Крайние шхеры

VIII. Дельфин поднимает якорь и Мерта покинута.

В течение последовавшей недели дул восточный ветер с берега. Первым судном, поднявшим якорь, была Полярная Звезда. Опять пришли женщины, чтобы проститься с мужьями. Они поднялись на палубы шхун, а их лодки были взяты на буксир. Подняли якоря, паруса надулись и красивые шхуны одна за другой вышли в море, а женщины и мужчины махали им с берега платками и с лоцманской площадки доносилось прощальное ура. Одна за другой проходили шхуны мимо маяка, одна за другою посылали они привет флагом. Целых четыре шхуны одновременно выходили на дальние промыслы в Немецком море у Английских островов. Удивительно было, что столько судов выходило одновременно. Все население острова было на ногах; стояли на скалах и на пристанях; махали платками из окон и дверей; на мостках группами стояли люди, тоже кричавшие ура, а на крыше пасторского дома чистивший трубу трубочист махал шапкой, резко выделяясь на синеве неба.

На палубах шхун было тихо и безмолвно. То и дело какая-нибудь женщина уводила-мужа в рубку, чтобы сказать что-нибудь, не предназначавшееся для посторонних ушей. Некоторые стояли особняком и молча смотрели на колебание волн, точно уже предвкушали тоску предстоявшего им долгого ожидания в одиночестве. Но большая часть женщин имели довольный и спокойный вид, точно они были на торжественном празднике. Им помнилось последнее счастливое плаванье, верилось надеждам на будущее, а те, которым не удавалось подавить в себе опасения, умели, по крайней мере, их не высказывать. Мужья ведь не любили, чтобы они высказывали перед людьми, что чувства старых людей были иногда так же горячи, как и молодых. Может быть, это были стыдливость или чувство приличия, а может быть, смесь того я другого. Во всяком случае проявлению чувств не давалось воли и прощание происходило только в настроении горячего доверия, связывавшего уходивших и остававшихся между собою.

В прощаниях чувствуются невысказываемые слова: "я полагаюсь на тебя, я жду тебя, я думаю о тебе, я тружусь для тебя и для наших." Это чувствуется, когда матери, жены, невесты н сестры, едва шхуны поравняются с маяком, подходят к сыновьям, мужьям, женихам и братьям, чтобы в последний раз пожать им руку. Это происходит у наружных шхер, за которыми начинается открытое море и волны уже слишком велики для лодок. Там происходит прощание. Оно кратко н выражается только рукопожатием да коротким "прощай!" Немного позже все провожающие уже в лодках.

-- Отваливай! -- раздается команда с палубы шхуны и в ту же минуту судно скользит далее в одиночестве, оставляя за собою пенящуюся полосу н возле нее -- качающиеся на волнах маленькие лодки.

Какие они маленькие, эти гребные лодки, полные женщин и детей! Маленькими точками кажутся они на огромной водной площади. И как быстро удаляются шхуны, которые уносят моряков далеко к ожидающему их неведомому! Немного минут проходит, и их лиц уже нельзя разобрать; видны только руки, махающие фуражками и выделяющиеся на морской глади, которая вдали кажется почти белой. Вот и шхуны кажутся уже маленькими на безпредельном море, но как они ни малы, а по-прежнему несут на себе все счастье оставшихся и все еще машущих платками в своих лодках, на тихой воде за шхерами. Скоро лодки кажутся морякам лишь темными черточками на синей воде; но эти крошечные черточки, которые скоро совсем исчезнут, вмещают для удаляющихся целый мир. Для них рыбаки идут теперь в плаванье, чтобы добыть из глубины морской насущный хлеб; для них они из года в год рискуют жизнью, трудятся; для них они вступают в борьбу с морем. Для них и для крошечных светлых домиков, оставшихся на скалистом острове на западе, плывут они вдаль от Швеции. Опять, однако, связь временно порвана. Лодки медленно трогаются в путь обратно к светлым домикам, а паруса шхун белеют уже на горизонте, потом поглощаются далью за волнами.

Когда лодки приблизились к берегу, где так тесно стоят белые, светло-зеленые, серые, красные и лиловые домики и где солнечный блеск переливается на пестрых скалах, а волна колышет между ними прибрежный камыш, -- на одной из лодок послышалось негромкое хоровое пение. Это была однозвучная, грустная песня: в словах ее говорилось о жизни моряка, о его любви, счастье, печалях и опасностях, о его суровой участи и могиле в соленых волнах.

Пой, фа-ле-ра-ля,

Пой, фа-ле-ра-ля!

Там рыбак плетет свою сеть для салаки.

Эти слова не подходили, так как на этом побережье никогда еще не бывало салаки. Но настроение было подходящее и оно точно укачивало в такт с волною. Спокойно и негромко несется пенье по воде; слышны чистые дисканты детей и женские голоса; потом пенье затихает, лодки пристают к берегу, и толпа расходится по тихим домам, в которых несколько дней стоял перед тем шум от спешной работы и веселья.

