Красная лилия

ГЛАВА XXI

Он поднялся. И во мраке церкви показался больше. Больше и грознее. Он взял зонт и медленно пошел к двери, обернулся, посмотрел на меня и вышел.

Я остался сидеть на скамейке. Почему Бенгт так отреагировал? Ушел, не сказав ни слова. Неужели я прав, неужели он убийца?

Я чувствовал себя, как игрок в покер. С пятью картами на руках. Четыре короля и одна дама. Но кто убийца? Кто переодетый джокер?

По версии полиции, виновна дама, Сесилия Эн. В отчаянии она убивает Густава и лишает себя жизни. Чтобы ввести в игру королей, пару я должен выбросить сразу же. Мир Габриеля Граншерны не рухнул бы из-за нескольких статей в вечерних газетах о его службе в дивизии СС «Нурдланд» на Восточном фронте во время похода Гитлера. Все вскоре успокоилось бы. А может быть, даже польстило ему? Нет, двойное убийство только для того, чтобы избежать неприятностей, пожалуй, слишком маловероятно. То же самое и в отношении Йенса Халлинга. Если он втянул себя в нелегальную аферу с оружием и торговлю с Южной Африкой, то, конечно же, он достаточно хитер, чтобы не оставить явных доказательств. Да и если у Бенгта был повод ненавидеть Густава Нильманна, неужели при этом он мог убить и Сесилию? Это означало бы, что он обманул нас всех с закрытыми дверьми. Ведь его любовь к ней и горе в связи с ее смертью казались совершенно неподдельными. Но в убийстве из-за страсти две стороны. Одна направлена против того, кто все вконец разрушил. А другая — против того, кто изменил, обманул. Хотя Андерс Фридлюнд, последний король в моем покере, казался более вероятным в роли убийцы. Для него разоблачения в мемуарах Густава — настоящая катастрофа. Личная трагедия и удар по партии в период выборов. По сравнению с этим другие «дела», потрясшие политический истэблишмент в последние годы, оказались бы сущим пустяком.

Вопрос состоял лишь в том, что же мне делать. Идти к Калле Асплюнду и рассказать ему все, что я узнал, все, что мне рассказал Бенгт? Я сомневался. Ведь имя Андерса попадет в протокол расследования и в меморандум, не пройдет и нескольких дней, как произойдет утечка и средства массовой информации начнут свою «охоту за ведьмами». Нет, мне надо быть осторожнее и поточнее узнать все. Быть может, Бенгт заварил всю эту кашу, чтобы просто отвлечь внимание от себя? Может быть, мне поговорить с Андерсом?

Гроза кончилась, и дождь стих. Но так как я не был таким предусмотрительным, как Бенгт, и не взял зонта, мне пришлось бежать к машине. Потом я медленно ехал обратно по узкой дороге через лес по глубоким лужам. Приехав домой, в избушку, я зажег камин, хотя стояло лето. Несмотря на дождь, огонь занялся, дрова весело трещали, распространяя уют и тепло, я сидел с открытой книгой в одной руке и стаканом белого сухого вина — в другой. Прекрасное завершение странного дня. На дворе было почти темно от низких туч, по окну стучал дождь. Ветви яблони у фронтона били по стене, от камина шел запах смолы горевших дров. Несколько стаканов вина, тарелка оттаявших фрикаделек, приготовленных фрау Андерссон. А на третье — клубника. И наконец, рано лечь в постель с хорошей книгой. Сон под звуки дождя и ветра. Что может быть лучше?

На следующее утро дождь все еще продолжался, и идиллическое настроение домашнего уюта, навеянное вчерашним вечером, исчезло. В доме было холодно и сыро несмотря на включенный электрический камин. Дождь струями заливал стекла, и сквозь них ничего не было видно. Смысла оставаться я не видел и решил собираться в дорогу. Уж лучше, приехав в Стокгольм, пойти в кино. Летом всегда можно что-нибудь найти среди повторных фильмов. Например, «Братья Маркс», если повезет. Я всегда любил этих злых, деструктивных анархистов, покоряющих и изменяющих мир своими правилами игры. И таким образом можно избежать осенне-зимних неудобств в кинотеатрах, забитых зрителями, которые, разговаривая вполголоса, жуют, шуршат пакетами и обертками от конфет. Нет, летом можно сидеть далеко друг от друга и наслаждаться в полном покое.

