Крайние шхеры

XI. Что Филле Бом нашел в Марстранде

Август Шегольм был один из холостяков среди лоцманов и самый красивый парень на острове. Когда он спускался с лоцманской площадки, чтобы посмотреть, кто была девушка, одиноко лежавшая при луне внизу, на плоской скале у берега, он не думал ни о чем ином, как о нескольких минутах легкого ухаживанья. Когда же победа досталась ему так легко и Мерта без дальнейшего обвила его шею руками, его первым чувством было весьма естественное удивление. Он завоевал более, чем одну женщину, и считал себя знатоком. Никогда ему не приходилось, однако, так легко овладеть девушкой, да еще такой, как Мерта. Он шел на свидание, помышляя о приключении; теперь можно было только сказать, что приключение началось хорошо. Но в то же время он принужден был сознаться, что ровно ничего не понимал в своей удаче. Он попал в вихрь, который овладел им и одурманил его и оставил по себе страсть, какой он в прежние более легкие связи никогда еще не испытывал.

Шегольм чувствовал себя счастливым в любви, которую так внезапно подарила ему красивая девушка. Но как завязалась связь, этого он не понимал и продолжал оставаться в неведении даже позже, когда встречался с Мертой уже много раз.

Точно зрелый плод Мерта со всей своей молодостью, пылом, любовью, веселым нравом и самоотверженностью упала в руки этого счастливого молодого человека, который принял все, как должное и точно иначе и быть не могло. Мерта приходила к нему на свидание, когда он желал этого, и назначала такие свидания, когда он просил. Она была нежна, ласкова и счастлива; она не требовала от него каких-либо обещаний. Август попал в страну счастья, где жареные поросята с воткнутыми в спинку серебряными вилками носятся вокруг, где сласти растут на деревьях и где вино бьет ключом из земли. Сколько времени это продлится, и продлится ли вообще, об этом он не думал. Не заботился он и о том, что не понимал этой любви, свалившейся на него в одну лунную ночь и сразу изменившей все его существование. Никаких объяснений он не добивался. Счастливый, горячий и сердечный приходил Август Шегольм на всякое свиданье, и ему казалось, что никогда еще он не испытывал чувств, какие внушала ему теперь эта девушка.

Однажды он коснулся того, что никогда не решался прежде говорить Мерте о любви, потому что предполагал ее привязанной к другому. Мерта посмотрела на него и спросила с видом полнейшего неведения.

-- А кто бы это мог быть?

-- Ну, да, -- ответил Август, -- были ведь люди, говорившие, что между Нильсом Олафсоном и тобою что-то налаживалось.

Когда лоцман упомянул это имя, он заметил, что выражение глаз Мерты изменилось. Сколько он помнил, никогда еще у нее не бывало такого выражения. Все лицо точно съежилось, а взгляд устремился мимо него в пространство, точно недоумевал и искал что-то.

-- Это было совсем напрасно, -- сказала Мерта, и любовнику показалось, что голос у нее был совершенно естественный.

Но обращение Мерты стало таким странным, что Август уже никогда не повторял своего вопроса, хотя он иногда просился на язык. Между обоими как бы пронеслось в это мгновение предостережение об опасности, и ласки в этот вечер были так необуздан, точно она всеми силами старалась забыться и что-то отогнать от себя.

Август Шегольм, однако, скоро забыл это впечатление, за первым свиданием при луне последовало много других. Ночь за ночью стояла на небе луна круглая и блестящая, ночь за ночью взирала она на двух молодых людей, которые в опьянении счастья встречались на плоских скалах, омываемых западным морем. Но ночь за ночью луна стала убывать, а когда она превратилась в кривой серп. Стоявший на темной синеве неба среди миллионов сверкавших звезд, ночи стали темнее. Налетел первый северный ветер. Влюбленные крепче прижались друг к дружке и укрылись в пещере, образованной у- самого берега несколькими огромными каменными глыбами и точно созданной служить убежищем для тайной любви.

Но тот же северный ветер, который загнал Мерту и ее поклонника в пещеру, носил Филле Бома в Марстранд, а когда Филле Бом вернулся, прошло уже три дня и ветер изменился.

Точно быстрый пожар, который захватывает пересохший участок болота и мелкими змейками пламени перекидывается с кочки на кочку, так распространилась на Сольмере весть, что Филле Бом вернулся не с одной, а с двумя лодками. Вторую он имел на буксире. Теперь она стояла у пристани Сторе Ларса. Кто хотел, мог идти туда и сказать, узнает он шлюпку или нет. Филле Бом сразу сказал, какая это была лодка, и не нашлось никого, кто мог бы возразить ему. Лодка была с Дельфина; эта была одна из просторных гребных лодок, которые рыбаки всегда берут с собою. Видно, она оторвалась от судна, и море принесло ее издалека, с середины Северного моря прямо домой к скалистому родному берегу. Кто мог знать, как она одна носилась по бурному морю? Вообще кто знал что-либо? Кто мог что-либо знать?

