Крайние шхеры

X. Бедная Мерта.

Прошло некоторое время, пока Мерта освоилась с мыслью что Нильс ушел в море, даже не простившись с нею. Но когда истина стала наконец для нее ясной, в то же мгновение она почувствовала, что всякая возможность тоски была точно вычеркнута. Мерта была совершенно уверена, что не горюет, что даже не может горевать из-за такого дела. Наоборот, она была весела -- именно весела и довольна! Всем сердцем она была довольна! И разве у нее не было основания радоваться? Разве ей не следовало радоваться, что она отделалась от такого злого человека? Мерта все это много раз обдумывала и, чем больше она думала, тем яснее становилось для нее, что Нильс был жесток; она даже удивлялась, что раньше не замечала этого. Он был злой, злой, злой! И она была рада, что отделалась от него.

Когда кончались домашние работы и надвигались сумерки, Мерта обыкновенно выходила из дому и, погруженная в своп мысли, медленно прогуливалась по всем тропинкам, какие знала. Прогуливаясь, она все это обдумывала и часто удивлялась, как все, о чем она прежде думала, все, что она прежде чувствовала и переживала, казалось ей теперь далеким и чуждым. Оно исчезло где-то вдали, провалилось в пропасть; и то, о чем она, бывало, думала и мечтала, уже не возвращалось никогда. После него в ней осталась только пустота, которая точно жгла ее и не давала ей покоя.

Мерта была во многих отношениях странная девушка. К ее странностям надо было отнести и то, что она не имела, подобно другом девушкам, подруг, которым могла довериться. В свое время она, конечно, играла и возилась с другими детьми, пересмеивалась и шутила с ними; ей и теперь случалось ходить с другой девушкой, обнявшись и выслушивая ее рассказы о любви и обещаниях, свиданиях и надеждах на будущее. Но она всегда слушала такие признания с некоторым недоумением, как-де люди могли признаваться в таких вещах. Ни за что в мире сама Мерта никому не могла бы рассказать о том, что у нее было с Нильсом. Случалось, что дочь ольдермана Дора -- так звали одну из ее сверстниц -- подразнивала ее по поводу Нильса. Но никогда Мерта не решалась признаваться ей. Никогда она не говорила подружкам то, что они без колебаний сообщили бы ей. Мерта молчала и слушала, когда другие болтали, и она чувствовала себя одновременно и рассерженной, и счастливой, когда ее дразнили. Отвечать она просто не могла. Могла только улыбаться и покачивать головой, а потом заговаривала о другом.

Теперь Мерта побаивалась добродушной белокурой Доры, которая все хотела знать и по временам умела все угадать по тону спетой вполголоса песни. Поэтому она ее избегала и когда прогуливалась, стараясь осмыслить все, что случилось с нею и это странное, большое нечто, надвинувшееся на нее и придавившее ее всею огромной тяжестью, вследствие чего ее глубоко-голубые глаза стали еще глубже и получили недоумевающий взгляд, -- она оставалась одна и придерживалась тропинок, на которых никого не встречала.

Она избегала также места, где имела прежде обыкновение сидеть с Нильсом. Она была уверена, что делала это потому, что он был жесток к ней и потому, что ненавидела все, напоминавшее о нем. Когда же бывали танцы в селении, она охотно шла туда и переходила из рук в руки, танцуя то с одним, то с другим, при чем это доставляло ей удовольствие и она была весела. Но когда танцы кончались, некому было проводить ее до дому, обняв ее талью рукою, и в тиши ночной нашептывать ей на ухо нежные слова. Мерта иногда плакала, возвращаясь домой, и в такие минуты раскаивалась, что выходила на танцы. Но в те вечера, когда молодежь не собиралась, она тем не менее чувствовала особенную пустоту, точно ей чего-то не доставало, и тогда она бродила в одиночестве на одной из тропинок, которые вели к пустынным скалам у моря. Там она садилась и могла подолгу смотреть на картину, остающейся всегда новой. Она не чувствовала себя несчастной, а только удивительно одинокой. Казалось, что невозможно было быть более одинокой. Что-то в ее жизни кончилось, что-то было отрезано, и это случилось так быстро и внезапно, что она не почувствовала.