Теперь Дельфин одиноко стоит в гавани и покачивается на якоре. Платье и припасы давно уже доставлены в каюту; постели коек просушены и вытрясены. Трюм чисто вымыт и выскоблен после своего последнего рыбного груза. Все готово и ветер благоприятен. Почему же Дельфин не выходит в море? Почему он не последовал за другими судами старым путем вдоль норвежских берегов, этим хорошо знакомым путем, на котором поколениями хаживали без морских карт и компаса и где волны, солнце и малейшие признаки земли служили путеводными указаниями?

Мешает лишь одно обстоятельство: одна женщина мучается в родах. Это жена Ингеля, которая к приходу шхун, как и Анна, ходила на последях. Теперь Ингелю нельзя ее покинуть. Он бродит вокруг избы, ожидая, что все скоро кончится, чтобы спокойно отправиться в плаванье. Он объяснил товарищам, что его задерживает, и они нашли дело вполне естественным. Ясно, что нельзя оставить жену среди такого дела, и ясно, что нельзя быть хорошим работником, когда тревожные мысли так и рвутся через волны моря к дому. Все это понимают, а потому и бродят без дела, хотя благоприятный ветер дует с земли, и ждут, чтобы товарищ мог со спокойною душою покинуть свою жену. На этот раз даже нет возражающих. Все понимают, что так надо и правильно. Все знают, что, оказывая снисхождение другому, получаешь в свою очередь право на снисхождение; притом чувство товарищества здесь так же сильно, как кровные узы. Может быть, развитие этого чувства зависит здесь от того, что хлеб добывается не от земли, где люди толкутся в тесноте и где все разграничено между твоим и моим, а от великого моря, на котором все имеют одинаковые права и где места довольно для всех сильных рук и мужественных сердец.

Но вот наступило утро и выжидание кончилось. Ингель вернулся к товарищам довольный и гордый и сообщил им, что дальнейших препятствий к отплытию не было. Якорь был поднят, и Дельфин вышел в море. Две гребные лодки велись на буксире. Теперь уже все суда вышли в плаванье и на острове должны были установиться летние будни.

Мерта не говорила с Нильсом с самой ссоры, происшедшей между ними на танцевальной площадке. Сначала она была взбешена и полагала, что никогда и некого еще не ненавидела так, как Нильса. Как он мог быть таким злым и причинить ей такое горе! Несколько раз она давала себе слово, что не сделает и шага к примирению. Но чем ближе подходил день отплытия, тем она становилась тревожнее, и скоро она поняла, что никогда не допускала серьезно мысли, что дело между ними кончено. Кончено! Нет! Между ними произошли только пустяки. Немножко ссоры, немножко брани, словом, такое, в чем никогда не бывает недостатка между влюбленными и что Мерта находила неизбежным. Потом следовало только примириться -- вот и все. Мерта не раз мечтала, как приятно сознавать, что можешь делать с человеком все, что хочешь, и что "никогда Нильс не сможет обойтись без нее.

Мысль, что, может быть, он все-таки покинет ее, пожалуй, даже уйдет в море не простившись, -- сначала не тревожила ее. Это казалось ей настолько недопустимым, что точно оглушало ее при одном предположении, и все начинало мешаться вокруг нее. Иногда ей казалось, что все вокруг нее рушится и тогда она не могла понять, что совершилось и что еще могло ее ждать впереди.

Мерта никак не могла освоиться с мыслью, что все это было действительностью, и ею овладевал гнев. Ведь во всем этом было одно, что оправдывало Мерту в ее собственных глазах: ведь она пошла к нему и сделала попытку примириться с ним. Теперь это ее бесило. Она, девушка, подошла и просила его танцевать с нею! А он при всех сказал "нет" и отвернулся от нее. Положим, почти никто не обратил на это внимания. Строго говоря, никто не слышал, что она ему сказала и что он ответил. Но ведь это было безразлично. Намерение его было нехорошее! И теперь Мерта ненавидела, ненавидела, ненавидела его.

Она ему покажет! Да, если понадобится, она покажет Нильсу, что у нее найдутся и другие женихи к тому времени, когда он вернется.

Вся ее молодая душа была в возмущении и по временам она впадала в такое отчаяние, что стыдилась самой себя. Хотя бы под угрозой смерти не согласилась бы она обнаружить перед людьми, каково ей, в сущности, приходилось. Она притворялась веселой, шутила с молодыми людьми, выходила из дому, когда только могла, и вообще показывалась среди людей. Ей и в голову не приходило, что сначала она делала это главным образом, чтобы хоть издали увидеть где-нибудь Нильса, как не приходило в голову и то, что она серьезно добыла бы себе другого жениха, чтобы доказать, что может сама о себе позаботиться.

