Крайние шхеры

I. Шхуны возвращаются.

Нет шведского острова, который лежал бы далее на запад, чем серые шхеры, с коих шхуны ежегодно уходят в Немецкое море, чтобы рыбачить у Английских островов и доставлять рыбу на плоские шхеры Богуслэна. Нигде мере не бывает синее, нигде нет воды солонее и нигде кровь в сердцах людей не течет горячее.

Сольшер [Solsker -- по-шведски: солнечная шхера] называется остров, и он оправдывал свое название.

На серых шхерах играло полуденное солнце. Оно набиралось силы от моря. Казалось, что солнце и море слились в поцелуе, и от этого поцелуя становились светлее и сильнее. Сеянце золотило высокие, серые скалы по всей длине острова. Оно переливалось во всех цветах -- сером, зеленом, красном, белом и коричневом -- коими были окрашены домики, рассеянные по склону острова: от верхнего гребня, где в дурную и хорошую погоду церковь и мельница как бы состязались, которой из них удастся скорее коснуться облаков, и вниз до самой гавани, -- возле коей избы и долины скучились в беспорядке, где всегда стоял запах вяленой рыбы и где босые ребятишки бегали среди кошек и кур. Солнце ярко освещало колокольню церкви, ее низкую черную крышу и красную боковую стену. Оно светило небольшим зеленым деревцам, съежившимся от морских ветров в жалкие кусты за полуразвалившейся оградой церковного погоста. Оно жгло жмурившихся пестрых кошек и босых ребятишек. Оно так и пылало в ярких взъерошенных перьях петухов, которые разгуливали, отворачиваясь от ветра в то время, как их красные гребни над спесиво надутыми затылками напоминали фески турецких пашей.

Но особенно весело горело солнце над кучкой женщин, стоявших на высоком утесе и теснившихся из-за ветра около желтой стены. Невысокая стена мало помогала, и ветер свистел вокруг бедер и волос женщин, облитых точно трепетавшим солнечным светом. Он хлопал их юбками вокруг колен, срывал головные платки и трепал прически так, что космы волос развевались около висков.

Ведь дул жестокий вест, тот же вест, который всегда дул дни и ночи напролет, когда солнце заходило в красном закате и поднималось столь же красное при безоблачном небе. Ветер был сначала только свеж, с белыми барашками над волнами. Но в продолжение дней и ночей он крепчал, пока не разразился на море сухим штормом, и гудел теперь в светлые летние ночи вокруг изб, не давая женщинам спать.

И теперь, когда он свистел вокруг кучки женщин, собравшихся на утесе, где солнце пылало на желтой стенке, он был так силен, что пожилые женщины лишь с трудом могли устоять на скале, а дети ползали у ног взрослых и держались за юбки. Грохот морского прибоя, при ярком июльском солнце, казался оглушительным, подавлял все другие звуки и смыкал уста желавшим говорить.

А женщины, стоявшие на утесе, все хотели говорить. Их сердца были переполнены той тревогой, к которой нельзя привыкнуть, как бы длинна ни была жизнь и как бы часто ни повторялось испытанье. Их кровь горячее, чем у других женщин того же класса, и потому в сердцах у них больше любви и нежности. Им хочется говорить, потому что они собрались наверху утеса, мучимые общей тревогой, общим страхом и общей тоской. Но ветер заглушал их голоса, а потому они не говорили, но продолжали молча, с напряжением смотреть на море.

Там на море, далеко за последними утесами, где белая пена взбрасывалась высоко к солнцу и рассыпалась, точно снег, мелькал парус. Это шла "Полярная Звезда" -- большая шхуна, которую вел Сторе-Ларс и на которой были их близкие, родные.

В первые дни, когда начался жестокий вест, вернулась только первая шхуна, направившаяся домой через Шетланд. Она вернулась с полным грузом трески и камбалы. Жены и дети рыбаков встретили их в гавани и повели домой. На следующую ночь вернулась вторая шхуна, а днем позже -- третья. Полярная Звезда замешкалась, Полярная Звезда и еще одна шхуна поменьше, а сухой шторм над синим сверкавшим при солнце морем все крепчал. Именно потому, что другие жены уже дождались своих, собравшиеся на утесе женщины были полны тревоги. По ночам им снились зловещие сны, а днем они тихо стояли на утесах и смотрели вдаль, поверх волн и их пенящихся гребней.

Известие, что на горизонте показался парус и что это, может быть, парус Полярной Звезды, опять собрало женщин на утесе. Они сбежались из всех уголков острова и теснились у обрыва. Они все смотрели вдаль, а ветер хлестал их в лицо так, что слезы навертывались на глаза. И, стоя там, они наблюдали, как парус рос за рифом, где дробились волны, разбрасывая пену, как он то скрывался, как бы ныряя, то опять всплывал на волне, п забелел наконец ясно на светлом синем небе, и уже не могло быть сомнения.

Это шла Полярная Звезда! Она шла на всех парусах, и с бешеной скоростью нес ее бешеный ветер. Даже топп-сегель был поднят... Громко пронеслось из уст в уста:

"На нем поднят топп!.."

