Красная лилия

ГЛАВА IX

Возвратившись из конторы бородатого издателя, я пообедал на площади Стурторьет. Не совсем на площади, а рядом, в ресторане, где летом столы накрыты на свежем воздухе. На большом поджаренном ломте хлеба — куча очищенных, розовых и пухлых креветок под тончайшим кусочком лимона. Горку майонеза отодвинул в сторонку, но оставил веточки укропа, поданные как гарнир. Мне лень готовить себе обед дома на Чёпманторьет; летом, когда погода хорошая, я люблю посидеть на Стурторьет. Однажды там я даже сделал предложение красивой девушке. Но это другая история.

Стурторьет — сердце Швеции. Именно здесь оно начало биться, по крайней мере для меня. О, сколько событий произошло здесь! И стокгольмская «кровавая баня»: во время оной правивший тогда Швецией победоносный датский король Кристиан казнил шведскую оппозицию. В Швеции его звали «тираном», а в Дании «милостивым». Но историю всегда писали победители. В те времена площадь была покрыта медью, здесь был позорный столб, теперь сюда вернулся фонтан, гастролировавший на площади Брункебергсторг до тех пор, пока не удалось сломить сомнительные амбиции организаций, занимающихся планированием города.

Напротив — цвета жирных сливок классический фасад Биржи, где не только маклеры выделывают фортеля руками, заставляя вздрагивать и правительство, и мелких вкладчиков, но и где на верхнем интеллектуальном этаже заседает Шведская академия. За Биржей возвышается терракотовый бастион Большой церкви. Из башни раздался звон двух ударов медного колокола и прокатился над черными крышами, на которых ворковали голуби. Более семисот лет назад там была основана первая сельская церковь. Самым почитаемым святым здесь был Николай Мученик, и его именем освящена церковь. Покровитель и защитник мореходов и детей, он стал потом рождественским гномом и Санта-Клаусом. К нам эта традиция дошла из Малой Азии, где, как считалось, он был епископом. Его культ распространился по всему Западному миру, а в Англию он пришел в образе Вильгельма Завоевателя. Около церкви на большом склоне стояла его большая статуя, у которой раньше перед выходом в море осуществлялись жертвоприношения.

С этой старой церковью, как и с площадью Стурторьет, многое связано в истории Швеции. Здесь короновались и королева Бланш из Намюра, имя которой звучит в устах любой матери, качающей на коленях свое дитя, и Магнус Эрикссон[9]. Свою первую проповедь на шведском языке в эпоху Реформации прочел здесь Олаус Петри[10]. «Улоф в корзине» звали его непочтительные горожане. В этой церкви короновалась и стройная ясноглазая Карин Монсдоттер в бархатной мантии, расшитой жемчугом, стоя рядом со своим супругом Эриком XIV — гениальной, но трагической фигурой в кровавом спектакле королевского рода Ваза в эпоху Ренессанса. Словно предвещая ему судьбу, подслеповатый канцлер Нильс Юлленшерна в разгар церемонии из дрожащих рук выронил королевскую корону. Прежде чем он был убит собственным братом, здесь, на тех же хорах, ему было объявлено о потере права на корону и пожизненном заключении. Много лет позже, в день летнего солнцестояния, здесь короновалась другая королева, Кристина. Сначала она проехала через Триумфальную арку на площади Густава Адольфа с литаврами, барабанщиками и государственными советниками в каретах, запряженных шестерками лошадей, и со всеми государственными регалиями: скипетром, мечом, ключом и булавой. Сама Кристина в платье, усыпанном жемчугами и брильянтами, ехала в карете, запряженной шестью белыми с серебряными подковами лошадьми. У церковных ворот ее встречал архиепископ. Здесь короновались и Бернадотты; из-под старых сводов церкви телевидение вело прямую передачу на весь мир, когда июньским днем венчались ныне здравствующий король Карл Густав и королева Сильвия.

