Красная лилия

ГЛАВА V

В тот день шел дождь. Шведский летний дождь. Не тяжелый и жестокий тропический ливень и не внезапно вспыхивающий грозовой, что после ноющего крещендо слабеет и умирает. Нет, типичный летний дождь. Упрямый, терпеливый и тягучий. Все утро. Облака шли низко, словно хотели соединиться с землей, обнять весь мир своими мокрыми руками. Верхушки охраняющих мою обитель высоких сосен терялись в серо-белой клубящейся дымке. Трава поникла, белые купыри склонились к земле в поисках защиты. Потоки из водосточных труб хлестали в большие деревянные бочки с железными обручами, в которых собиралась вода для полива цветов и огорода. При каждом порыве ветра они то и дело били по стеклам окон, а по крыше дождь топотал, будто стая маленьких нетерпеливых зверят.

Я сидел за небольшим письменным столом и смотрел в окно. Зевал. От нечего делать нашел небольшую брошюрку: «Указания для школьного учителя». Это самое интересное, что оставил мне почитать мой добрый друг. Либо он не очень-то нуждался в литературе вообще, либо просто не держал книг здесь, в лесу. А сам я забыл пластиковую сумку с книгами карманного формата и прочим отпускным чтивом на кухонном столе в Старом городе. Она оказалась там, когда я во второй раз решил проверить, не забыл ли выключить плиту и краны. Всякий раз, когда я куда-нибудь уезжаю, меня неизменно охватывает внезапное чувство, что я забыл выключить утюг или оставил открытым кран в ванной. И мое воображение рисует докрасна накаленные пластины плиты, я слышу сирену пожарной машины и ощущаю запах дыма от горящей домашней утвари и антиквариата. Я часто останавливался и мчал десятки километров обратно, чтобы убедиться, что все в порядке. И так всегда. А на этот раз я особенно спешил, закрывал и открывал двери, и вот, как следствие моего параноического страха перед несчастьем, сидел здесь в серой скуке затяжного дождя без всякого чтива.

Вероятно, книжица, которую я сейчас держал в руках, стояла на полке из-за переплета: коричневая кожа с золотым тиснением, издания 1810 года. И едва ли из-за содержания, если я правильно знал своего друга Маркуса. Я рассеянно листал пожелтевшие страницы, испещренные указаниями и призывами к детям и слугам, крестьянам и учителям. Одно из таких указаний касалось отношений между мужем и женой. «Жена да подчинится мужу своему». После Бога ей надлежит любить его и своих детей, быть «благонравной, целомудренной, хозяйственной и доброжелательной». Мужу, в свою очередь, следовало знать, что даже если жена и есть слабого полу, то все же нужно ее не презирать, а оказывать подобающее внимание и честь. Им обоим следовало следить за тем, чтобы слуги дьявола не разъединили сердец, соединенных Богом.

Я закрыл книгу и откинулся на спинку скрипящего плетеного кресла. Да, слова, над которыми стоит подумать. Может, для Густава Нильманна? И вспомнил обед накануне вечером в доме у Йенса и Барбру. Слуги дьявола явно сделали свое дело в отношениях между Уллой и Густавом. Ее холодные, недружелюбные глаза при взгляде на него. Тепло в голосе Густава, блеск во взгляде во время разговора с Сесилией Эн. Что это, вариант старой темы? Волевой мужчина, понимающий, что жизнь уходит, и молодая девушка, увлеченная сильной личностью? Отцовские чувства и страх перед смертью, последняя вспышка? Насколько все это серьезно? Ощущает ли Улла угрозу своему браку?

Ну да ладно, меня это не касается. Безопасней всего позволить людям запутывать свою жизнь по собственному желанию и умению. Во что не вмешиваешься — из того не надо выпутываться. А у меня не было никакого повода вмешиваться в любовные дела пишущего мемуары бывшего губернатора, статского советника и шефа шведской госбезопасности.

Странный вечер, между прочим. В компании незаурядных и своеобразных людей, внешне имеющих мало чего общего, но каким-то образом связанных невидимой нитью. Взгляды мельком, намеки. Что-то невысказанное, скрытое за словами.

Нет, так нельзя. Я поднялся с кресла и распрямил спину, вытянув руки над головой. Почувствовал себя примерно как Клео, когда она по утрам делает свою смешную утреннюю гимнастику, и посмотрел в окно. Да, я в отпуске, но не сидеть же мне, как старику, в плетеном кресле, глядя в окно и прислушиваясь к дождю. Не поехать ли в Аскерсунд? Должен же там быть книжный магазин. И библиотека. Если библиотекарь не слишком большой бюрократ, мне сразу удастся оформить читательский билет отпускника.

