Крайние шхеры

XIII. Любовь в шхерах.

Дома Нильс целых два дня размышлял о Мерте и высматривал ее на всем острове.

Пока он был в море и вдали от всего, что напоминало о ней, ему удавалось сохранять в себе суровую холодность, до которой довело его душевное возмущение. Но едва он ступил на родную землю, как новые чувства сменили эту холодность, целый поток воспоминаний и надежд прорвался в нем и Нильсу стало казаться, что он очнулся после скверного сна, в котором видел себя в опасности и нужде, ни откуда не получая помощи. Теперь в нем заговорили опять чувства, которые, как ему казалось, никогда уже не должны были возродиться.

В таком душевном настроении Нильс искал Мерту на тех местах, где прежде она, бывало, поджидала его. Он думал совершенно просто, что, как он не забыл Мерты, так и она не могла забыть его. Ведь должна была и она пожалеть о нем, когда его считали умершим, а теперь, когда он оказался жив, должно было исчезнуть озлобление, если оно еще в самом деле существовало. Нильс искал Мерту на танцевальной поляне, где молодежь все еще плясала иногда в сумерках. Он искал ее у пристаней, где женщины собирались для чистки и засолки рыбы. Он искал ее и на пустынных тропинках, где прежде и он, и она обыкновенно находили друг друга.

Но нигде нельзя было найти Мерту, и Нильс почувствовал, что прежнее глухое беспокойство снова поднимается в нем. Воспоминания о последнем приезде домой снова выступили и мучили его. Они показали ему глаза Мерты, какими они были, когда она подошла и хотела потанцевать с ним, чтоб все наладить опять одним поворотом в пляске, одним прикосновением его руки к ее талии. Они показали ему выражение этих глаз и напомнили звук ее голоса, но хуже всего ему стало, когда он припомнил, что видел Мерту стоявшей за селением и смотревшей ему вслед, когда шхуна выходила в открытое море. Тогда точно злые духи связали ему руки и заколдовали его волю. Они его принудили быть злым и жестким; помимо своей воли он был принужден причинять ей зло, мучить и терзать ее, делать все, совершенно противоположное тому, что он, в сущности, хотел сделать. В этих мыслях было безумие, и они довели Нильса до совершенной растерянности от ужаса.

Это было на третий день утром, и Нильс шел, тяжело размышляя об этом. Было еще очень рано; Нильс вышел из дому только потому, что не мог тихо лежать на постели. Была осень, но в воздухе чувствовалось еще солнце. Холодно-синеватым светом светило небо над водою, но в волнах было уже сверкание. Это было то время, когда первые переливы фосфористого сияния рассвета появлялись вокруг весел и лодочных кв пей. Нильс шел по улице один; селение, по-видимому, еще спало вокруг него. Не слышно было иных звуков, как от волн и ветра, да еще всюду кругом пели петухи коротким пением, оповещая наступление дня.

Нильс был уверен, что не имел определенной цели в своей прогулке. Но когда он дошел до дома Сторе-Ларса, он своротил в сторону и пошел к берегу. Там он сел и стал смотреть на село и долго ему пришлось смотреть попусту.

Сколько времени он сидел, Нильс не мог бы рассчитать. Но вот он увидел, что наружная дверь сеней открылась и вышла Мерта. Солнце осветило ее лицо, и Нильс почувствовал жгучие угрызения совести, увидев его выражение. Он поднялся, чтобы выйти и показаться, но не решился. Он остался неподвижным, молча взирая на Мерту, которая с бутылкой в руке направилась к колодцу. Он видел ее красивую фигуру, поднимавшуюся на пригорок и перед глазами молодого человека было точно сияние.

Тогда он вдруг овладел собою, побежал за нею и скоро догнал ее. Но Мерта не обернулась. Точно угадывая, кто приближается, она машинально шла вперед, а сердце перестало биться в ее груди. Не произнеся ни слова, даже не глядя на него, она позволила ему взять от нее бутыль и продолжать путь возле нее.