Но не только королевские судьбы связаны с этой старой церковью. Стриндберг сделал в ней интересную находку: маленькую коробочку с осколком кости, завернутым в кусочек льняной ткани и пергамент. Пергамент гласил, что осколок кости — реликвия, поскольку принадлежала святому Ёрану, покровителю Стокгольма. Фрагмент борьбы Ёрана с драконом был запечатлен в превосходной статуе Нотке внутри церкви. Тот же самый фрагмент борьбы изображает статуя на Чёпманторьет, только в бронзе. Но с реликвиями и мощами следует быть осторожным. Я улыбнулся, вспомнив о бедренной кости святого Кристофера. В Вене, в соборе Стефана, ей поклонялись столетиями, пока не выяснилось, что она принадлежала мамонту.

Сейчас, правда, все реликвии находятся в музеях и архивах. Новые времена пришли со своим добром и злом. Я смотрел на дома, окружавшие площадь. Новая чума — опустошения, вызванные раком атмосферы, — оставила свои следы, хотя еще не столь глубокие, как в остальной Европе. Загрязненный воздух, загазованность, сернистое окисление способствовали коварному разрушению: выветривающиеся песчаные фасады, коррозия железных и бронзовых скульптур. Множество свидетельств этому я обнаружил, когда спускался к табачной лавке, чтобы купить газету «Экспрессен». Исчезает красивая роспись над порталом старого серо-красного дома. Ее не спасает даже написанный по-немецки псалом, гласящий о Нем, «который должен исцелить».

Я рассеянно листал газетные страницы. Внутриполитическая жизнь едва шевелилась в отпускном безветрии. Осенние выборы отбрасывали тень предстоящих баталий на теплый летний день; результаты нового опроса общественного мнения производили впечатление, что оппозиция плетется в хвосте. Но толкование этому, как и всегда, давалось разное. Секретарь социал-демократической партии радостно пояснял, что повышение на один процент в пользу его партии свидетельствует о попутном ветре, значит, призывы дошли до избирателей и находят одобрение. Его буржуазные коллеги говорили об ошибочности отбора, об отсутствии обоснований. «Главное — сами выборы» — заявляли центристы, а умеренные поддакивали им: «Временное колебание общественного мнения следует рассматривать в перспективе». Коммунисты недовольно намекали на манипуляции в формулировке вопросов, ставящие небольшие партии в неблагоприятные условия. Народная партия, наоборот, была довольна, что удалось консолидировать силы перед осенней борьбой. В центре страницы я увидел фотографию. Прямо на меня смотрел Андерс Фридлюнд. «Мы победим», — радовался он, улыбаясь объективу. — «Если тенденция сохранится, осенью верх возьмем мы».

«Возможно», — подумал я и отпил глоток тепловатого пива. «Политика — искусство возможного». Впереди еще несколько месяцев. Предвыборная кампания едва началась, и многое может случиться.

Размышляя, я отложил газету и заказал кофе. Связан ли Андерс как-нибудь с убийством Густава Нильманна? Мемуары должны были выйти в начале сентября. Всего за несколько недель до выборов. А что сказал Лассе Сандберг? Что-то вроде того, что он хотел издать книгу прямо перед выборами, чтобы внести свою политическую лепту. Сделать так, что полетят некоторые головы. Может, Андерсу и пришлось бы оказаться на плахе? Неужели мемуары содержали что-то такое, что могло проколоть фридлюндский предвыборный баллон и спустить его обратно на землю? Или даже взорвать? Да, многое поставлено на карту для того, кто мечтает стать премьер-министром. Но я отбросил эту мысль. Нет, Андерс не мог быть замешан в чем-нибудь серьезном, ему нечего бояться мемуаров Густава. Швеция — небольшая страна, и такого рода тайны быстро стали бы достоянием общественности. Да и были ли у Густава основания устраивать скандал вокруг своего друга? Нет, все это притянуто за уши.