Ободренный этой мыслью, я натянул на себя старый темно-синий свитер из овечьей шерсти, затянул ремень на джинсах и, спрятавшись от дождя под плащом, позабытым на крючке у входа на кухню, быстро вскочил в свою старую машину, терпеливо поджидавшую меня под темно-зеленой защитой свисающих еловых веток.

В библиотеке было пусто. Милая дама в регистратуре закрыла глаза на все формальности, взяла мое удостоверение и выдала читательский билет. Временный, конечно (какой-никакой, а порядок должен быть соблюден), но вполне достаточный на оставшийся отпуск. И дверь к тысячам книг, теснившихся на широких полках, открылась.

Медленно и с удовольствием я шел вдоль полок, глядя на книжные корешки. Выбирал и отвергал. Вытаскивал одну здесь, другую там. Несколько книг поставил на место, другие оставил. Словно в магазине самообслуживания, где торгуют мыслями и идеями, перемешались здесь развлечения и расслабления с великими мировоззренческими вопросами западноевропейской цивилизации, сладости — с витаминизированным жилистым интеллектуальным кормом.

Я положил стопку книг на один из длинных читательских столов. Раскрыл ту часть «Шведского справочника», что касалась Аскерсунда. Выйдет ли у нас в стране когда-нибудь подобный или более солидный труд? Нынешний уже подустарел, но богатство деталей ошеломляет, а многие четкие, выразительные сведения удивительно хороши, в особенности когда речь идет об исторических событиях. Я углубился в текст. Прочел о том, как королева Кристина основывала город, о крупном пожаре, о красивой церкви…

— Ты здесь?

Я повернул голову. Это была Сесилия Эн. Она улыбнулась, отбросив со лба мокрую от дождя прядь волос.

— От нечего делать и отсутствия чтива. А ты? Пришла брать или сдавать?

— Ни то ни другое. Просто надо проверить некоторые данные. Даты в старых биографиях, которых у нас нет. Когда пишешь мемуары, нужна точность.

— Разве пишешь ты? А я думал — Густав. Может, как и все великие личности, он тоже имеет тайного автора?

— Да нет, — она рассмеялась и я заметил, что один из передних зубов сидит чуть криво. Дефект, делающий ее еще милее. — Материала у него фантастически много, — продолжала она. — Видел бы ты его рабочий кабинет до моего прихода. Шкафы и ящики были настолько переполнены, что еле открывались. Мне казалось, что он запихивал туда любой документ и любую вырезку или записку, которые получал за последние пятьдесят лет.

— И ты все это сортируешь?

Она кивнула.

— Потрясающе огромный материал. Пришлось воспользоваться небольшим компьютером, чтобы привести все в надлежащий вид. Сначала я пыталась организовать все в хронологическом порядке. Но всякий раз, когда Густав переезжал, он сваливал все в большие коробки. И все вперемешку. Я полгода потратила только на то, чтобы разобраться, что у него там лежит.

— Наверное, интересно рыться в тайнах большого человека. Все равно, что присутствовать на археологических раскопках захоронений времен викингов.

Она опять улыбнулась.

— Он делится со мной не всем. Я вижу лишь частицы официального и открытого материала. Но и этого хватает с лихвой. Я даже подумываю написать о Густаве докторскую, — рассмеялась она. — Я ведь изучаю общественные науки в Упсале.

Я посмотрел на Сесилию. Меня не очень привлекала мысль о возвращении под дождем в лесную избушку, даже с кипой книг в темно-коричневых библиотечных переплетах (как спасение от одиночества).

— Ты сейчас занята?

Она посмотрела с удивлением.

— Не-ет, — протянула она. — Ничем особенным. Просто надо проверить некоторые данные, а потом поеду домой и поразбираюсь в своих бумагах.

— В таком городе, как Аскерсунд, должно быть какое-нибудь кафе. Не отправиться ли нам туда и отведать пирожных? Согрешим хоть разок! Совершим то, что воистину запрещено нашей культурой. Оргия вредных калорий. Марципаны и сливочный крем. Пирожные «Наполеон» и торт «Принцесса». Предадимся распутству и извращению. А потом попьем шоколаду со взбитыми сливками. Большие чашки.

— Ты с ума сошел, — она рассмеялась так громко, что седовласая дама в регистратуре укоризненно посмотрела поверх очков в нашу сторону.

— Ну если это твой взгляд на грех и оргии, то ладно. Я чертовски давно не бывала в кафе. Как ты думаешь, у них есть пирожное «Картошка»? Такие большие «картошки» в мундирах из марципана и припудренные шоколадным порошком?