Толки о том, что найдена лодка, проникли в маленькие домики, разбросанные вокруг церкви на серых скалах, выдавшихся далеко в море. Они проникли на постоялый двор; бутылки с пивом были принесены из погреба, и собравшиеся мужчины горячо обсуждали дело. Они всползли по круче. и лоцманской площадке, и веселые голоса детей, лазивших там возле вышки, замолкли. Замолкло также пение сидевших на ступенях вышки, и все молча смотрели на море, выжидая, не появится ли вдали белый парус, приближающийся к острову. Один за другим мальчики покидали лоцманскую площадку и ловко, точно кошки, бежали по скалам и скрывались, точно птенцы, испуганные выстрелом по рассыпавшемуся выводку. На площадке стало пусто, так пусто, как после несчастия, спугнувшего людей. А между тем новость на легких детских ногах бежала далее и распространялась из избы в избу. Она проникла к матери Альбертине, постучалась к старому Олафсону и матери Беде. Она поймала Августа Шегольма в то время, как он шел ловить макрель, и ударила в пасторат, где пастор сидел за церковными книгами и потел над статистическими вычислениями.

Везде, куда проникала эта новость, она выманивала людей из дому. Одна из лодок Дельфина пришла домой. Она пришла без весел, перевернутая вверх дном... так она носилась по морю. Она стояла внизу, у пристани Сторе Ларса, и всем хотелось взглянуть на нее. Как те, у которых были близкие на Дельфине, так, и те, у которых они были в большей сохранности на Полярной Звезде и на других шхунах -- все приходили, мужчины и женщины, все спускались на серую пристань, и все останавливались перед лодкой, желая собственными глазами убедиться, что слух был верен.

Потому что им необходимо было увидеть невероятное собственными глазами, осмотреть повреждения, поговорить с другими, тоже подходившими туда, покачивать головой, как покачивали и другие, испытать тревогу, страх и мучительную неизвестность, сознавая, что они разделяются другими. Дети приходили со взрослыми; они стояли кучками и слушали, что говорили большие. Они притихли от ужаса и забывали свои игры. Маленький мальчик, прибежавший из дому один, громко плакал и звал отца.

Точно вздох ужаса пронесся по толпе у пристани, когда услышали плач мальчика. Плач одинокого ребенка действовал заразительно; точно придавал больше веса опасениям наихудшего; оно не высказывалось, но точно выпученными глазами тупо смотрело из-за коротких слов и обсуждений, высказываемых людьми. В такой лодке обыкновенно выплывало по несколько рыбаков, чтобы закинуть невод... Конечно, так и было... Буря застала их врасплох и им не удалось выбраться. Может быть, они пытались спасти невод при уже начавшемся шторме; набежала и опрокинула их волна, и всех поглотило море... Хорошо, если не случилось еще худшее. Хорошо, если не пошел ко дну сам Дельфин. Во всяком случае кто-нибудь погиб, и товарищи не могли прийти на помощь, и на Сольмере были теперь новые вдовы, сироты или родители, оставшиеся без детей. Наверно так и было. Это чувствовалось, точно движение воздуха от темных крыльев смерти, и поселяло ужас. Тревога, точно волна переходила от сердца к сердцу, от взгляда к взгляду. Но кого именно -поразила беда? Тебя или меня? Или многих?

Мать Альбертина стояла в толпе на пристани. Вокруг нее образовался кружок из надеявшихся, что она что-нибудь скажет, если уже "видела" или "знает". Никто не смел сегодня спрашивать ее; все боялись услышать самое худшее. Но мать Альбертина упрямо молчала, а ее старые, острые глаза тщательно рассматривали лодку, точно она надеялась найти разгадку в поврежденных досках или в переломленном борте, который был разбит, когда опрокинутую лодку буря выбросила на прибрежные скалы. В сущности, она молчала, потому что ей нечего было сказать. Мать Альбертина сама стояла в недоумении, размышляя над непонятным явлением, заключавшимся для нее в том, что, по-видимому, случилось несчастье, а она ничего не "видела" и не предчувствовала. Медленно и в задумчивости пошла она домой, не сказав ни слова, а позади нее испуг возрастал, потому что все подозревали, что мать Альбертина знала больше, чем соглашалась сказать. Тихо скрылась малорослая, сгорбленная старушка за амбаром, в котором сушили обыкновенно рыбу, и молча рассеялась толпа позади нее. Один за другим люди разошлись по своим домам.