Молча дошли они до колодца. Молча наполнил Нильс бутыль и молча же они отправились обратно к калитке, которая вела на двор Сторе-Ларса.

Там Нильс остановился наконец. Он вздрагивал всем телом.

-- Разве тебе нечего мне сказать? -- спросил он. Она вся съежилась под его взглядом и выражение страдания было у нее так сильно, что парень был тронут и почувствовал невыразимую радость, -- Ведь мы же все-таки любим друг друга, -- сказал он.

Мерта прислонилась к столбу калитки и громко заплакала. Она уже не знала, что говорила, не знала, что делала и где была. Глубокое горе выражалось в каждом движении ее тела, и она упала бы на землю, если бы Нильс не подхватил ее и не поддержал.

-- Пойдем со мною теперь же, -- сказал он.

Нильс был в эту минуту так растрогав, так кроток и так принижен в собственных глазах; он находил, что поступил так дурно, что никогда уже ему неудастся загладить свою вину. II он растерянно оглядывался, ища места, куда можно было бы увести Мерту. Безвольно Мерта позволила увести себя. Подавленная мыслью о своем стыде, она была бессильна к сопротивлению, и Нильс увел ее в лодку, стоявшую на привязи у пристани. Но когда он попытался там привлечь ее к себе, Мерта издала хриплый крик ужаса и отстранилась от него.

Она не знала, что делала. Она сидела неподвижно, ожидая, что вот -- вот признание вырвется с ее губ.

А Нильс, глядя на нее, испугался. Он почувствовал, что во всем этом было нечто, чего он не мог себе объяснить, и ему пришло в голову, что он так горько обидел ее, что она никогда уже не в силах будет смотреть на него.

Подавленный сознанием своей несправедливости, Нильс заговорил. Он говорил, как грешник, кающийся перед своим божеством, и он ни словом не помянул о том, что их поссорило. Этого он не знал, как и она. Это было, для них обоих темной необъяснимой загадкой, в которой тонуло все остальное. Подавленным голосом и медленно рассказывал он, каково ему было на море, каким одиноким он себя чувствовал и как все было странно. Товарищи сходили на берег и писали письма, а ему некому было писать. Товарищи возвращались с берега, принося с собою полученные письма, и в продолжение длинных ночей они читали друг другу эти письма. Он один был в стороне и думал, что уже всегда будет так. Потом он вернулся домой. Ему и в голову не приходило, что кто-нибудь сочтет его утонувшим. Все шло ему через голову, точно поток, и ему нельзя было собраться с мыслями. Он знал только, что ему надо было поговорить с Мертой. Вот он и искал ее все эти дни, но не посмел идти в ее дом, хотя знал, что она там. Сидел он на берегу, поджидая ее; бродил по тропинкам, которые она знала. Ну, теперь он знает, что без нее жизнь для него только одиночество и печаль, и никогда уже он не смог бы быть к ней жестоким, как прежде.

Все это он говорил Мерте, а она прислушивалась к его голосу и удивлялась, что слышала его в последний раз не вчера. Все, что он говорил, было так естественно и приятно слышать. Впечатление Мерты было такое, точно она вернулась домой после долгого путешествия, сознавая, что никуда больше уезжать не придется. Она чуть не прислонила голову к Нильсу, как делала, бывало, прежде, и ей хотелось выплакаться у его груди, как бедному загнанному ребенку, каким она и была.

Но вдруг всплыла в ее уме ужасная действительность, и она не захотела скрывать правды, даже не подумала, что ей следовало скрыть правду. Она подняла голову. Все, что Нильс рассказал, точно унеслось прочь и исчезло. Она понимала только, что это ей следовало просить у него прощения.

Нильс почувствовал нетерпение и был удивлен.

-- Почему ты не отвечаешь? -- сказал он.

-- Не может уже быть, как ты хочешь, -- ответила она тихо. Отблеск прежней жесткости сверкнул в глазах Нильса. -- Почему? -- спросил он коротко.

-- Ты не должен сердиться, -- сказала Мерта. -- Я слишком несчастна.