Она посмотрела на меня выжидающе. Маленький белый шрам у одного глаза придавал ей образ нимфы из чащи тиведенских лесов. Я понимал Густава Нильманна. По правде говоря, я ему завидовал.

— Дай мне всего несколько минут. Я быстро. Обещаю… — И она исчезла за дверьми отдела справочной и биографической литературы.

Оставаясь сидеть за столом, я улыбнулся про себя и посмотрел ей вслед. Городская библиотека и кафе. Мог ли быть этот дождливый летний день более шведским?

Немного позднее мы уже сидели за столиком у окна в небольшой кондитерской на площади, приглушенная мелодия доносилась из радиоприемника. Маятник часов сухими щелчками отмерял ход времени. Сухая пеларгония на подоконнике вздыхала по дождю, струившемуся по стеклу. Мы были в зале одни. То ли никто не решился выбраться из-за дождя, то ли не то было время суток.

Я смотрел на нее, сидящую напротив. В большом темно-синем свитере, закрывавшем шею, она казалась тоньше той, которую я видел накануне вечером: более хрупкой, нежной, может быть, потому, что свитер был слишком большим? Чей он — Густава или Бенгта? Нет, не Густава. Это заметила бы Улла. А может быть, моя фантазия разыгралась как обычно? Что, собственно, я знал? Густав мог восхищаться совершенно бескорыстно. Отеческое чувство к молодой, милой, эффектной помощнице. Почему я всегда делаю такие скоропалительные выводы?

Ее светлые длинные волосы расчесаны на пробор посередине и заколоты маленькими золотыми расчесочками за ушами. Темные ласточкины крылья ее бровей контрастировали с золотым загаром лица и большими голубыми глазами. Они блестели, словно у нее была небольшая температура. И цвет был необычным. Почти аквамариново-голубой. Тонкий голубой цвет, отливавший ясностью льда. Нет, взгляд ее не был холодным и отталкивающим. Наоборот. Но необычный цвет ее глаз придавал овальному лицу оттенок экзотики, несмотря на то что она была типично шведской блондинкой, словно из народной песни.

Она не была такой хрупкой, какой казалась. И успела съесть два больших пирожных, пока я жевал половину марципана. Но я, конечно, старше ее и вынужден более внимательно следить за складками на талии, которые появляются оттого, что ездишь на машине, и за другими угрозами моему самоуважению. Собственно, странно, почему социальное управление не ухватилось за рецепт народного печенья из обогащенной обезжиренным молоком массы клетчатки, селена и цинка.

— А теперь рассказывай, — сказал я, разглядывая, с каким удовольствием она слизывала с серебряной ложки белые взбитые сливки. Почти как Клео, подумал я и улыбнулся. Тот же острый язык, та же радость.

— Рассказать о чем?

— Обо всем. Я патологически любопытен и интересуюсь всем, что касается моих соплеменников. Если бы я верил в переселение душ, то решил бы, что до этого я явно был телефонистом на коммутаторе где-то в сельской местности в те времена, когда телефоны подключались вручную. Возьмем, например, тех, кто вчера был на обеде. Ты знаешь их лучше, чем я?

Она внимательно посмотрела на меня, отломила ложечкой уголок пирожного, взяла новую порцию золотисто-желтой шоколадной массы под снежно-белым покровом сливок.

— И да и нет. Густава и Уллу, естественно. Папа до самой смерти служил в областном управлении, когда Густав был губернатором, и потом он помогал маме и всей нашей семье. Была какая-то путаница с папиной пенсией, но Густав все уладил. Он позаботился о моей стипендии в Упсале и дал мне работу. Он стал своего рода вторым отцом для меня.

Неужели я опять дал маху? Я задумчиво смотрел на большой кусок светло-зеленого торта «Принцесса», ожидавший меня. Неправильно истолковал значение взглядов Густава?

— А Улла также помогала? — невинно спросил я и пододвинул к себе блюдо.

Сесилия немного помолчала, глядя на сверкавшую от дождя площадь.

— Улла не любит меня, — сказала она так тихо, что я еле расслышал. — Она воображает о себе очень много. Но это, наверное, возрастное. Климакс и тому подобное. Ты же знаешь. — И она посмотрела на меня большими серьезными глазами.

Я кивнул. И не потому, что я так уж много знал о женском климаксе, просто у меня были свои соображения. Ведь за поведением Уллы скрывалось нечто гораздо большее. Я взял кусок зеленого марципана и держал его во рту, пока он не растаял.

— А тот старый генерал — оригинальная фигура, — продолжил я наконец, чтобы отвести ее мысли от Уллы.

— Пожалуй, так. Старый холостяк на самом правом фланге; живет с экономкой в господской усадьбе, которую не в состоянии содержать. Она разваливается, а жаль. Но я его близко не знаю. Знаю только, что он фанатик-антикоммунист.

