Крайние шхеры

IV. Нильс

На следующее утро, когда Мерта проснулась, Дельфин уже стоял на якоре и покачивался в просторной гавани, которую кольцом окружали серые шхеры. Паруса были убраны, палуба была пуста, и зеленая мачта плавно колебалась при слабом ветре и тяжелой зыби, оставшихся после бури.

За ночь продолжительный жестокий ветер улегся. Вскоре после полуночи он начал постепенно ослабевать и около двух часов ночи многие мужчины и женщины проснулись в своих постелях от удивительной тишины. Ветер уже не гудел у углов, не врывался на очаги, не выл в трубах и не потрясал оконными рамами. Он точно вдруг закрыл свою огромную пасть, и тишина была такая, что она будила людей, точно знаменовала какую-то опасность. Пробудившиеся рыбаки, точно пьяные от сна, открывали глаза.

-- На море утихло, -- бормотали они.

Затем они вздыхали с облегчением, закрывали глаза и спокойнее спали недолгое время, остававшееся до раннего летнего утра, которое должно было пробудить их для новой дневной работы.

Но все, ожидавшие прибытия Дельфина, пробудившись от тишины, стряхнули с себя сонливость и вышли на прибрежные скалы, чтобы посмотреть на море. Они пришли как раз вовремя: Дельфин, при затихавшем западном ветре, плавно входил в широкую гавань, где зыбь была гораздо тише, чем за шхерами и, сделав поворот, отдал якорь. Вышедшие люди, увидев уже прибывшее судно, как раз успели броситься в лодки и добраться до судна, чтобы приветствовать вернувшихся домой.

Только Мерта, утомленная своим счастием и потрясениями, проспала и затишье, и прибытие Дельфина. Она проснулась не прежде. чем заслышала стук отца в потолок, причем он спрашивал, в уме ли она, и сообщил, что солнце стоит уже высоко.

Вот почему Нильса, по прибытии судна в гавань, приветствовали только его отец и мать. Напрасно он оглядывался, надеясь увидеть смуглое личико с большими темно-синими глазами, окруженное непокорными черными волосами. Почем он мог знать, что Мерту утомило как раз ее большое счастье, и так как он вообще не был самоуверен, он подумал, что Мерта просто забыла его.

Он молча шел между своими стариками по хорошо знакомой дороге к старому дому. Все было, как всегда! Вот поворот у маленькой пристани и отсюда дорога взбегала прямо на гору; дальше уже не было настоящей дороги, а приходилось переходить по полусгнившему бревну, перекинутому через расщелину, и указывавшему, где можно выйти опять на дорогу. Потом путь шел, огибая один дом за другим, и всюду он видел знакомые лица, приветствовавшие его кивками, всюду к нему тянулись руки для пожатия, всюду раздавались голоса, дружелюбно и весело поздравлявшие его с прибытием, как издавна велось при вращении рыбака из дальнего плаванья. Чувство родственной язь с общиной, живущей и зависящей всецело от моря, очень сильно Б наружных шхерах, и не нашлось бы ни одного, который бы не сознавал, что всякое благополучное возвращение из дальнего плавания -- есть победа над морем и общими опасностями и не чувствовал бы при этом личной радости. Вот почему в шхерах всегда бывает точно светлее, когда суда возвращаются домой.

Но Нильс чувствовал теперь меньше радости, чем бывало обыкновенно, после долгих плаваний, когда он ступал на родной берег. Его мысли были заняты совсем другим, и в сердце его прокралось какое-то дрожащее чувство, которое вызывало падение духа. Точно в воздухе чуялось какое-то несчастие. Нильс не мог отделаться от впечатления чего-то тяжелого, что помимо его воли владело им и делало его задумчивым.

Пока мать пошла домой, чтобы приготовить пищу, он последовал за отцом на свою постройку, расположенную отдельно на скале, у подошвы которой расстилалось уже залитое солнечным светом открытое море. Здесь он затеял свою постройку и, как все, которые только могли, по возможности строил избу собственноручно. Сам он выбрал это место далеко на вдавшемся в море мысу. Теперь Нильс стоял п смотрел на постройку, причем сразу оценил, насколько работа подвинулась без него вперед. Дом уже был выведен под крышу; новые бревна, чисто отесанные, сверкали на солнце; через пустые просветы окон и дверей синело море. Нильс находил все это красивым. Но он подумал о той, ради которой затеял эту постройку, и тотчас же заметил, что она как-то вдруг и необъяснимо стала ему далекой. При этой мысли ему показалось, что вокруг него стало пусто, и он не испытывал радости, которую ожидал, при виде собственного дома, уже гордо возвышавшегося на скале. Наоборот, он стал раздумывать, хорошо ли он делал, связывая себя этой постройкой и приковывая себя к острову, на котором поколения за поколениями подрастали, женились и устраивали свои жилища, рожали детей, старели и умирали... Раздумывая об этом, Нильс почувствовал не радость, а печаль.

