Крайние шхеры

XII. Филле Бом впадает в задумчивость; Дельфин возвращается, но загадка остается неразгаданной.

В то время Сольмер не оправдывал своего имени. Тяжело лежала тревога на шхерах, и в тяжести этой тревоги сильнее, чем обыкновенно, чувствовалось ненастье осени. Непрерывно увивался сердитый ветер вокруг маленьких домов, разбросанных по скалам.

Даже Филле Бом бродил, погруженный в раздумье, и зависело это от того, что ему показалось странным, что именно ему пришлось найти лодку и принять на себя печальную обязанность отвести ее домой. Хоть ему не приходилось ждать для себя чего-либо особенного от рыболовных шхун, которые должны были скоро вернуться, он, однако, тоже был увлечен общим унынием. Куда бы он ни шел и что бы ни начинал делать, везде его точно подстерегали черные мысли, выползавшие из самых неожиданных углов. И ничего не делалось с тою бодростью, которая была для Филле Бома самой жизнью.

Две из шхун между тем пришли, но так как ни одна из них не принесла вестей о Дельфине, то это лишь усилило тревогу" которая распространилась на всем острове, точно холодный туман. Казалось, что опасения росли по мере того, как становилось правдоподобным, что скоро будут получены достоверные известия. Филле Бом не выдерживал вида всюду встречавшихся ему серьезных лиц. Может быть, и его собственные мысли получили слишком черную окраску, чтобы быть ему по душе. Во всяком случае он взял свою парусную лодку и ушел на ней в море.

Филле Бом держался открытого моря; как казалось, он отправился за макрелью. Но не рыбная ловля была у него в мыслях; это были лишь простой предлог. Никто не знал этого лучше самого Филле Бома, сгорбившегося у руля и не обращавшего внимания на натянутые лесы. Он предоставлял своим мыслям бродить по неспокойному морю.

Море было темно-зеленое и грозное. Филле Бом направлялся мимо плоского берега у маяка, за которым начинается уже открытое море. Мысли его блуждали сегодня особенно странно на чем ни попало и с необыкновенными скачками, выдумками и прихотями. Филле Бом сам себя не понимал. С чего, например, он уставился на курганчик, видневшийся на голой скале? Это был обыкновенный курган из камней, а если бы снять камни, то под ними оскалил бы зубы череп, а около него оказались бы ребра, позвонки и другие кости. Бог знает сколько лет тому назад к берегу прибило утопленника, и его обложили камнями и дали ему сгнить над поверхностью, по той простой причине, что на всем острове, представляющем собою скалу, не существовало рыхлой земли или песка, чтобы можно было похоронить, как следует. Будем надеяться, что он получил хоть несколько напутственных слов из карманного молитвенника прежде, чем его упрятали под камни. Никто не знал этого наверно.

Филле Бом задумчиво сплюнул через борт в море и начал поворот, чтобы не запутать у камней лесы с крючками, которые "для виду" тянулись за лодкой.

Но вдруг одна леса сильно натянулась, а когда он стал ее вытягивать, почувствовал, что крючок зацепил за что-то тяжелое, поднимавшееся с лесой. Удивительно было, что зацепленное не сопротивлялось. Не отдавая себе отчета, что бы это могло быть, Филле Бом почувствовал любопытство и наклонился за борт, продолжая тянуть лесу и высматривая, что могло бы вынырнуть из воды.

Теперь он рассмотрел. Это было что-то темное и большое, что тянулось на крючке в воде. Тяжеловато было вытянуть в лодку. Но когда тяжелый предмет был вытянут и грозно опустился перед ним на дно лодки, он вдруг сделался совсем белый в лице.

Предмет оказался мертвым животным, долго пролежавшим в воде. Филле Бому было достаточно одного взгляда, чтобы убедиться, что это было ничто иное, как его собственная собака, которую он сам более месяца тому назад бросил в море. Филле Бом оставил мертвое тело собаки на доске перед собою и долго, молча смотрел на него.

Филле Бом в эту минуту испытывал стыд, точно он совершил что-то безобразное и дурное. Собака была ему другом и товарищем; собака ничего не причиняла ему, кроме радости. За что он ее утопил? Только, чтобы старая, злая баба не могла ничего сказать о нем за спиною. Хорош повод.

Но не в том было худшее из размышлений, занимавших теперь старого моряка. О чем он теперь думал, это было: почему собака показалась ему именно теперь, точно всплыла со дна моря нарочно, чтобы принудить его сидеть и смотреть на свое промоченное тело. Для чего она явилась? Чего она хотела?