Часто Мерта сидела на берегу и смотрела на темную воду. Но вот однажды стало светлее над скалами и тропинки осветились их отблеском. В следующие вечера становилось все светлее, и скоро августовская луна стояла круглая и блестящая на темно-синем небе. ее свет переливался над простором моря и отраженный ею столб лежал широким желтым поясом на темной воде. Лунный свет сверкал и искрился в воздухе, а то, что сверкало в воздухе, отражалось в тысячах мелких волн, спокойно колебавшихся на огромном море, которое с плеском подходило к самым скалам, где сидела Мерта. Безмолвие было такое Удивительное и все вокруг одинокой девушки точно спало.

Случилось нечто загадочное: в первый раз по уходе Нильса она разразилась неудержимыми слезами. Она ни о чем не думала, она почти не замечала своих слез. Точно все ее тело становилось мягче по мере того, как катились слезы и печали давалась воля. Невыразимая печаль овладела ею, и она почувствовала свое одиночество больше, чем когда-либо. О, такая одинокая, такая одинокая! Громко рыдая лежала она на плоской скале, озаренная луною, а у ног ее свежело необозримое море.

С лоцманской площадки наверху один человек заметил, куда Мерта ходила. Он стал наблюдать за нею с того времени, как месяц народился и сумерки стали прорезаться его желтым светом. Сперва он ее не узнал и думал, что она идет на свидание; он посвистал и засмеялся и, взяв длинную трубу, направил ее в сторону земли, желая рассмотреть, кто была одинокая девушка, шедшая на свиданье так далеко от человеческих жилищ. Но он не мог различить и подумал, что это зависело от того, что темень была слишком сильна, а свет нарождавшегося месяца слишком слаб. Но в тот вечер, когда луна стояла, точно золотой щит на небе, бросая отблеск солнца на воду и землю, он снова направил подзорную трубу на скалы и тогда-то он ясно различил, что девушка сидит одна. В нем загорелась кровь, и он направился быстрыми шагами прямо туда, где была девушка.

Мерта лежала так неподвижно, что, когда молодой лоцман приблизился, он сначала не решился к ней подойти. Он думал, что она спит, и ему показалось невозможным подойти к спящей. Но в это время Мерта сделала движете. То ли она расслышала его шаги, то ли почувствовала на себе чей-то взгляд, -- во всяком случае она приподнялась на локоть и посмотрела на подходившего. Она не сделала никакого другого движения, не тронулась с места даже тогда, когда он подошел и сел возле нее.

Бурно неслась кровь в жилах молодого человека, потому что Мерта, как она лежала на скале, была красива. Платок сполз с ее головы, ноги были обнажены. Молодой лоцман стал говорить. Он сказал все пустые слова, которые мужчина говорит, начиная беседу с женщиной. Не отодвигаясь, не меняя своего положения, она тихо лежала, наблюдая, как он придвигался к ней все ближе и ближе. В конце концов она повернула к нему лицо и только тогда он увидел, что она плакала.

Он не задумал чего-либо худого, он вообще не думал, а просто повиновался кипевшей в нем крови, повиновался ночи, лунному свету, всему величию безмолвной природы, которая побуждает все живущее к жизни. И наклонившись к ней, он обнял ее.

-- О чем ты плачешь? -- шептал он ей.

-- Не знаю, -- шептала в ответ Мерта.

Она была точно одурманена. Она чувствовала радость, что уже не одна. Она чувствовала, что радость возрождается в ней и призывает ее, и она не отворачивала лица от его поцелуев.

-- Август, -- шептала она -- Август!

И закрывая глаза, она обвила его шею руками и почувствовала, точно тонет в чем то неизвестном, великом, что долго поджидало ее и о чем она мечтала в своих самых светлых мечтах. Она точно слилась с безмолвной картиной моря и ночного светила над ним. Слезы прекратились. Она лежала и только вздрагивала чувствуя, как сильные руки поднимают ее и прижимают к груди -- горячей мужской груди, у которой она замерла, такая спокойная и доверчивая, точно никогда не мечтала о другом.

Она пришла в себя, когда руки выпустили ее, и пара глаз пытливо смотрели ей в лицо. Тогда ею овладел стыд. Не проронив ни единого слова в объяснение, легкая, словно ветерок, она поднялась и побежала знакомой тропинкой домой.

Так началось то, о чем еще никто в селении не знал, но что Филле Бом случайно подглядел, и так случилось, что Мерта больше не была одинокой.

Бедная Мерта!