Я не стал готовить себе ланч, не хотелось потом заниматься мытьем посуды. По дороге всегда можно найти киоск с горячими сосисками или закусочную при бензоколонке. Но чувство голода я ощутил уже при подъезде к Аскерсунду. Открыто ли здесь что-нибудь в воскресенье? Да, у киоска с сосисками толпилась стайка молодежи в блестящих шлемах, на мопедах, с банками «кока-колы» и горячими сосисками в руках. Передо мной в очереди стояла девушка лет семнадцати. Прямые темные волосы и большие круглые очки. Получив свои две сосиски и подносик с картофельным пюре, я узнал ее. Она тоже узнала меня и улыбнулась, когда я поздоровался.

— Тебя зовут Анна, да?

— Да. А ты был в том доме и пил с нами чай.

— Точно. Ты свободна сегодня?

— Конечно. Сегодня же воскресенье, — и как бы с укором посмотрела на меня.

— Я хотел бы поговорить с тобой об одной вещи. Если ты не возражаешь.

— Смотря о чем, — на этот раз уже серьезно, глядя сквозь круглые очки.

— О том вечере, когда был убит Густав Нильманн.

Она вздрогнула, мука отразилась в ее глазах, она оглянулась. Но никто нас не слышал. Наш разговор тонул в резком шуме трещащих мопедов.

— Ты ходила к нему с подносом около семи?

Она кивнула и сунула пластиковую трубочку в банку «фанты».

— И ты же нашла его там потом?

Она опять кивнула со слезами на глазах.

— Прости меня. Я понимаю, вспоминать об этом мучительно, но это очень важно. Сколько времени прошло между этим?

— Примерно полчаса. Чуть больше. Улла попросила меня сходить за ним.

— Почему?

— Ей казалось, что по телевизору показывали что-то, что он должен посмотреть. Я была в подвале, когда она позвала меня.

— В подвале? А что ты там делала?

— Улла попросила подготовить бутылки для сока. Она любит делать соки и варить варенье, а ягоды уже начали созревать.

— Понимаю. И ты не заметила ничего особенного?

— Чего особенного? — Она потянула через трубочку желтоватую шипучку.

— У беседки. Когда ты шла туда или возвращалась обратно.

— Я все уже рассказывала полиции, — испытующе посмотрела она на меня. — Я не видела ничего особенного. Правда, когда я возвращалась, конечно… Тогда… Тогда он там ведь лежал, — и она замолкла.

Но, приехав в Стокгольм, я не пошел в кино, не стал искать «Братьев Маркс» в афише. Я позвонил Андерсу Фридлюнду. Сначала он удивился, но сказал, что встретится с удовольствием, если я смогу приехать к нему через полчаса. Позже он должен выступать на митинге в Сундбюберге. А живет он у площади Карлаплан, и это я уже знал. По телефонному каталогу.

Машину я не взял. Наездился более чем достаточно да и настоялся в пробках на дороге Сёдертелье — Стокгольм. Кроме того, на машине пробиться через Эстермальм невозможно, по крайней мере для меня. Куда ведут улицы, я знаю, и добраться из одного места в другое я тоже смогу теоретически, но на практике, да еще на машине, это совсем другое дело. Коммунальные политики, вообще-то благожелательные, перекроили районы города в такой непроходимый лабиринт, что автомобилисты мечутся между знаками одностороннего движения и запретом на проезд. Вместо того чтобы улучшить окружающую среду, освободить ее от выхлопных газов, шума, создать более гибкий поток движения, образовали ненужные объезды. Сжигается масса лишнего бензина, законы и предписания нарушаются отчаявшимися автомобилистами, в конце концов оставляющими без внимания выросший лес дорожных знаков. Среда обитания ухудшается, шум увеличивается, а власти превращают нас в преступников, подумал я, идя вдоль набережной Нюбрукайен. Возможно, я несправедлив и не полностью оценил мудрость городских планировщиков, но горький опыт научил меня оставлять машину дома, когда мне надо в район Эстермальма.