Прошло не мало времени, пока Филле Бом овладел собою настолько, что смог схватить жалкое осклизлое тело и вторично выбросить за борт. Но когда оно потонуло, Филле Бом почувствовал страх. Он вспомнил, что означало иметь в лодке мертвое тело, когда плывешь под парусами. И, пожалуй, в первый раз в своей жизни старый Бом испугался моря. Ему стало страшно оставаться одному на море. Ему стало казаться, что ветер крепчает настолько, что становится опасно. Мачта и парус вдруг стали казаться ему старыми и ненадежными, и он вспомнил, что некоторые части лодки могут быть гнилыми. Точно холодная струя от страха пробежала по его спине. Он выбрал лесы с крючками в лодку и на полных парусах направился к земле, и он не мог оправиться, пока не оказался на пристани и не почувствовал под собою твердой земли.

Тогда Филле Бом обернулся и посмотрел на море вдаль, точно искал там разгадки всему непонятному, что случилось с ним в этот день. В то же время он отступил на шаг, точно увидел привидение. Никогда потом он не мог понять, каким образом он не увидел этого ранее, когда был на море и направлялся назад.

В самой середине бухты шел Дельфин только под фоксегелем и в эту минуту шхуна заворачивала против ветра, чтобы отдать якорь. Но все совершилось тихо, точно в могиле, и Бома охватил леденящий ужас при мысли, действительный ли это был Дельфин, который он видит, или это ему привиделось только среди белого дня. Машинально он отвел взгляд и посмотрел на скалы, на которых женщины и дети собирались всегда, чтобы приветствовать возвратившихся домой. Да, совершенно верно. Они стояли там и теперь. Скалы виднелись при пасмурном дне, усеянные людьми. Но Филле Бому бросилось в глаза, что все были так удивительно тихи и неподвижны. Никто не кричал, никто не говорил громко, никто не трогался с места. Выглядело, точно один общий страх связал все языки, сковал всех этих людей в неподвижные группы точно теней, и Филле Бом почувствовал страх даже больший, чем недавно, когда он был один на море.

Он направился на гору и сам чувствовал, что черты его лица исказились. Перед ним все было неподвижно, точно видение, и в жуткой тишине вдруг прорезался дребезжащий отвратительный лязг якорной цепи.

С горы медленно вышли навстречу Бому два человека.

-- Что это? -- спросил он, подойдя к ним, и заметил, что говорил шепотом.

-- На судне только девять, -- ответили ему. -- Сосчитали с берега. Одного не хватает.

В то же время подбежала жена Черного Якова. Она держала ребенка на руках, а трое других детей бежали за нею. Она была испугана до одурения и пряди седых волос развивались по ветру.

Филле Бом не видел ее с перебранки по поводу укуса собаки и злорадное чувство стало бороться в его душе с серьезным страхом перед морем. Ему показалось вдруг понятным, почему Филакс явился ему сегодня. Ему пришло на ум, что если действительно случилось так, то все же это наименьшая потеря.

Но в то же мгновение гора переполнилась бегущими женщинами, и они столкнулись с мужчинами возле пристани. Там все стали ждать и никому даже е голову не пришло отвязать лодку и выйти на веслах к шхуне. С Дельфина уже спустили оставшуюся шлюпку на воду; в ту же минуту она наполнилась нестройной кучкой людей в непромокаемых куртках и зюйдвестках и медленно направилась к берегу.

С того места, где он стоял, Филле Бом не мог расслышать, что в толпе говорилось, но вдруг он услышал пронзительный крик. Кричала молодая, стройная женщина, стоявшая в стороне от толпы. Бом побежал в эту сторону к берегу и увидел, что никто не обращал внимания на кричавшую девушку. Она ломала руки и с выражением полного отчаяния шла прочь от толпы к селению.

-- Кто это? -- спросил Филле Бом, задыхаясь.

Происшествия этого дня до того его сбили с толку, что он уже ничего не понимал.

-- Это Нильс, -- ответила девушка. -- Нильс! Господь небесный! Что будет со мною?

Тут только Филле Бом рассмотрел, что с ним говорила дочь Сторе-Ларса Мерта, и в то же время он вспомнил, что две недели тому назад подглядел, как она целовалась с другим парнем позади живой изгороди, в палисаднике долговязого Герда. Филле Бом подумал теперь, что в этот день все было обставлено так, чтобы было как можно неправдоподобнее. Не оглядываясь ни налево, ни направо, он прямо пошел к себе домой. Там он сел к окну и задумался. Он просидел так, пока не стемнело и старуха не подала рыбу. Но, придя к столу, он не захотел есть. На вопросы старухи, что с ним, он ответил только, что нашел Филакса в море, и после этого опять погрузился в размышления.