-- Разве ты недоволен? -- спросил отец. -- О чем ты раздумываешь?

-- Конечно, доволен, -- сказал Нильс. -- Быстро у вас пошло...

Больше он ничего не смог сказать, потому что сам находил, что имел все основания быть довольным, а то, о чем он раздумывал, было ведь только "глупостями". Но он не мог принудить себя войти в настроение, какого желал, п он не понимал, откуда брались его странные мысли, точно переливавшиеся в солнечных лучах этого ясного июльского утра.

Ему жилось слишком хорошо, вот и вся загадка, -- говорил он себе. И он усмехнулся над своими странностями.

Дело в том, что Нильс попал этим летом в рыбачью артель по чистой случайности. В сущности, Нильс был лоцман. Он был запасным лоцманом в лоцманской команде; ему предстояло осенью принять должность и вступить в исполнение службы. Нильс принадлежал к чисто лоцманскому роду. Его отец был лоцманом так же, как отец п дед отца. Все они носили казенные куртки, все они проводили жизнь на море, направляли суда в порты и смотрели на то же море, столь мирное при солнечном свете в тихую погоду, но полное злобы и угроз, когда буря разбивала его гладь и бичевала волны так, что они в пене и мыле бросались на берега.

История заключалась в том, что старый Олафсон был в свое время лоцманом, но теперь уже был в отставке, которую получил по той причине, что у него осталась только одна настоящая нога; другая была искусственная. Искусственную ногу он получил вместе с пенсией от правительства после того, как упал с палубы английского грузового парохода в его трюм и сделался калекой на всю жизнь. Нильс хорошо помнил и, пока жив, не забудет того дня, когда это случилось. Был октябрьский вечер. В избу, где он был один с матерью, вошли два человека. Они остановились у дверей и точно не смели заговорить. Мать так и сорвалась с места и закричала:

-- Где у вас Олафсон? Где он?

Никогда Нильс не видел ее в таком исступлении и никогда он не слышал у нее такого голоса. И когда чужие люди ничего не ответили, она закрыла лицо руками и из ее груди вырвался такой вопль, что один из пришедших людей должен был схватить ее за руку и кричать ей во весь голос:

-- Он не умер!

Потом явилось объяснение в немногих коротких и отрывочных словах, а вслед за тем отец был принесен и положен на большую кровать в спальне.

С этого дня в доме стало точно тише. Но когда старый Олаф- сон получил свою искусственную ногу, он опять стал подвижен и крепок, как любой из его сверстников, и хоть он не мог остаться на коронной службе, он мог позаботиться о себе иначе. Поэтому он приобрел случайно освободившуюся тогда долю в Дельфине, и, несмотря на годы и калечество, ходил в плаванья и рыбачил нисколько не хуже других. Артель даже высоко ценила его, так как с ним появилось на судне хорошее расположение духа. Таков уж он был, что веселье сопровождало его, куда бы он ни пошел.

К нынешнему лету, однако, старик начал слабеть. Ему было шестьдесят семь лет п года брали свое несмотря на то, что он мог похвастаться, что никогда до того времени не хворал. Неладно было что-то в груди. Сам Олафсон был уверен, что все это были пустяки и что болезнь скоро пройдет; тем не менее он согласился отпустить в плаванье сына вместо себя, так как сын был случайно свободен. Сам он остался хлопотать по хозяйству и работать за сына на его постройке на мысу. Все это подстроила старая мать Беда, умевшая всегда устраивать так, что делалось именно то, что она хотела, хотя каждый делал как будто по-своему. И вышло хорошо: по мере того, как проходило лето, старик чувствовал себя с каждым днем здоровее и крепче.

Возвращаясь теперь вместе с сыном от постройки на мысу к селению, старик проговорил:

-- В следующее плаванье я предполагаю идти сам. Полагаю, ты не будешь против того, чтобы остаться дома.