Хорошо еще, что бюрократам не удалось осуществить свою идею, когда они собирались уничтожить «старую отвратительную набережную Страндвэген». Ее кирпичные фасады напоминали о прошлом, о железной хватке состоятельного общества. Замки и памятники консерватизма следовало заменить чем-нибудь новым и свежим. Но длинные бульвары все еще сохранились. В зеленой листве деревьев гулял ветер, свет заходящего солнца отражался в самых верхних окнах, вода залива Нюбрувикен к вечеру темнела. Правда, Страндвэген не всегда была парадной улицей зажиточных сословий. Хотя амбиция создать улицу, «равной которой не было бы в Европе», существовала, но, как часто случается, разница между мечтой и действительностью была огромна. Особенно до Стокгольмской выставки 1897 года, когда эта «горе-тропинка» превратилась в современную улицу.

Я шел по набережной, иногда останавливался, чтобы посмотреть на пришвартованные ухоженные лодки — красное дерево блестело, латунь сверкала. Но тут были не только дорогие игрушки. Стояли и старые шхуны. А нет ли среди них шхуны, ходившей на дровах? И мне припомнилась картина старой набережной с дровяными баржами из Руслагена. Они стояли в ряд. И вдруг я увидел старую знакомую: «Vieille Montagne»[18] написано белыми и синими буквами. Эта баржа ходила не между шхерами и Стокгольмом, возя дрова, а шла через Йота-канал в Бельгию с другими баржами, груженными цинковой рудой с рудника «Цинкгрюван», что недалеко от Аскерсунда. На обратном пути они везли огромные винные бочки на радость служащим и другим работникам рудника. Рабочим языком в конторе был французский, было и казино, где за ланчем и обедом в салонах разрешались разговоры на любые темы, кроме религии и политики. Казино все еще существовало в благоговейно ухоженном хозяйстве, как и длинная дорожка темно-красного кирпича для игры в кегли. Целый этап истории промышленности лежал у набережной. Хотя на борту уже не было ни руды, ни винных бочек. А, может быть, баржа стала вторым домом для какой-нибудь семьи.

Я свернул у Юрдгордсбрун, моста, ведущего к зоопарку, и стал подниматься по Нарвавэген к площади Карлаплан. Движение здесь было менее интенсивным, чем на Страндвэген. Я шел под сенью деревьев. Они напомнили мне о лесе. В подтверждение тому послышались серебряные трели черного дрозда. Но не из кроны дерева, а с телевизионной антенны на крыше одного дома. Он тоже уже приспособился к новому времени, оставил спасительную сень елей и сидел так, что его было и слышно и видно.

Потом я пошел мимо церкви Оскара, чтобы мимоходом глянуть на остатки старого дворца Фредриксхоф, где мать Густава III провела свои последние годы. Королева Ловиса Ульрика. Удивительная женщина, немного несправедливо стоявшая в тени своего блестящего сына. Она основала академию истории, литературы и языка, театр Дроттнингхольм — ее детище. Она покровительствовала изящным искусствам, но то был не роскошный жест, а большой личный интерес. Сестра прусского Фридриха Великого многое дала Швеции. Без нее мы были бы в культурном отношении значительно беднее.

У Карлаплан было тихо и спокойно. К зданию Шведского радио мягко подкатил красный автобус. Слышался шум фонтана, бьющего из середины искусственного пруда. Мальчишки соревновались в запуске своих лодочек, несколько старых дам сидели на скамейке, оживленно болтая.

Дверь мне открыл сам Андерс, расслабленный Андерс Фридлюнд в шортах и майке, босой и с вечерней газетой в руке.

— Я, наверное, мешаю, — сказал я, скорее спрашивая, чем констатируя.