Ея голос звучал жалобно, как голос ребенка, и Нильс не понимал, почему ему нельзя было взять ее в объятия, как прежде, и весело приласкать ее.

-- Разве ты несчастна?

Нильс ничего не понимал. Он просто ждал, что ему придется услышать, как ждал бы услышать свой смертный приговор.

-- Этого никто еще не знает, - проговорила Мерта. -- Но я скоро буду иметь ребенка.

Нильс долго сидел неподвижно, закрыв лицо руками. Страдание было так сильно, что не вызвало ни гнева, ни печали; было только мучительное напряжение понять, что столь невероятное было правда.

-- Кто это? -- промолвил он наконец.

Мерта назвала, и опять Нильс опустил голову на руки.

Долго Мерта ничего больше не говорила. Точно ледяной холод, опустилась в ней уверенность, что своими словами она убила себя и свое счастье. Она теперь страдала только от ужасного молчания. Она ожидала, что Нильс вскипит гневом и что ей придется услышать сердитые слова. Но он молча сидел возле нее. Ей не видно было его лица; едва слышно было, что он дышит.

Мерта подумала, что теперь все кончено, и ее сознание своей вины было в ней так сильно, что она не смела говорить. Ей пришло в голову, что Нильсу было бы приятнее всего отделаться от нее, и, не сказав ничего в объяснение пли в свою защиту, она хотела встать и просто уйти, чтобы избавиться от зрелища причиненного ею ужасного горя. Но, не поднимая головы, Нильс крепко взял ее за руку и принудил остаться.

-- Подожди, -- сказал он. Он посмотрел на нее. Никогда еще Мерте не случалось видеть такого лица. -- Это было оттого, что ты уже не интересуешься мною? -- спросил он наконец.

-- О, Нильс! -- Это вырвалось у нее с таким выражением, точно она вдруг почувствовала, опять способность говорить. -- О Нильс! Я хотела тебе сказать только одно. Если бы ты не пришел, я пришла бы к тебе. Я все это сделала только потому, что слишком любила тебя. Я никого больше не любила. И никогда не буду любить.

Опять у Нильса появилось выражение, которое всегда пугало Мерту.

-- Для чего ты мне говоришь это? -- вырвалось у него.

-- Мне казалось, что тебе следовало знать это, -- ответила Мерта. И помолчав, она прибавила: -- Неужели ты думал, что это было, чтобы поправить дело?

Ни искры надежды не было в Мерте, когда она произносила эти слова, и, сказав это, она встала1 и пошла прочь не оглядываясь.

Нильс не удерживал ее. Он остался в том же положении, в каком сидел, и сидел там долго, а в ушах его все раздавался звук голоса Мерты, каким она говорила уходя. Этот звук находил в нем отклик и смягчал его душу; он говорил о несчастье, в котором Нильс винил самого себя. И пока Нильс там сидел, погруженный в своп размышления, в нем изменилось все, что он прежде думал или мог когда-либо подумать. И точно пораженный неожиданной мыслью, он вдруг выпрямился и оглянулся вокруг себя.

Вдохновение явилось к нему так внезапно, что едва ли он следовал зрелому решению, когда встал. Нильс направился по дороге через селение и скоро увидел перед собою лоцманскую площадку. Над скалами светило осеннее солнце; на площадке было пусто. Нильс пошел дальше и, постучав в дверь маленькой сторожки, сразу нашел, кого искал.

Август Шегольм сидел там один на лавке. Когда тот вошел, он поднялся и протянул руку.

Нильс остановился в дверях.

-- Не для того я пришел, -- сказал он.

В первую минуту Нильс толком не знал, для чего он пришел, а другой еще менее мог знать это. Молча смотрели они друг на друга.

-- Я пришел из-за этого... с Мертой, -- сказал, наконец, Нильс.

-- Что такое? -- неуверенно спросил тот.

-- Тебе лучше знать, -- угрюмо ответил Нильс.

-- Тебе нечего тут хлопотать, потому я намереваюсь жениться на девушке, -- произнес Шегольм и пытался принять спокойный вид.

