Ночью мне снился отец на нашем ранчо в Сабинале. Рождество, я учусь в седьмом классе, в тот год выдалась одна из самых суровых зим в Южном Техасе. Мескитовые деревья стояли голыми, как телевизионные антенны, а кустарник приобрел желто-серый цвет в тон тучам. Я в оранжевой парке, стою на коленях и держу в руках ружье 22-го калибра, которое отец подарил мне утром. Дуло все еще теплое после десяти выстрелов, которые я сделал.
Рядом со мной отец, также одетый для охоты и похожий на светящуюся палатку на шестерых. Он надвинул свой «стетсон»[41] до самых глаз, и я вижу только обвисшие небритые щеки, нос с красными прожилками и кривую влажную улыбку, частично скрытую жеваной кубинской сигарой. Пар от его дыхания смешивается с дымом. В свежем морозном воздухе от него пахнет как от вкусного, но подгоревшего обеда.
На прогалине еще подрагивает тело пекари.[42] Огромное зубастое животное с черной шерстью, слишком крупное и злобное, чтобы охотиться на него с ружьем 22-го калибра. Я подстрелил его от неожиданности, второй раз нажал на курок уже в ярости, потом от отчаяния, чтобы прикончить мерзкую тварь. Все это время отец молча за мной наблюдал — лишь в самом конце улыбнулся.
Наконец, пекари застыл на земле, раздался низкий влажный звук, и наступила тишина.
— Самое злобное животное из всех, созданных Богом, — говорит отец. — И самое грязное. Ну, и что теперь тебе следует сделать, сын?
При желании отец мог разговаривать, как выпускник Гарварда, но в те моменты, когда он меня испытывал, когда хотел создать между нами дистанцию, в его речи появлялся сильный акцент. Медлительный говор, характерный для завсегдатаев местных ресторанов, свободный и небрежный — так в реке к тебе приближается водяной щитомордник.
— Его мясо годится на еду? — спросил я.
Отец пожевал сигару.
— Можно сделать отличную колбасу, если у тебя есть желание.
Он позволил мне взять нож и отошел в сторону, когда я приблизился к еще теплому телу. Мне потребовалось много времени, чтобы освежевать тушу. Как только я прикоснулся к шкуре пекари, по коже у меня побежали мурашки, но сначала я не обратил на это внимания. Помню, как поднимался в воздух пар над внутренностями и появился непередаваемо отвратительный запах — кислая вспышка страха, гниения и экскрементов, которая не идет ни в какое сравнение даже с худшей вонью городских переулков. Таким был мой первый урок — газ, который выходит из тела только что умершего животного. Я едва не потерял сознание, и мне пришлось согнуться пополам, но я заметил суровый взгляд отца и понял, что должен продолжать. И я сделал свой выбор.
Закончив, я связал пекари ноги и просунул между ними ветку. Все тело у меня невыносимо чесалось. Отец стоял и наблюдал, как я затаскиваю пекари в кузов пикапа. Глаза у меня слезились; я изнывал от зуда, на руках появились крошечные красные точки, как будто их облили кислотой. Наконец, охваченный отчаянием, я повернулся к отцу, который по-прежнему держался на приличном расстоянии. Униженный и несчастный я ждал, когда он объяснит, что я сделал не так.
— Каждый охотник должен один раз совершить эту ошибку, — наконец, заговорил он, и его голос прозвучал почти сочувственно. — Больше он никогда ее не повторит. Ты подошел слишком близко к только что убитому пекари, и в качестве прощального подарка получил запах. Но это еще не самое худшее.
Отец бросил на землю окурок сигары и растоптал ее огромным ботинком. Когда он заговорил снова, боль добралась до моего скальпа, подмышек и паха. В ушах стоял глухой гул.
— Тело животного остывает очень быстро, и мелкие блохи, чигу[43] и клещи, а также все виды паразитов, которые размножаются на шкуре пекари, перебираются на ближайший источник тепла, — продолжал отец. — Ты оказался таким источником. Никогда не приближайся к мертвому телу, пока оно не остынет окончательно. Никогда.
Обратно мне пришлось идти домой пешком — отец не пустил меня в пикап. Один день я провел в душе, и еще один — обливаясь кортизоном. После того Рождества я больше никогда не стрелял из ружья. Однако освоить второй урок — не приближаться к мертвецам — оказалось значительно труднее.
Потом место действия сна изменилось, из Сабинала я перенесся в кампус АТ[44] и увидел восемнадцатилетнюю Лилиан. Она первокурсница, стоит у входа в класс живописи, босиком, заложив руки за спину. Ее хлопковый комбинезон и короткие светлые волосы забрызганы красной акриловой краской.
За неделю до этого мы с ней в очередной раз жутко поссорились. Я выбежал из «Дикси чиккенс» посреди обеда, а Лилиан кричала мне вслед, что больше никогда не станет со мной разговаривать. В моем сне я шел к ней, она же молча на меня смотрела.
Как только я оказался рядом, она легко коснулась кончиками пальцев моего лица и оставила липкие акриловые полоски на левой щеке. Потом, сохраняя серьезное выражение, разрисовала вторую щеку, словно наносила боевую раскраску, и рассмеялась.
— Значит, я прощен? — спросил я.
Ее глаза стали ярко-зелеными, она подошла ко мне так близко, что ее губы коснулись моего подбородка, когда она заговорила. Ее дыхание пахло, как вишневые «Лайфсэйверс».[45]
— Ничего подобного, — сказала она. — Но тебе не удастся от меня избавиться. Помни об этом, когда в следующий раз будешь меня бросать.
Зазвонил телефон.
Я проснулся и обнаружил, что лежу поперек футона и каким-то непостижимым образом умудрился снять трубку. Ставни у меня над головой были распахнуты, солнечный свет на лице казался невыносимо ярким и горячим, как бензин, и я прищурился. Прежде чем я открыл рот, Роберт Джонсон забрался мне на голову.
— Мурр, — заявил он.
— О, Роберт Джонсон, как хорошо, что ты дома, — сказала Майя Ли.
— Извини, — прохрипел я. — Может, я не буду вам мешать?
Она рассмеялась, и ее смех помог мне проснуться. Я вспомнил, как по утрам в воскресенье в Потреро-Хилл пил кофе и смотрел на рассеивающийся над бухтой туман. И город беглецов, где не нужно думать о прошлом, о доме и о тех, кто исчез из твоей жизни.
— С тобой непросто связаться, Трес, — сказала Майя.
Я сел и сбросил на пол пустую бутылку от текилы. Мой взгляд уперся в кухонное окно. Майя дожидалась остроумной реплики. Однако я молчал.
— Трес? — повторила она, но теперь ее голос изменился.
Я переместился на кухню, насколько позволял телефонный провод. Ржавая металлическая рама на окне над раковиной была широко распахнута и сильно перекошена. Нижнюю петлю аккуратно вырвали, древняя защелка, которая удерживала окно в закрытом состоянии, оказалась снаружи.
— Трес? — снова заговорила Майя. — Что происходит?
Я присел на кухонную стойку и посмотрел на индийскую сирень, которая росла под окном. Несколько розовых лепестков плавало в стоящей рядом с мыльницей чашке со вчерашним кофе. Еще парочка украшала одинокий отпечаток грязного ботинка, оставшийся на раковине, однако я не заметил на нем никаких канавок или бороздок, только удлиненный носок и еще, что он большого размера, около десяти с половиной.
— Майя, сколько у тебя есть времени? — спросил я.