— Отнюдь нет, — и он улыбнулся. — Проходи. Хочешь выпить чего-нибудь?

— Нет, спасибо. Я ненадолго.

Мы расположились в комнате, которая, видимо, была гостиной. Смесь богемы и буржуазности. Большая, тяжелая мебель с забавной обивкой вперемежку со вставленными в рамы афишами. Книжные полки закрывали стены, книги стопками лежали на столе. Интеллектуальная среда, но так, наверное, было у тех, кто хотел изменить будущее.

Андерс сел напротив, выключил телевизор. Вопросительно посмотрел на меня:

— Итак…

— Речь идет, собственно, о Густаве Нильманне. — Густаве?

— М-м… Об убийстве.

— Ах, вот как. Я ничего больше не знаю, кроме того, что уже рассказал полиции.

— Я хотел только узнать у тебя, что ты делал вечером в день убийства.

Его удивление перешло в злобу. Он выпрямился. Лицо его стало красным.

— Что ты имеешь в виду? Какое тебе дело? Ты, черт возьми, не полицейский!

— Нет, но этот случай меня заинтересовал.

— Его, видите ли, «этот случай заинтересовал»! Тогда понимаю! Тогда, конечно, я отвечу на все твои вопросы. А свидетели нужны?

— Если ты не хочешь говорить со мной, то, конечно, не надо. Но дело в том, что я действительно знаю кое-что об этом деле, включился в расследование убийства и помогал полиции. Я хороший друг Калле Асплюнда, и иногда, как мне кажется, он получал кое-что полезное от меня. А сейчас я просто влип во всю эту кашу. Вот я и заинтересовался.

Андерс Фридлюнд молчал. Потом пожал плечами и сказал:

— Не знаю, кому от этого будет польза, втягивать торговца антиквариатом в расследование убийства. Но скрывать мне нечего. В тот вечер, когда Густава убили, я был дома. Мы снимаем дачу рядом с ним, в Сунде. Я сидел дома и разбирал бумаги из партийной канцелярии. Осенью будут выборы, может, ты знаешь об этом, — и он иронически улыбнулся.

— А там еще кто-нибудь был?

— Ты имеешь в виду свидетелей? — он посмотрел на меня. Потом рассмеялся:

— Ну ты даешь. Сидишь здесь и утверждаешь, что я лгу, что я прошмыгнул через заднюю дверь, поехал к Нильманнам, убил там Густава и вернулся домой продолжать заниматься записями и статьями.

— Я этого вовсе и не говорю. И ты это очень хорошо знаешь. Я просто хочу знать — ты был дома один или нет.

— Как ни странно, но я был не один. Странно для тебя. Моя супруга, с которой ты встречался, случайно тоже была дома. Мы сидели каждый в своем углу на даче, которую снимаем на берегу Вэттэрна. Этого достаточно или надо все оформить письменно?

— Ты боялся, что Густав напишет о тебе что-нибудь такое, что могло бы повредить тебе?

— Нет, — он почти развеселился. — К сожалению, я не очень заинтересован в том, чтобы мне отводили место в мемуарах. После выборов — возможно. Если все пойдет как надо.

— А Эльза Даль? Тебе говорит что-нибудь это имя?

— Эльза Даль, — сначала казалось, что он абсолютно ничего не понимает. Потом выражение его лица изменилось. От удивления к ужасу. Но он не пытался этого скрывать. Возможно, не мог. Бенгт Андерссон был прав. Молодой, неразумный парень наехал на старую женщину в дождливую ноябрьскую ночь двадцать лет тому назад. А сейчас он, полный надежд партийный руководитель, чувствует, как закачалась земля у него под ногами.

— Но, — и он замолчал. — Но… Я его не убивал. Не я убил Густава, — и он умоляюще посмотрел на меня.

— Не верь ему. Он лжет.

Я поднял глаза. В дверях стояла его жена. В руке она держала что-то, чего я сразу не разглядел. Потом понял: черный блестящий пистолет был направлен на меня.