайно попал сюда, — сказал он, словно пытаясь объяснить, почему сидел здесь.

— Да? — удивился я.

— Мы с Уллой столкнулись в «НК» как-то после обеда, и она пригласила меня. Хотя не стоило мне приходить.

— Почему?

— Потому что я продолжаю верить, что они ошиблись, — грустно ответил он и взглянул на меня.

— Кто они?

— Полиция, конечно.

Я разложил салфетку на коленях, подтянул к себе тарелку, а высокую рюмку с водкой поставил в пределах досягаемости у серебряной вазы с красными тюльпанами.

— Хотел бы дать тебе совет, — я медленно и методично готовил себе бутерброд: вэстерботтенский сыр на хрустящем хлебце. К нему чуть-чуть «Лёйтенса», и никакая французская кухня не сравнится с этим. — Оставь все это. Ты ничего не сможешь больше сделать. Да и я тоже. Я понимаю, ты думаешь, что они ошибаются. Где-то в глубине души — я тоже. Но ты знаешь одну вещь?

Он вопросительно посмотрел на меня.

— Все это потому, что мы хотим, чтобы они ошибались. Мы хотим, чтобы не Сесилия убила Густава и чтобы она не кончила жизнь самоубийством. Разница лишь в том, что полиция знает. В их распоряжении неслыханные ресурсы. И людские и технические. Врачи, лаборатории. Все. А чем располагаем мы? Нашей интуицией. Нам кажется, мы верим. Но этого недостаточно, — я серьезно посмотрел на него и вдруг понял, что просто повторяю аргументы Калле Асплюнда. Примерно так обычно говорил он, когда я приставал к нему со своими теориями.

Бенгт вздохнул, пожал плечами.

— Возможно, ты прав, — сказал он наконец. — То, что случилось с Сесилией, имеет отношение к моему раненому «ego»[20], — и он иронически улыбнулся. — Человек, которого я люблю, не может, конечно, покончить с собой. Чего ей не хватало? — Он снова улыбнулся, но уже без иронии, а горько, с отчаянием, и мне показалось, что он сейчас расплачется.

— Но у тебя же нет водки, Бенгт, — Улла стояла перед нами у стола. — Скажи, что ты хочешь, и я принесу.

— Старое шведское наказание спиртным, когда младшего невинного юношу старший товарищ заставляет выпить, — крикнул Йенс с дивана напротив нас. — Типичный случай.

Все рассмеялись, а я искоса взглянул на Андерса. Ему было явно невесело. Но тут он заметил, что я смотрю на него, кисло улыбнулся и поставил рюмку на стол.

«Ему-то известно, куда может завести наказание спиртным, — подумал я. — Разве он не был на взводе, когда переехал старую женщину? Разве парни не распили бутылку „Эксплёрер“ в честь выходных перед началом муштры на казарменном дворе в то жуткое ветреное утро?»

Кстати, о казарменных дворах. Я посмотрел на Габриеля, только что вернувшегося из второго рейда на кухню. Его глаза сверкали. Наполненная до краев водкой рюмка балансировала на тарелке. Еще один, не пренебрегший божьей милостью. Он тоже имел повод почувствовать облегчение после смерти Густава. Не поэтому ли он спустил колки, увидев водочные бутылки? Или это просто старая привычка?

— Когда я начинал службу юным фенриком, товарищи рассказывали мне о жизни в Вересковой пустоши, — сказал Габриель и уселся между мной и Бенгтом.

— В какой пустоши? — Бенгт с удивлением посмотрел на него.

— Молодой человек. Тебе еще очень многому надо учиться. Но это так современно. У молодых нет больше знаний. Но может, это и разумно, когда речь идет о журналистах. Так вот, во времена оно, в начале двадцатого века, когда процесс образования рекрутов был перенесен на особые тренировочные поля, Саннахед, Ревингехед и как их там еще называли, то офицеры обедали в специальных домах — кают-компаниях. Много пунша. Сигары. Играл оркестр. А шеф полка держал двор. Так вот, в моем полку один майор — да, он уже давно умер — всегда умудрялся организовать себе водочку до десяти, когда переставали разливать. Стаканчики он ставил за гардину на подоконнике, а потом весь вечер ходил и вливал в себя. Много лет спустя, когда мы перебрались в город в новые казармы, он по вечерам ходил, словно мятущийся дух, поднимал гардины и искал свои стаканчики. Но их, конечно, не было там. Условный рефлекс, переживший много десятилетий.

— Но здесь вам не надо искать за гардинами, — объявила Улла. — Все стоит на кухне. И никто не считает.

— Прекрасно, — заметил Ниссе Люндель. — Скажи только об этом Бритте. Она всегда считает мои стаканчики.

— Кстати, как поживает твоя кошечка, Юхан? — Барбру Халлинг наклонилась через стол. — Ты рассказывал о своей сиамочке. Что она делает сейчас одна дома?

— Спит, конечно. Говорят, хорошая совесть — лучшая подушка, но к ней это не относится. Она — закоренелый преступник, но спит как чурбан.

— Интересно, как это кошка может быть преступником? Она что, взломщик банков или убийца? — Барбру смолкла, закусила губу, посмотрела на Уллу. Но та ничего не слышала, а смеялась над чем-то, что сказал Йенс.

— Нет, но воришка и злодейка.

— Злодейка?

— Вот именно. Она не может жить без кардамонового печенья. Я сам пеку его и укладываю в жестяную коробочку с крышкой. Это старомодная коробка с защелкой. Но сегодня ей удалось открыть защелку и украсть одно печенье, а потом счавкать его под диваном. Сначала я не понял, куда делось печенье, потому что крышка опять закрылась. Но когда я обнаружил крошки на полу, до меня дошло. Но как она умеет стыдиться!

— Нет, пожалуй, надо еще взять, — Габриель Граншерна встал, взял тарелку, рюмку и направился в кухню. Я направился следом. Большой беспорядок царил не только в салатницах, вазах и блюдах.

Когда я вошел в кухню, Габриель уже успел пропустить еще один стаканчик. У него было красное лицо, и он натужно смеялся.

— Сегодня я выпью за подвиг, — сказал он, обращаясь ко мне.

— Да? За что же это? За поход через Стура Бэльт или за битву под Лютценом?

— Нет, за гражданскую смелость. Была бы на мне медаль, то черт бы меня побрал. А так придется довольствоваться речью.

— Ах вот как, — ответил я. — О чем же ты скажешь?

Габриель явно набрался, а в его возрасте нельзя принимать так много.

— Он был дьявольской свиньей, поделом ему.

Теперь я понимал еще меньше. Сначала медаль, потом такое разоблачение.

Он посмотрел на меня и увидел, что я не понимаю его.

— Густав конечно же, — нетерпеливо пояснил он. — Ты ведь понимаешь. Он получил, что заслужил, а сейчас я выпью за его убийцу.

— Успокойся. Подумай хотя бы об Улле.

— У нее, как и у остальных, столь же велик повод радоваться, что он ушел из жизни.

Я схватил его за рукав пиджака, чтобы помешать ему вернуться в гостиную. Но он увернулся.

— Он сидит там. На диване.

Габриель кивнул в сторону комнаты. На диване сидел Бенгт. Но на то место, что я только что освободил, уже плюхнулся Йенс Халлинг. Он явно сказал что-то веселое, потому что оба смеялись во все горло.