Можно ли сделать такой же вывод в отношении всех остальных? Не опасался ли чего-нибудь Йенс Халлинг? Или старый генерал? Не говоря уж о Сесилии или ее друге. Нет, все это нелепо и отпадает. Те немногие, кого я встретил в кругу друзей Густава, не настолько интересны, чтобы быть обладателями мрачных тайн, которые заставили бы облизываться издателей, жаждущих душещипательного чтива. Я не позволил фантазии увести меня в сторону. У такой личности, как Густав Нильманн, большую часть жизни находившейся в лучах прожекторов общественности, неслыханно много контактов. Его убийца должен явно обитать где-то далеко от Аскерсунда, а мотив убийства — куда более утонченный, чем страх быть разоблаченным в его мемуарах. А тот факт, что я встретил группку людей вместе с Густавом на обеде накануне его убийства, вовсе не означает, что они — потенциальные убийцы.

Пообедав вечером у Клео и фру Андерссон — фрикадельки с картофельным пюре и тонкие ломтики свежемаринованных огурцов, — рано утром следующего дня я вновь отправился в Тиведен. Несмотря на открытое окно, в машине было жарко и душно, как перед грозой, когда я, пристроившись за бесконечными караванами смердящих дизельных грузовиков и качающихся «дачах на колесах», продвигался по узким извилистым дорогам, где запрещены обгоны и ограничена скорость после Мариефреда и Стрэнгнэса. Приближаясь к Аскерсунду, изнывая от жары и в дурном настроении, я свернул с главной дороги. Через несколько сот метров неожиданно сверкнул дорожный указатель: «Пляж — 400 м». А я никуда не спешил, меня никто не ждал. И я свернул на небольшую дорогу из гравия, полавировал между лужами, оставленными грозой, и вскоре уже лежал в плавках на стареньком вытертом коврике, щурясь от солнца, чувствуя, как тело медленно впитывало его тепло, и готовясь к темноте озерной воды. Иллюзий относительно ее температуры у меня не было — раннее лето не купальный сезон. По крайней мере для меня.

Но не все так изнежены, как я. Вода уже кишела кричащими загорелыми, светлоголовыми детьми. Они ныряли и плавали, поливали друг друга водой из красных и синих ведерок. А их мамаши, как надежные островки, обосновались на берегу на своих одеялах и окружили себя термосами с кофе, бутылками соков, чашками и тарелками. Летний бриз волнами доносил до меня мелодии радио и нет-нет — запах подсолнечного масла.

Я перевернулся на живот, с наслаждением закрыл глаза и почувствовал, что отпуск начался вновь, уже всерьез. Я выбросил все мысли об убийстве и смерти. Заботы о сделках и расходах растворились в солнечных лучах над озером, все утонуло, и я заснул.

Проснулся я разом. Что, начался дождь? Нет, светило солнце, просто маленькая девочка, перепрыгивая через меня, плеснула на мою голую спину холодной водой. Да, это уже лето, подумал я и улыбнулся: а не размяться ли и не поискать ли киоск с мороженым? Ведь это тоже лето: медленно брести и с наслаждением облизывать большой брикет ароматного земляничного мороженого с маленькими кусочками земляники, чувствуя при этом, как ее желтые зернышки легко крошатся меж зубов. Я повернул голову, чтобы подставить солнцу другую часть лица. Всего в нескольких метрах от меня лежала девушка, зажмурившись от солнца. Одежды на ней было совсем немного: лишь нижняя часть бикини. По пути из Сан-Тропеза и Средиземноморья эта мода «без верха» достигла и Аскерсунда. Но я ничего не имел против. Наверное, и не полезно и не приятно — ходить в мокром купальнике, думал я, умный не по годам, и украдкой щурился на девушку через полуоткрытые веки.

Она неожиданно повернула голову, посмотрела на меня и улыбнулась:

— Привет, Юхан. Я и не узнала тебя без одежды.

Только тут я увидел, кто это. Сесилия Эн. Я почувствовал себя так, словно подглядывал в замочную скважину женской бани. Но я это и делал. Чуть-чуть, правда.

— Привет, Сесилия. Сожалею, но должен ответить тем же.

Я сел, втянув живот:

— Полчаса, как приехал сюда.

— Из Стокгольма?

— Именно. Дела.