Отец произнес последние слова с явной шутливостью. Но на этот разу сына не было расположения к шуткам, так как странные мысли по-прежнему давили его. Он никогда не говорил старикам, что подумывает о женитьбе, но понимал, что, как отец, так имать, и без того знают, что, если он начал строить, то должна же для этого быть причина. Он знал также, что отец никогда не спросил бы его сб этом прямо, но был бы рад узнать, как обстоят дела. Ив сущности для Нильса не было серьезных оснований таиться перед отцом. Но теперь ему не было охоты откровенничать и потому он шел молча, делая вид, будто не расслышал шутки. В странном несловоохотливом настроении пришли они оба домой, где их ожидал завтрак с горячим кофе, чистой скатертью и водкой.

Между тем Мерта была занята дома разными хлопотами и не могла урваться. Надо было нянчиться с маленьким братом, надо было приготовить пищу, починить платье, выстирать белье. Мерта была старшей и теперь ей приходилось заменять хозяйку, так как мать лежала в постели и ее ничем нельзя было беспокоить. Потом, когда она управилась с домашней работой, ей пришлось идти к морю помогать в общей работе по засолке рыбы.

Все суда вернулись теперь и все доставили множество рыбы. Поэтому все селение было завалено рыбой. На скалах всюду лежала на солнце распластанная и очищенная треска, которую вялили. Солнце припекало ее; кошки прокрадывались к ней, чтобы украсть свою долю. Вся местность пропахла рыбой. Запах шел от свежей рыбы, которую разгружали с Дельфина на берег, от ранее полученной рыбы, которую уже обработали и которая была теперь в промежуточном состоянии: еще недовяленная, но уже не свежая -- вследствие чего издавала сильный острый запах. Но самый сильный запах шел от прибрежных балаганов, в которых бабы и девки были заняты чисткой и засолкой рыбы. Там были шум и гам, сливавшиеся в ровное жужжание, которое точно стояло в ясном летнем воздухе.

Сильным движением ножа рыба распластывалась. Ловко вырезывались кости, так что внутренности выпадали вместе с костяком. Затем блестевшие на солнце рыбные туши укладывались в чаны или раскладывались на камнях для вяления, а кровавые отбросы бросались в особые кучи на безвозбранное пользованье местным кошкам и курам. Эта спешная работа наполняла воздух радостью. Она выполнялась под впечатлением успеха п богатства. Все эти женщины, как молодые, так и старые, по уши забрызганные рыбными отбросами, работали с радостью, ибо знали, что их достаток приходит с этой рыбой. Рыба, что лежала здесь грудами и которую рыбаки в желтых непромокайках и высоких сапогах подвозили в лодках целыми грузами, не только означала пищу на долгую зиму, платье детей и дрова для очага. Она означала не только, что можно будет заплатить, кому что следует, и быть исправным в платеже налогов, как перед общиной, так и перед казной. Она обозначала еще, что ближайшая зима будет легче и светлее, что не придется так сильно придерживать мошну, что мать, пожалуй, получит занавески в свою спальню и комод, о котором она мечтает, что у отца будут деньги, чтобы положить на книжку или чтобы распутать дела с торговцем, что кофейник немного чаще будет появляйся на столе, что будет на что купить бутылку или две, когда нужный человечек зайдет поговорить с отцом, что рождественские праздники пройдут веселее и что можно ожидать подарков в виде куска материи на платье, брошки, холста и посуды, когда судно в следующее плаванье зайдет в какой-нибудь норвежский порт, чтобы переждать противный ветер. Все это приходило с рыбой, которая раздавала работникам п работницам своп щедрые дары. Поэтому не было никого, кто смеялся бы над дурным запахом рыбы.

-- Рыба всегда пахнет хорошо! -- объявил Филле Бом, который встретил Нильса внизу у пристани. -- Рыба пахнет деньгами, а для некоторых еще она пахнет свадьбой.

Последнее он прибавил с многозначащим лукавым выражением, обращаясь к девушкам, между которыми только Мерта почувствовала себя задетой. Она посмотрела на большую рыбину, над которой уже подняла нож, чтобы вырезать хребет. Но она удержалась от всякого замечания и соображала только, не мог ли кто заметить, что румянец залил щеки и обнаженную шею. Когда она подняла голову, она увидела, что мать Альбертина, стоявшая прямо против нее, тихонько улыбалась.