Тем временем Мерта шла одна по селению в безмолвном горе. Точно она проснулась после виденного сна, все отпало, что заслоняло ей глаза и заставляло ее слепо идти путем, который не был ее путем. В первый раз она видела ясно, что вся жизнь, которая ожидала ее впереди, была таким же сплошным несчастьем, как был невыразим ее тайный стыд. Она уже не заботилась о том, что ее могут увидеть. Она шла по открытой улице селения, ломая себе руки, стонала и это страдание, явившееся к ней так грубо и так неподготовленно, открыло ей тайну, которой она раньше не понимала: среди любовной игры с другим человеком, ее любовь к Нильсу продолжала жить п властвовать в ее сердце.

В первый раз после его отъезда Мерта могла его представить себе: как живой стоял он перед ее глазами. Она видела его лоб, его волосы, его взгляд, его фигуру. Он был ей близок, как во сне. И Мерте было непонятно, каким образом оказалось возможным, что она могла когда-либо забыть его.

Внизу на пристани стояла между тем группа из женщин и мужчин, тихо совещавшихся между собою. Это были старый Олафсон и его жена, расспрашивавшие людей с Дельфина о судьбе сына. Вокруг них другие молча стояли кружком.

Вот, что люди с Дельфина имели сообщить: Нильса не было, с ними. Но далее они говорили, что из этого вовсе не следовало, что Нильс умер. С ним только случилось несчастье. Все время в плавании он был замкнут в себе и молчалив, мало обращал внимание на то, что делал и каким опасностям себя подвергал. Тем не менее с ним не случилось худшего несчастья, чем то, что он порезал себе палец при чистке трески. Однако, он запустил повреждение, палец распух и получил скверный вид. II вот, когда судно отнесло бурей к берегам Норвегии, Нильс сошел на берег и намеревался отправиться по железной дороге в Христианию и там найти себе помощь в лазарете. Нильс просил кланяться домашним и надеялся приехать скоро после других.

Выглядело, однако, что все, что случилось в этот день на Сольмере, должно было попасть на ложный путь. Прежде всего люди с Дельфина рассказывали это, не подозревая, что лодка, которую море в одну бурную ночь сорвало у них, была найдена и приведена на их остров. Теперь они не хотели говорить о лодке, чтобы не встревожить людей; за то та история, которую они рассказывали, нисколько не была смягченным изображением скверного дела; наоборот, каждое слово в ней было святой истиной. Но именно потому, что никто не упомянул ни одним словом о лодке, которой они лишились, большинство подумало, что люди так рассказали, чтобы пощадить еще некоторое время стариков, и что в действительности Нильс все-таки умер и никогда уже не вернется. Это поняли и старики, хотя ничего не хотели делать, чтобы добиться правды. Они чувствовали доброжелательство, служившее основанием недосказанности, но это не облегчало их горя. С тяжелым сердцем отвернулись они от других, попрощались и направились домой.

Какими они казались старыми и усталыми, когда шли! Как медленно они шли, погруженные в те же мысли и тою же дорогой! Как сморщились их лица!

Мать Беда шла и думала о том, что знала и что угадывала. Когда они переступили порог своего дома, в котором все, что они имели, стало бесполезным, потому что уже не было сына, который наследовал бы добро, когда их бы не стало -- она посмотрела на мужа и выражение горечи появилось на ее лице.

Олафсон заметил ее взгляд и понял, что она хотела сказать: Он испытал такое же чувство, как она. И совершенно естественно без всякого помысла о чем ни будь ином, как только о том, что иначе и быть не могло, он сказал, как бы в ответ на взгляд, которым его жена себя выдала:

-- Да, да, ты права. Мне следовало быть там, а не мальчику.

Затем он сел на ступеньку крыльца, с которого видна была часть моря, и пока он сидел там, перед ним точно проносилось все великое и мелкое, светлое и темное, тяжелое и легкое, радостное и печальное, что всегда является человеку, когда его сердце переполнено и он уже не может довольствоваться самим собою.

Старик сидел там, терзаясь угрызениями совести. Он терзался мыслью, что сам вздумал тогда предложить сыну ехать вместо него.

И мать Беда понимала его. Она несколько раз прокрадывалась в сени и поглядывала на сгорбленную спину старика, на его седую голову. Но сказать ему, как, в сущности, дело было, она не могла. Не в силах она была сделать это. И если бы она смогла, это ни к чему бы не привело: она знала, что Олафсон не поверил бы ей.

Так оплакивали старики сына и терзались угрызениями совести по поводу его смерти, и не могли утешить друг друга.

* * *

Но немного времени спустя случилось нечто, чему никто на острове не хотел сначала верить, несмотря на все, что говорили люди с Дельфина.

Однажды проходивший большой пароход из Христиании задержал ход и свистками вызвал лоцмана. Когда вернулась лодка, доставившая на пароход лоцмана, на ней оказался Нильс. История о порезанном пальце, путешествии по железной дороге в Христианию и лечении в лазарете оказывалась верной.

Никто не хотел верить своим глазам и насилу люди решились сообщить это Олафсону: боялись, что старик умрет от радости.