Точно в этих словах было что-то, поднимавшее честь всего острова. Дело в том, что Полярная Звезда и Сторе-Ларс, Сторе-Ларс и Полярная Звезда -- это были любимцы, почти баловни всего острова.

Жена Сторе-Ларс, крепкого сложения смуглая женщина, стоявшая посреди кучки зрителей, покраснела, услышав это, и ей чувствовалось, точно муж обнимал ее своим смелым поступком, которым она гордилась. В то же время у нее слезы выступили на глаза. Потому что ей было ясно: если Сторе-Ларс подняла топп в такую бурю, значит он весел, и делает это от радости. И точно не было двадцати лет брачной жизни между первой девичьей радостью и сегодняшним днем, эта женщина с грубоватой наружностью с напряжением смотрела на парус, на котором в эту минуту сосредоточивались все мысли мирка и который ока знала.

На мать Анну было приятно смотреть. Она была беременна, но это украшало ее фигуру, ибо усильной женщины это выражает счастье и здоровье. Она стояла там, изображение материнского плодородия, которое населило шхеры вдоль всего побережья более сильным и лучшим народом, чем тот, какой могло производить хлебопашеское население. Она спокойно сложила руки на груди и проговорила, оборачиваясь от ветра к остальным женщинам:

-- Уж если Ларс поднял топп, значит, никого не осталось в море.

Все поняли ее, и каждая вздохнула с облегчением; на устах были улыбки, а в глазах стояли слезы, и была минута, в продолжение которой ни одна из смотревших на приближавшееся судно не чувствовала никаких опасений. Но в сердце человеческом волны многочисленны и переменчивы, а ветры редко дуют ровно. Поэтому не было ничего удивительного в том, что, когда судно подошло ближе, опять поднялась тревога. Ожидавшие женщины совершенно забыли о счастливом предзнаменовании поднятого топп-сегеля, и весьма возможно потому, что увидели, как топп-сегель убирают. Тотчас же исчез и большой парус, а когда вслед затем судно понеслось с попутным ветром позади маяка, между серыми скалами, тогда была забыта прежняя уверенность и всеми овладело беспокойство. Женщины приподнимались на носки и вытягивались вперед. Теперь они были похожи на гагар, когда те летят против ветра, и по мере того, как они вытягивали шею, рот приходил в движение быстро и безмолвно.

Знаете, какие слова уносились теперь ветром, никем не услышанные? Это не были какие-нибудь замечательные слова, которые употребительны в поэзии и к которым подбирают рифмы. Раз два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять -- вот и все. И чем дольше они считали, тем громче произносили цифры. Послышались и другие слова, с другим выражением:

-- Все ли они?

-- О, нет... О, нет!

-- Их только семеро...

-- Господи, Боже мой! Их только семеро!...

И, покрывая шум бури, послышались исступленные голоса:

-- Их только семеро...

Но увлекаемое силою ветра судно все неслось вперед и подбрасывалось на покрытых пеною волнах. Ожидавшие не успели опомниться, как оно уже было перед утесом. Мужчины, в своих зюйд-вестках и непромокаемых куртках, ярко вырисовывались желтыми фигурками на синем фоне моря, и сразу они стали видны все.

Первой заговорила жена Сторе-Ларса.

-- Они там все десять, -- сказала она.

И с оглушительными криками радости, удивительно чисто звучавшими среди звуков бури, они начали махать платками. Приветствовали ли они мужей, сыновей, женихов, братьев или тех, кого любили тайком -- теперь это было безразлично. Море было побеждено, море возвратило им этих людей! Не обращая внимания на ветер, который трепал их платья, они стремительно побежали с утеса вниз. И они поспели вовремя, чтобы увидеть, как якорь был брошен, и услышать лязг цепей, резко прозвучавший сквозь шум ветра.

На возвышении у руля стоял Сторе-Ларс. Он махал шапкой, и целая туча поднявшихся в воздухе зюйд-весток отвечала на его привет с острова. В одно мгновение ближайшая лодка была полна женщин и детей. Качаясь на волнах, она быстро направилась к судну и через несколько минут женщины и дети были уже на его палубе.

Первой поднялась жена Сторе-Ларса. Она бросилась через борт судна на снасти и, когда поднялась, держала в своих руках грубую, загорелую руку. В то же мгновение она почувствовала, точно в ней что-то оборвалось. Шатаясь, отошла она в сторону, и прежде, чем кто-либо понял, что случилось, муж уже поднял ее на руки и унес по лестнице в каюту.

На палубе стало тихо, и еще никто не знал, в чем дело, когда шкипер высунул свою щетинистую голову из люка и крикнул, что внизу нужна повивальная бабка. Затем он снова исчез, а на палубе стало еще тише.

Среди этих мужчин и женщин, одинаково привычных смотреть смерти в глаза, п ждать ее во всякое время, никто не усмехнулся. В то же время никто не подумал идти вниз помогать, ибо все знали, что если на то пойдет, Ларс и его жена охотнее справятся там одни. Молча один из моряков сошел в только-что прибывшую лодку и, стоя у кормы, одним веслом погнал лодку к берегу.