Я понял. Разница в возрасте между ними не менее пятидесяти лет, и я не захотел продолжать расспросы. Зачем ей рассказывать о своих друзьях и знакомых человеку, которого она едва знала.

— Расскажи лучше о своей работе. Ты ведь сортируешь не только газетные вырезки и протоколы риксдага?

— Нет, но эти документы — основа всего. Стены и потолок всего здания, если ты понимаешь, о чем я говорю. В дневниках Густава в основном столпы общества и сыщики-коротышки. И я возвращаюсь к основному материалу, пытаюсь нарастить мясо на этот скелет. Стараюсь найти подтверждение всем сведениям и датам, проверяю и перепроверяю. Ты ведь знаешь, что такое мемуары. Все, кто читает их, особенно рецензенты, выискивают ошибки с увеличительным стеклом. Значит, и дни и годы должны быть точными, как и все имена и факты. Можешь себе представить, как они будут торжествовать, если мы ошибемся в столетиях и кто-нибудь окажется в центре событий, случившихся через много лет после его смерти. Это подорвало бы доверие ко всей книге.

— Да, было бы неприятно, — согласился я. — Но мемуары должны быть корректными не только в том, что касается дат, мест и тому подобного. Важно их содержание, не так ли? А собственно, сколько можно рассказывать? Иногда автобиографии и мемуары интересны тем, чего в них нет, что отсутствует. Тем, что автор не решился или не захотел рассказать, принимая во внимание интересы — и свои и других.

— В этом случае риск не так уж велик. Скорее наоборот. — И она серьезно посмотрела на меня. — Между нами говоря, я часто спрашиваю Густава, неужели ему действительно необходимо все, что уже есть в рукописи. Ты ведь видел его интервью в «Нэрикес Аллеханда»?

Я кивнул.

— Имеешь в виду «мину замедленного действия»?

— Вот именно. И ты это знаешь. В такой небольшой стране, как Швеция, он так долго принадлежал к самым высшим кругам, что, собственно, нет ничего, чего бы он не знал или в чем не был бы замешан. По крайней мере в наиболее серьезных вопросах.

— Могу себе представить. Архив и дневники шефа госбезопасности месяцами печатали бы вечерние газеты.

— И не только это. Он ведь был и политиком. И мог бы стать даже премьер-министром. Но с помощью интриг его убрали. Разные «дела» помешали.

— Например?

Она покачала головой.

— Увидишь, когда выйдет книга, — обрезала она, как будто раздражаясь, что я зашел слишком далеко в своем любопытстве.

— Любишь кататься, люби и саночки возить, — изрек я и отпил шоколада.

— То есть?

— Если ты влезаешь в политику, чтобы локтями пробиться вперед и сделать карьеру, надо терпеливо относиться к тому, что в конце игры можешь быть наказан. Но простые смертные, как ты, или я, или те, кто был на обеде у Йенса и Барбру, например, обычно не попадают в такие истории. Самый большой приз за успех — разоблачение в мемуарах. Чем выше залетаешь, тем больнее падаешь. А остановишься на моем уровне — риска не будет.

— Я в этом не уверена, — тихо ответила она. — Ты даже не представляешь себе, что может таиться в местах, которые кажутся абсолютно невинными.

— Думаешь, что если открыть двери одного из вот этих маленьких, милых и идиллических домов на площади, то увидишь Лукрецию Борджиа с бокалом отравленной «Кровавой Мэри» в руке?

— Примерно. — И она вновь улыбнулась.

— Но во времена его работы в СЭПО, должно быть, было что-то большее?

— Увидел бы ты его архив!

— С удовольствием, но, наверное, это невозможно?

— Вряд ли. — И она слизнула сливки, оставшиеся в уголках рта. — Хотя совсем недавно он его показывал.

— Даже так?

— Да, правда, издали. Улла и Густав давали большой званый обед. В том числе, между прочим, и для тех, кто был вчера. После обеда он показывал свой архив и рукопись. Открыл дверь сейфа и разрешил им заглянуть. Такой старый колосс из железа, огромный, как дом. Специалисты открыли бы его за пять минут, но выглядит внушительно, почти как броненосец. И там не только его заметки. И кое-что другое, например, пистолет Веннерстрёма, капсулы с ядом, найденные у одного шпиона, не успевшего их проглотить. Все гости были просто потрясены. Габриель Граншерна даже уехал домой.

— Вот это да! Твоя книга будет бестселлером.

— Боюсь, что да.

Она посмотрела на меня своими большими, серьезными глазами. Светлые аквамариновые оттенки приобрели темно-синюю окраску, — так бывает, когда туча закрывает солнце.