Молча шли также старый Олафсон и его жена по каменистой дороге. Искусственная нога старика гулко стучала по камням и издавала странный глухой звук, точно стучали молотком по чему-то пустому. Мать Беда шла рядом с ним мелкими неровным; шагами, которые привыкла уравнивать по шагам хромого мужа. Оба шли сгорбленные к земле и их старые лица казались старше и озабоченнее, чем обыкновенно.

-- Ты как полагаешь, отец? -- спросила мать Беда.

-- Да что можно полагать? Ничего ведь неизвестно.

Мать Беда вздохнула.

-- Правда, что неизвестно. Ничего нельзя узнать.

И она почувствовала, что сердце ее сжимается при мысли, что она виновата в том, что Нильс попал в плаванье. Она не подумала, что если бы Нильс остался дома, она, может быть, шла бы теперь с ним и говорила бы об отце. Она думала только о том, что помогла Нильсу отправиться в море, она припоминала, что не могла молиться с благочестием, когда в церкви читалась молитва о плавающих и путешествующих, что ее сердце не горело тогда, ибо мысли разметались и были заняты земными делами. Она содрогнулась при этих мыслях и шла молча, глотая слезы, которые давили ее грудь.

В избе Сторе-Ларса Мерта помогала матери стирать белье. Теперь из-за малютки были такие огромные стирки. Она тоже побывала на пристани и смотрела с нее на лодку. Теперь никто не говорил о чем-либо ином и Мерта выслушала несколько предположений, как это могло произойти. Но то, что она слышала, не могло ее поразить. Это не породило в ней ни тревог, ни раскаяний; было, точно она ничего не слышала или ничего не могла понять. Та сторона ее души, которая должна была отзываться на тревогу от моря, эти особенные тревоги, прирожденные всякому прибрежному жителю, теперь казалась притупленной и нечувствительной к ударам. Она спала, как онемевшая рука. Она не давала от себя ни звука, и тревоги были усыплены в глубине души. Мерта была точно во сне: смутно и точно издали слышала она шум приближавшегося несчастья, но как бы не сознавала этого. С нее было довольно своей собственной заботы, которая поглощала ее целиком, и молодое нетерпенье возмущало ее, не позволяя принимать к сердцу что-либо иное.

Не сказав ни цели, ни предлога своей отлучки, Мерта в этот вечер рано вышла из дому. Оставив позади себя дома и выйдя на скалы, она остановилась и обернулась в раздумье. Перед нею остров был точно усыпан точками света, выходившего из окон, перед которыми был огонь на очаге или стояли на столе зажженные лампы, и впервые ей пришло в голову, что, в сущности, она была удивительно одинока и беспомощна, а все, что произошло с нею, было очень странно.

Мерта почувствовала, что уже не может поступать произвольно. Что-то направляло и двигало ее. И точно боясь встречи с единственным человеком, которого она теперь могла и желала встретить, она свернула на другую дорогу и сошла на берег в месте еще более отдаленном и пустынном, чем было то, куда она раньше направлялась. Берег здесь был укрыт крутым обрывом, с которого приходилось слезать ползком.

Мерта не знала, для чего она пришла сюда. Она сделала это бесцельно, как бы смутно чувствуя потребность в уединении. Она помнила, что Август ждет ее. Но ей представлялось естественным что он ждет, а она бродит здесь одна и прислушивается к шуму воды, которая точно кипела и пенилась у ее ног. Дул резкий западный ветер и Мерте было холодно. Но холод был ей приятен; ее внутренняя тревога точно смягчалась, когда холодный ветер точно стегал ее по лицу.

Небо было облачно. Темень была такая, что Мерта едва различала камни, на которые ступала ее нога, и нужен был верный глаз прибрежного жителя, чтобы по туманным очертаниям скал узнать место и найти дорогу оттуда. Густой мрак точно укутывал одинокую девушку, и этот мрак был полон звуков. То прибой вздыхал, то гудело в обрыве. То ветер точно налетал с новой силой с разбега и пытался спугнуть все живое шумом своего дыханья, которое хрипело впотьмах. То налетала заблудившаяся морская птица, направлявшаяся впотьмах против ветра, и издавала резкие однозвучные крики. То грохотал камень, потревоженный наверху каким-нибудь ночным зверьком и летевший с обрыва.