— Покупал или продавал?

— И то и другое. Потом встретился с Лассе Сандбергом.

Она нахмурила брови и изучающе посмотрела на меня:

— Ты имеешь в виду издателя?

— Да. Спрашивал о мемуарах Густава.

— Зачем?

— Нет, нет. Меня это не касается. Я просто думал, что убийство может быть как-то связано с ними. Что убийца решил: мемуары должны исчезнуть. Просто уничтожить рукопись. Так ведь оно и было.

Она посмотрела на меня. Задумчиво, будто не знала, говорить что-нибудь или нет.

— Ты прав, — сказала она наконец. — Нет ни оригинала, ни копий.

— Разве копий было несколько?

Она кивнула:

— Да, я делала две копии. Густав был так небрежен. Когда ездил куда-нибудь, рукопись брал с собой. Иногда даже терял какие-то страницы. Поэтому я делала лишний экземпляр и откладывала его.

— Тогда другое дело, — обрадовался я. — Значит, ты можешь сказать, кто убийца.

Она покачала головой:

— К сожалению, не все так просто. То, что исчезло и с чего есть копии, — только первая половина рукописи. Детство, юность, первые годы его карьеры. Политика на уровне студенческой корпорации и тому подобное. Но ничего, что могло бы стать причиной убийства. Наоборот. Как и в большинстве мемуаров, это лучшая часть, по крайней мере в литературном отношении.

— Значит, рукопись еще не была готова?

— Нет, пожалуй, была. По крайней мере в основном. Я даже примерно знаю, что должны были содержать последующие главы. Но без деталей. Его работа в СЭПО. В риксдаге. Внутренняя борьба в партии и тому подобное. Но он не хотел, чтобы я их просматривала. А почему — не знаю.

— Он не доверял тебе?

— Конечно, доверял, — огорчилась она. — Мы… я… — она коротко и грустно улыбнулась. Глаза ее потемнели, она проглотила подкативший к горлу комок и устремила взгляд на озеро.

— Но если книга должна была выйти в сентябре, ему следовало торопиться?

— Ты прав, но график выполнялся точно, — сказала она. — Все было готово. Густав сам печатал на машинке. Я видела, как он сидел и стучал. Каждое утро, с 9 до 11, — она снова улыбнулась, немного печально, словно вспомнив что-то очень грустное.

— Значит, к этой части рукописи ты не была допущена?

— Что ты! Я проверяла различные персональные данные, выуживала их из документов, газетных вырезок. Иногда ездила в Королевскую библиотеку и просматривала газетные подшивки. Сейчас они ведь микрофильмированы. Например, дело Веннерстрёма. Густаву надо было освежить память и уточнить факты.

— А почему он хранил эти главы у себя, как ты думаешь?

— Это стиль его работы. Первый вариант он всегда писал сам. Потом я забирала его и редактировала. Делала предложения, высказывала свою точку зрения, а потом уже писала начисто. Когда текст был готов, он несколько раз его перечитывал, изменял и зачеркивал. И обратно текст я получала всегда по частям, порциями, глава за главой. Без второй половины.

— А где эти главы, ты знаешь?

Она покачала головой:

— У нас была контора, точнее, рабочая комната. В одном из флигелей. Там же и моя комната. Во флигеле есть и плита, и ванная. Так что там можно жить. Там я и работала, там находился весь материал и компьютер. В первой половине дня Густав писал там. Но потом забирал все с собой. А куда клал — не знаю. Возможно, в сейф. Я уже рассказывала об этом полиции, но думаю, они не нашли.

— Сейф? Разве в нем он хранил свои воспоминания времен СЭПО?

— Да, такой старый и громоздкий. Он стоял в доме почти столько же, сколько и сам дом. Думаю, много взрывчатки потребовалось бы, чтобы взорвать его дверцу.

— А он показывал гостям свои коллекции?

— Да, иногда.

— Ты рассказывала мне о капсулах с ядом.

— Да, ты знаешь, что он отравлен одной из них? Они содержали цианистый калий. Так было написано на листке, найденном полицией в сейфе.