Внизу Ларс стоял потный и потемневший в лице и смотрел на свою жену. Он, как умел, помог ей освободиться от платья, и уложил ее на свою койку против лестницы. Теперь он нагнулся, взял кофейник, стоявший на заржавелой железной печке, налил в чашку черного кофе и предложил жене выпить.

Она выпила. Тотчас же все ее тело потряслось от схватки и опять наступила минута покоя.

На всем пути домой Ларс думал об этом. Когда он стоял у руля и поглядывал перед собою на воду, он думал о жене, которая ходила там дома на последах, и когда началась буря и море потемнело, насколько глаз хватал, его мысли тоже стали такими мрачными и странными. Ему даже казалось, что он слышит церковный звон, когда ветер выл в такелаже и деревянные части трещали на высокой мачте. Потому то он поставил топп- сегель в самый разгар бури, и ему все казалось, что он несется недостаточно быстро вперед.

Он не удивился, что жена вышла встречать его. Вообще этому человеку никогда не казалось, что случавшееся могло бы совершиться иначе. Как все на его острове, он женился в молодости по любви и никогда не испытал, что значит вскидывать глаза на женщину, которая не была его женой...

-- Тебе очень трудно? -- спросил он и своей жесткой рукой пригладил волосы на ее висках.

-- Ночью, когда я ждала тебя, мне было хуже, -- ответила она.

Ларс сел и взял голову жены в свои руки. Он подумал, что с ее стороны было красиво выехать к нему на встречу, несмотря на сознание, что роды могут наступить с минуты на минуту. Он совсем расчувствовался и в эту минуту слабости на него напала трусость. Что, если жена не переживет этого? Что, если его предчувствия на море сбудутся? Неспроста могло это быть, что он своими ушами слышал церковный звон среди моря. Подумать, что он, может быть, вернулся домой только для того, чтобы увидеть смерть жены!

Дальше этого Ларе не размышлял, но, полный этих мыслей, он ласкал загорелую щеку и черные волосы жены, точно он усыплял малого ребенка, и чувства его так им овладели, что слезы выступили на его глаза.

Вдруг жена издала страшный вопль и все тело ее так вскинулось, что Ларс должен был встать. Один, без единой разумной мыслив голове, стоял он над ней и смотрел, как все ее столь знакомое ему тело работало в величайшем напряжении. И пока он смотрел на нее, перед его внутренним взором проходила вся пережитая им жизнь, точно он лежал на своем смертном одре. Он опять был маленьким мальчиком, бегавшим по морскому берегу и ловившим крабов. Вот он разбежался и слетел с обрывистой скалы, сильно разбив себе голову. Вот он в постели и его бьет лихорадка. А вот он упал в море и слышит, как его лодка разбивается об шхеры в куски, а море вздымает вокруг него желтые и белые волны... Он уже мужчина и сидит на скале с маленькой девочкой на коленях, а перед ним полная луна отражается широкой сверкающей полосой на море, а сбоку мигает огонь маяка. Вот он перед престолом, одетый в черное и священник читает: "Плодитесь и населите землю... Жена да будет при муже и подчинится ему, и эти двое уже более не двое, а плоть единая". Он слышит звон колоколов, а в шхерах раздаются ружейные выстрелы, парни кричат ура, а священник говорит: "Да благословит и сохранит вас Господь!"

Он пробудился к действительности, услышав новый крик, потрясший его до глубины души. Он инстинктивно наклонился, увидел голову ребенка и, взявшись за эту голову, он стал тянуть. Он тянул и тянул, пока в его жестких руках не оказался новорожденный мальчик.

Все стихло. Когда он мог рассмотреть из-за слез, застилавших ему глаза, он увидел свою жену на грязной рыбачьей койке и она улыбалась ему счастливой улыбкой. Большой, сильный рыбак наклонился и заплакал, как ребенок.

Но в следующую минуту он вскочил, взбежал по лестнице на палубу и громким голосом объявил новость. Навстречу ему шла повивальная бабка...

С палубы никто не ушел. Сознавая серьезность того, что происходило в каюте, все хотели дождаться помощи с берега, чтобы Ларсу не пришлось остаться одному.

Когда бабка спустилась в каюту, на палубе все оживились, и руки протянулись к отцу.

-- Сколько у тебя теперь парней, Ларс? -- спросил один старик, стоявший в толпе.

-- У меня четверо, -- ответил Ларс. -- Но ни один из них не вышел в море так рано...

Все нашли, что это было хорошо сказано. И потом всякий раз, когда рассказывалось это происшествие, рассказчик никогда не забывал прибавить, что славно было смотреть, как Ларс поднял свою рослую жену, точно ребенка, и легко понес ее вниз по крутой лестнице, в каюту. А в заключение всегда приводились слова другой женщины, сказавшей тогда:

-- Он поднял ее так нежно, точно пирожное.