Мерта села на каменную глыбу, положив руку на другой камень. Она раздумывала об уверенности, которая за последние дни с угрозой поднималась в ней и теперь холодной действительностью вдребезги разбила искусственное счастье, в котором она жила.

Что с нею будет? Было ли на земле существо, более несчастное, чем она? Она покачивалась на своем камне и в ней, среди мрака, рос беспредметный страх.

Вдруг один из камней под ее рукою отодвинулся, и вслед затем она почувствовала прикосновение, от которого вздрогнула. Что это? Где она? Как она сюда попала?

Мерта почувствовала под рукой мягкое теплое тело, которое ластилось к ней, и она чуть не вскрикнула от страха. Животное еще раз прижалось к ее руке и только тогда Мерта поняла, что это одна из многочисленных кошек селения, которая вышла на приключения, а, увидев человека, вздумала приласкаться. Кошка останавливалась, потом опять приласкалась к руке девушки, и Мерте вдруг почувствовался леденящий душу страх перед этой темнотой.

Не обдумывая, с чего взялся этот страх, вдруг лишивший ее всякого самообладания, она оттолкнула животное и побежала так скоро, как только позволяла темнота, к тому месту, где, как она знала, Август поджидает ее.

В потемках ей мерещились какие-то фигуры, поднимавшиеся вокруг нее, и сердце ее стучало, точно разрывалась грудь. В полусознательном состоянии бежала она дальше и не останавливалась, пока не услышала голос, негромко, но ясно звавший ее по имени.

-- Август! -- откликнулась она нерешительно, так как не решалась поверить, что это был он. -- Где ты?

Вместо ответа в то же мгновение две руки обняли ее. Она вскинула руки к нему на шею, повисла у его груди и разразилась неудержимыми рыданьями.

Так как Мерта не приходила вовремя как раз в этот вечер, Август, сидя на старом месте их свиданий, с уверенностью заподозрил, что ее отсутствие было в какой-нибудь связи с лодкой Дельфина. Теперь, увидев ее бегущей от самой себя, точно перепуганное дитя, и услышав ее рыданья, он стал догадываться, какого странного рода было летнее приключение, в котором оба они жили до сих пор.

-- Что ты? -- сказал он и отстранил девушку от себя. -- Что такое случилось?

Опять поднялось в Мерте сознание ужасной новости -- сознание, что она готовилась сделаться матерью. И в коротких отрывистых выражениях она сообщила ему правду. Шегольм был так поражен, что сначала пробормотал только:

-- А я подумал совсем другое.

-- Что такое "другое"? -- спросила Мерта жестко.

Он уклонился от ее взгляда. Но Мерта уже поняла. Теперь точно второе открытие явилось возле первого, и это второе открытие было вдвое ужаснее, вдвое страшнее. Это была целая пропасть, в которую Мерта еще не решалась заглянуть, потому что обомлела бы, потеряла бы почву под ногами и разбилась в дребезги. Она содрогнулась, точно от боли, для которой еще не было названия, от страдания, которое должно было потом поглотить все остальные, как большая волна поглощает мелкие.

Между тем Август, уже сожалевший, что, может быть, оскорбил ее, и стыдившийся подозрения, которое находил теперь несправедливым, начал говорить ей все ласковые слова, какие только мог придумать, и обещал ей, что они поженятся и что тогда все опять будет хорошо.

Молодые люди посмотрели друг другу в глаза и чувство жгучего стыда погнало кровь к ее щекам. Она не в силах была благодарить Августа за его доброту к ней; она вдруг остыла к его ласкам и в первый раз она увидела, что человек, ребенка которого она носит под сердцем, был ей чужд и внушал только равнодушие. Она обманула себя и ложью разбила всю свою жизнь. Никогда уже ей не жить и не чувствовать, как другие.

Но с быстротою преступницы Мерта в то же время сообразила, что этого она никогда не должна обнаружить, а потому приходилось продолжать ложь и ложью втираться к нему в милость. Обнятая рукою любовника и склонив голову к нему на плечо, Мерта пошла дальше по дороге, которая вела к светящимся в окнах домов точкам.

Странно было ей чувствовать, как она становилась все горячее и горячее по мере того, как они шли впотьмах, прижимаясь друг к дружке, а между тем внутри ее холод все возрастал, так что она охотно оттолкнула бы его и убежала бы прочь. Но еще хуже стало, когда его голос стал нежен и почти слезлив и он проговорил эти слова:

-- Бедный малютка!

Тогда стыд в Мерте уступил место все поглотившему недоумению перед собою, и жизнью, и всем, что в жизни было. Но дальше на этот раз ее мысль не пошла: она погасла в этом недоумении, как падающая звезда гаснет в синем пространстве.