Только в то утро, когда она стояла на пристани возле отцовского сарая для рыболовных снастей и смотрела на приготовления Дельфина к отплытию, ей вдруг стало ясно, что сделанного не переделать и что ничего нельзя уже изменить. Конечно, она знала, что Нильс изменил свои намерения и решился идти в море вместо отца. Об этом болтали на танцевальной площадке и уверяли, что это правда. Но Мерте никак не верилось, что это случится на самом деле. Вот появилась лодка. В ней сидели Олафсон, мать Беда и Нильс. Они были так близко, что Мерте легко было бы крикнуть им приветствие. Старый Олафсон греб, а Нильс сидел на корме у руля. Он был спиною к земле и не оглядывался, как бы следовало и было принято среди рыбаков, уходящих в море надолго. Но вдруг Мерте пришло в голову, что ее могли заметить: мать Беда могла повернуться в ее сторону п, конечно, сразу бы догадалась, что она была там ради Нильса.

Сейчас же Мерта повернулась и побежала прочь. Но почему-то она не направилась домой. Босая и без головного платка, как была, она направилась к отдалённому мысу острова. Она бежала прямо через горку, на которой была лоцманская площадка, нисколько не заботясь, что ее могут увидеть, спустилась оттуда к морю и бросилась на берегу возле большого камня на землю. Отсюда она стала смотреть на море, и только теперь заметила, что находилась как раз под постройкой, почти на том же месте, где она была с Нильсом в первый вечер по его возвращении; и между ними все было так светло и возвышенно. Пожалуй, он заметит ее; пожалуй, он посмеется над девушкой, которая до такой степени льнула к мужчине. Щеки Мерты зарделись. Такой стыд! Такой стыд! А может быть, он не увидит ее, может быть даже не даст себе труда взглянуть в сторону земли. О, это было бы хуже. Это было бы в десять тысяч раз хуже. Это было бы самое худшее! И Мерта съежилась возле камня, где прибой смачивал ее босые ноги, и в то время, как она ждала появления Дельфина из-за мыса, слезы одна за другою покатились из ее глаз. Они катились по ее круглым загорелым щекам и в эту минуту она была так кротка и полна раскаянья, что, если бы стояла перед Нильсом, она бросилась бы к его ногам, с горькими слезами умоляла бы его о прощении и дала бы слово никогда больше так не поступать.

Но вот появился Дельфин. Она слышала, как моряки перекликались, прибавляя парусов. Большой, крепкий и надежный прорезал он волны, оставляя за собою широкую полосу пены, и белые паруса сдувались под напором западного ветра. За ночь ветер переменился, и Дельфину приходилось идти круто против ветра, чтобы выйти в чистое море.

Мерта была в эту минуту так покорна, что ей казалось, что Нильс должен был почувствовать это там, где теперь был, обернуться к ней и увидеть ее. Если бы он это сделал, если бы он обернулся и помахал ей фуражкой, все было бы опять хорошо, и она почувствовала бы себя счастливой. О, она не стала бы думать ни о чем, кроме Нильса, до самого его возвращения. А потом она целовала бы и ласкала его так, как никогда еще не целовала. Все, чего бы он ни пожелал, все бы она сделала и отдала бы ему. Все, все, все! Господи Боже мой! Ему не потребовалось бы даже просить.

Ее губы начали тихо шевелиться, как бывало, в церкви, но она и не замечала этого. Она не шептала молитвы. Скорее это были какие-то заклинания. В эту минуту Мерта давала обещание, как делают моряки в смертельной опасности. Она обещалась, что если только Нильс обернется и бросит ей хоть один взгляд, она будет ходить в церковь каждое воскресенье до самого его возвращения. Она давала обет Богу, и губы ее беззвучно нашептывали красноречивые, горячие слова.

Мерта выпрямилась теперь во весь рост и смотрела на Дельфина, уже медленно ускользавшего прочь. Теперь она ничего не хотела, ни о чем не думала, только смотрела. Она увидела Нильса. Он стоял, прислонясь к борту, и смотрел на воду. Но он не обернулся и ни разу не взглянул назад.

Ей вспомнилось поверие: если моряк, уходя в дальнее плаванье, ни разу не обернется взглянуть на родные места -- он никогда не вернется домой. Эта мысль пронеслась в ее душе и исчезла так же, как пришла. Она не породила тревоги; даже не удержалась в душе. Теперь Мерта была всецело под одним чувством: все безвозвратно погибло, и ей никак не понять этого.

Она стояла, пока шхуна не удалилась настолько, что можно было различать на палубе только движения каких-то тел, край борта, наклоненного к воде и белые, сверкавшие на солнце паруса. Тогда в Мерте родилось что-то, чего еще никогда в ней не бывало. Это уже не было ребячливое огорчение; это не было горе; вообще это нельзя было бы выразить существующими словами. Точно сами собою вспомнились ей последние слова, которые Нильс ей сказал. Они так и звенели в ее ушах. Они наполняли ее ужасом, но в то же время поднимали в ней все чувства женщины, и эти чувства жгли ее, как огнем. Эти слова были: "Иди с тем, кто хочет. Я не хочу."

-- Да, да, -- сказала Мерта громко, -- я пойду.

И медленными размеренными шагами она пошла кружным путем домой, к своей избе, где ее ждали повседневные хлопоты.