-- Ты намереваешься? -- переспросил Нильс и в звуке его голоса звучал точно смех.

-- Послушай, Нильс, -- начал другой. -- Почем ты знаешь...

Но дальше ему не пришлось говорить. Нильс подошел к нему вплотную, захлопнув за собой дверь. В сторожке едва было места для двоих, когда оба стояли один против другого.

-- Это я намерен жениться на ней, -- сказал Нильс. Говоря это, он побледнел, а глаза его ушли в глубь и голос стал такой глухой, что едва можно было расслышать -- Молчи, -- остановил он, когда другой хотел что-то сказать. -- Молчи и слушай меня. Я любил ее с тех пор, как она была у первого причастия. Я играл с нею на дворах ребенком. Я встречался с нею у церкви. Это моего ребенка она носит теперь. Понимаешь? И если ты хоть кому-нибудь скажешь иное, я зарежу или застрелю тебя, где бы ты мне ни попался.

Оба парня стояли друг перед другом и на минуту водворилось молчание. Никто, посмотрев на них, не мог бы сказать, чем окончилась бы борьба между ними. Но в голосе и во взгляде Нильса, да и во всей его фигуре было что-то особенное, связывавшее другому язык. Может быть, также чувство Шегольма было менее глубоко; даже нет ничего невероятного в том, что он был доволен так дешево отделаться от обязанностей отца. При том он был так ошеломлен, что едва мог говорить, а Нильс был в том возмущении, которое дает власть над людьми.

И Нильс принудил другого дать обещание, даже не коснувшись его рукою. А когда это было сделано, Нильс пошел домой и потребовал себе пищи. Он ни с кем не говорил, а пошел потом вниз к своей лодке, поставил парус и ушел в море, где оставался, пока не засверкал маяк среди темных заливов и шхер.

Тогда Нильс Олафсон повернул лодку и направился домой. Теперь путь перед ним был ясен, и легкими шагами он взбежал на берег.

Впотьмах он направился прямым путем к избе Сторе Ларса и отпер дверь, даже не постучав. Сторе Ларс высунулся из дверей горницы и спросил, кто там, но Нильс ответил только, что ему нужна Мерта. II его голос был такой, что Сторе Ларс пропустил его мимо себя, недоумевая только, что случилось.

Нильс пошел прямо наверх, в комнату, где Мерта уже лежала в постели. Там он склонился над кроватью, и этот сильный мужчина заплакал, как дитя.

Но когда ему удалось, наконец, сказать, что он хотел -- это далось медленно и лишь в дрожащих отрывках -- тогда Мерта сказала: нет и еще раз нет! Он не смеет! Он не добьется этого! Так на свете не бывает! И в то же время она обнимала его шею, благодарила его и плакала. В темноте там Нильс возрос для нее в великана, стал точно божеством, которое избавляло ее от всякого зла и опасности, и ей представлялось, что она всю жизнь будет стоять перед ним на коленях и благодарить его.

До самых облаков поднимались в груди молодых людей волны, и эти волны не улеглись даже, когда Сторе-Ларс постучался в дверь и выразил мнение, что Нильсу пора бы уйти -- из-за соседей.

Тогда Нильс распахнул двери и сказал:

-- Это я сделал девушку несчастной и не будет лишним, чтобы я загладил свою вину.

А в постели Мерта лежала и плакала от волнения и счастья перед жизнью, которая могучими взмахами крыльев опять переменяла направление и влекла ее назад к солнечному свету. Она плакала в умилении перед человеком, который был выше и лучше всех других на земле и которого она всегда любила.

* * *

Нильс достроил кухню и одну комнату в своем новом доме, и свадьба состоялась в ноябрьский день, когда туман тяжело лежал над морем. С маяка доносились предупредительные выстрелы, точно салютуя свадебное шествие, выходившее из церкви, и колокола звучали в сгущенном воздухе смягченным звоном.

Так поселились Нильс и его жена в новом доме, который стоял на скале и возле которого соленая пена во время западных бурь взбрасывалась выше окон.