Она умолкла, глядя в песок. Недалеко от нас села чайка, осторожно косясь в нашу сторону. Но не найдя ни хлебных крошек, ни остатков вафель от мороженого, которые часто валяются на берегу, быстро поднялась на своих неуклюжих крыльях. Я посмотрел на Сесилию. В ее глазах стояли слезы.

— А капсулы исчезли, — наконец выдавила она. — Так сказали полицейские. И спрашивали, не знаю ли я чего-нибудь об этом.

— О сейфе, открыть который потребовалась бы масса динамита?

— К сожалению, большого искусства не понадобилось. Ключ был столь же громоздок, как и сам шкаф. Огромный, тяжелый, с массой бороздок. Густав не мог носить его с собой, и ключ висел на гвозде в книжной полке, спрятанной за «А» до Апостата.

— Прости, не понял.

— Первого тома Шведской энциклопедии, — улыбнулась она. — «Туда никто не заглядывает, — говорил мне Густав. — Поскольку там не хранится ни спиртное, ни деньги, туда никто не ходит».

— Кто-нибудь мог видеть, где он берет ключ?

— Не исключено. Обычно он уходил в библиотеку, чтобы взять ключ, а потом — чтобы повесить его обратно. Не думаю, чтобы кто-нибудь шпионил за ним, но если дверь оставалась открытой, вполне возможно, что кто-то и видел.

— Понимаю. Убийца видел, где висит ключ, знает, что хранится в сейфе, забирается туда и крадет и яд и рукопись. Просто и незатейливо. Густав имел обыкновение показывать свои драгоценности любому, кто пожелает, поэтому сразу и не скажешь, кто бы это мог быть.

— Думаю, ты идешь по ошибочному следу, — сказала она серьезно. — Убийство не имеет никакого отношения к рукописи. Рукопись украли, чтобы запутать и увести от следа. Густав убит совсем по другим причинам. Я почти знаю, кто убийца.

Но прежде чем я успел продолжить свой неформальный допрос, нас внезапно прервали.

— Прости, — послышался голос за моей спиной. — Не знал, что у тебя свидание, — голос звучал недружелюбно, иронично и с намеком.

Я обернулся. И увидел Бенгта Андерссона. В плавках, с двумя порциями мороженого.

— А, это ты, — улыбнулся он. Раздражение исчезло, и он сел между нами, протянув одну порцию мне. Что это — жертва в знак примирения? Извинение за ревность?

— Я разговариваю с кем хочу. — Сесилия посмотрела на него. — Если ты думаешь, что…

— Я ничего не думаю, — прервал он. — Но уж если ты лежишь в таком виде, могла бы и совсем раздеться. Здесь полно слюнявых фанфаронов из Аскерсунда.

— По статистике, в мире два с половиной миллиарда женщин, — разозлилась она. — И под купальниками все они одинаковы. Так и скажи своим фанфаронам!

— Возможно, ты права. Но дело в том, что из этих двух с половиной миллиардов только одна — моя.

— Твоя? — Она села. Ее аквамариновые глаза потемнели. Штормовое предупреждение на летнем море. — Что ты имеешь в виду? Я не принадлежу ни тебе, ни кому-то другому. И я…

Бенгт снова прервал ее.

— Вряд ли это интересно Юхану, — он мрачно взглянул на нее. — Наши отношения никого не касаются.

— Отношения, — фыркнула она. — Между нами нет никаких отношений. Больше никаких, во всяком случае. И ты знаешь это.

И, широко размахнувшись, она швырнула мороженое. Едва оно коснулось земли, как бдительная чайка ринулась на свою добычу.

Сесилия поднялась, холодно посмотрела на Бенгта, кивнула мне и стала спускаться по берегу в воду. Тонкая, гибкая, как молодой звереныш.

Бенгт смущенно улыбнулся мне; он выглядел как щенок, получивший по носу.

— Ты ведь знаешь, как ведут себя невесты, — неуверенно сказал он и посмотрел ей вслед.