Альбертина была так стара, что ее обыкновенно освобождали от работы. Но на этот раз она нашла, что ввиду необыкновенности случая ей следовало встряхнуть свое старое тело и принять участие в общей работе. Она сделала это потому, что непременно хотела сама чистить рыбу, которую привез Альгот. Притом ей хотелось говорить о мальчике, хвастаться им, показывать его, чтобы выслушивать, как другие его хвалят. Ведь это была плоть от плоти ее! Подумать, что мальчику было всего десять лет, и что он побывал в дальнем плаванье п привез рыбу. Он работал, как взрослый рыбак. Теперь он вернулся домой, заработав семье пищу и платье на добрых полгода.

Мать Альбертина громко расхваливала мальчика и даже не обращала внимания на то, что он стоял неподалеку и слышал каждое ее слово. Мальчик стоял на мостике, спокойный и широко расставив ноги, плевал и смеялся, как старый моряк. Зюйд-вестку он заломил за затылок, руки заложил в карманы... А бабушка все продолжала его расхваливать перед всеми! Он чувствовал себя молодцом. Он находил, что если ему дадут продолжать, как он начал, то из него выйдет такой рыбак, каких еще не бывало, и что он со-временем скупит весь остров. И с чувством собственного достоинства он скрутил себе пыж из табаку, который купил на собственные деньги, заложил табак за щеку и прозакладывал бы самого дьявола, что никто не может запретить ему это.

Как раз, когда все смотрели на Альгота, бывшего героем дня, или слушали Бома, раздевшегося возле балагана, чтобы говорить остроты и дразнить баб, приблизился Нильс. На нем было праздничное платье, которое он надел, когда окончил перевозку рыбы на берег. Теперь он вышел посмотреть, нельзя ли где-нибудь поймать Мерту, или же придется дожидаться вечера -- обычного времени местных свиданий. Он был одет в синюю пару, которой недоставало только светлых пуговиц, чтобы превратиться в лоцманскую форму. Фуражка на нем была кожаная с белой тулейкой, башмаки -- шмертинговые темно-синего цвета. При том он был чисто выбрит и его молодое лицо с голубыми глазами и светлыми усами имело в себе что-то как бы выше того класса, к которому он принадлежал.

Быстро продвинулся он среди толпившихся людей п остановился позади Мерты. Она все время видела, что Нильс приближался, и ей казалось, что весь балаган рыбы, бабы и девки плясали перед ее глазами, но она не подавала вида, что замечает его, пока он не оказался совсем близко позади нее. Вдруг она обернулась так быстро, что Нильс, не подозревавший, что она его видела, даже вздрогнул. В то же время она прошептала:

-- Встреть меня вечером, когда я освобожусь. -- И сделав это, она тотчас же прибавила громко и естественно, чтобы все слышали: -- Нет, скажите! Ты ли это, Нильс? Добро пожаловать домой!

В выражении лица Нильса появилось что-то невыразимо кроткое и мягкое. Он любовался девушкой и не находил слова- сказать ей в ответ. Его взгляд даже стал растерянным, ибо все, о чем он размышлял с утра, вдруг рассеялось и в душе его опять было хорошо, и ясно, п радостно. Нильс охотно бы сказал многое, но он не решался, да и не успел, ибо взгляды всех присутствующих устремились на него. Он удовольствовался тем, что приподнял фуражку и сказал:

-- Спасибо на этом.

Нильс сказал это как бы не одной Мерте, а всем женщинам, и затем стоял некоторое время, застенчиво переводя взгляд с предмета на предмет в этой оживленной картине. Он смотрел на толпу женщин, на груды рыбы, на пристань, на скалы н воду, но, в сущности, он ничего из этого не видел. Он слышал только звук голоса, только что шептавшего ему слова, вернувшие ему счастье, и, так как сам он был прямодушен и не умел притворяться, то ему внушила даже уважение эта ловкость: при всех прошептать о свидании, и сделать это так, что он один расслышал!

В самом деле никто не слышал, так тихо Мерта точно выдохнула свои слова. Только мать Альбертина, когда Нильс пошел дальше, направляясь в гору, в сторону мельницы, многозначительно посмотрела на Мерту. Но Мерта была так счастлива, что вздумала выказать излишнюю имелось.

-- А ведь вы были правы, -- сказала она. -- Дельфин пришел к утру, как вы предсказывали.

Мать Альбертина удивилась дерзости девушки. При том она не любила, чтобы при людях так открыто говорили о ее способности "видеть". Она с горечью сжала губы и ее лицо потемнело, как перед непогодой.