Кровавые сны

Глава X,

Феликс не смог сразу заснуть, а с рассветом его уже разбудил звук наполняемого ночного горшка из той комнаты, под дверью которой он ночевал. Старик уже не лег досыпать, а принялся ходить по скрипучим половицам, отворять ставни, кряхтеть, одеваться, поэтому голодному Феликсу пришло в голову постучать в дверь.

— Добрый господин, — сказал он, когда хозяин комнаты откликнулся, — я хотел бы обменять редкую драгоценность на теплый плащ, или другую одежду, если у вас таковая отыщется.

— Что за драгоценность? — спросил старик, открывая дверь. Вероятно, наступление утра успокоило хозяина, и он решил более не тревожиться, что его могут ограбить. — Кинжал?

Ножны наверняка придали бы оружию дополнительную стоимость, но и сапфир в оголовке оружия, несколько камней помельче на гарде, да и само качество клинка и рукояти не позволяли усомниться в том, что семья Тилли не экономила на сыне. Старик повертел клинок, потом сказал:

— Я так понимаю, что вы, молодой человек, не хотите сами продавать оружие, — и взглянул на Феликса испытующе.

— Не хочу, — честно ответил мальчик. — И вовсе не потому, что кинжал замешан в чем-то предосудительном. Просто я еще молод, и у оружейника наверняка возникнут вопросы, тогда как вы сможете торговаться, не испытывая ненужного давления.

— Меня тоже спросят, почему нет ножен.

— Подобрать или изготовить ножны — плевое дело, — пожал плечами Феликс. — Скажете, что ножны где-то потерялись, и от вас отстанут.

Видя, что старик все еще колеблется, Феликс добавил:

— Я буду ждать вас на лестнице, там, где спал. Эту дверь вы закроете, так же, как и наружную. Получится, что если, допустим, я вам соврал, и меня разыскивают, вы донесете об этом и сразу приведете стражу.

На том и порешили. Феликс вновь устроился на одеяле, а старик оделся и поспешил в оружейный квартал, откуда вскоре вернулся, позвякивая серебром. Вид у него был довольный, и Феликс почти не сомневался, что старик уже прикарманил часть выручки, тем не менее, мальчик вручил ему еще один серебряный стюйвер, и попросил уступить утепленный шерстяной подкладкой плащ. За пять стюйверов Феликс стал обладателем поношенного, но довольно теплого плаща, и вдобавок у него остались небольшие карманные деньги, на которые он мог поесть.

— Я все же думаю, что ты, мальчик, сбежал не от епископа Камбрэ, а от кого-то другого, — напоследок сказал старик. — Впрочем, это не мое дело. Но, если тебе нужно перезимовать в монастырской обители, я бы на твоем месте направился во владения князя-епископа Льежского. Это самое спокойное место во всех Нижних Землях, да и нынешний хозяин тех краёв, Жерар ван Гросбеке, клирик уважаемый и богатый, заботится о своих подданных получше, чем Кров… Государственный Совет и герцог Альба. Лучше, чем даже французский король, который, говорят, о прошлый год стрелял в парижан из аркебузы, не разбирая, где католик, а где гугенот.

— А вот, говорят, Флиссинген поднял восстание, и решил больше не платить налоги Габсбургу, — сказал Феликс, полагая, что его собеседник поделится с ним последними новостями. — И осажденный Алкмаар все еще держится против сына герцога Альбы.

— Не просто держится, он выстоял, — Феликс услышал нотки гордости в голосе старика. — Когда люди принца Оранского пригрозили открыть плотины и затопить окрестности Алкмаара, где располагалась Фландрская армия, Дон Фадрике, сын герцога Альбы, снял осаду и увел войска. Доселе не терпел палач Мехелена, Зютфена и Наардена такого поражения. Многие местные кальвинисты бегут на север, в провинции, где королевскую власть уже не чтут, и святая инквизиция не в почете. Только, видишь ли, какое дело: у нас преследуют реформатов, — сказал старик, глядя на мальчика пристально, — а восставшие голландцы, как я слышал, изгоняют и убивают католиков. А ты ведь католик, если не соврал мне ночью?

— Хотите, господин, прочту хоть сейчас весь «Розарий»,[15] дабы развеять ваши сомнения? — Феликс подумал, что его собеседник, возможно, скрывает свои настоящие религиозные убеждения.

— Нет, любезный отрок, не утруждай себя, — сказал старик с тонкой улыбкой.

— Я спросил про Зеландию оттого, что хотел бы выйти в морское плаванье, — поделился Феликс со стариком. — Это составляет главное устремление моего сердца…

— У твоего сердца будет еще множество мечтаний, порывов и устремлений, — снова улыбнулся старик.

— Вы правы, господин, — опомнился Феликс, — не смею более злоупотреблять вашим терпением. Прощайте!

Набив живот пирогом с требухой и капустой, купленным с переносного лотка, Феликс не удержался от покупки фетрового берета с фазаньим пером, и у того же шляпника разузнал, откуда начинается дорога на Льеж. Оказалось, что столица епископского княжества располагается снова-таки на востоке от Намюра, всего лишь в дне пути верхом. Феликс не располагал конем, но теперь он был достаточно тепло одет, и решил двинуться в путь без промедления. Лесная дорога близ Намюра в дневное время изобиловала путниками, но, по мере отдаления от города, их поток иссяк. К тому же начался холодный осенний дождь, и плащ Феликса, промокнув, стал давить, как тяжелый груз на плечах. Сапоги из тонкой кожи, предназначенные для верховых прогулок, совершенно не подходили для ходьбы по размокшей грязи. Феликс подумывал, чтобы снова перетечь в Темный облик, но боялся, что нести в зубах тяжелый тюк промокшей одежды будет еще противнее, чем шагать по грязи. За очередным поворотом из леса выступили дома придорожной деревни, и Феликс решил, что если здесь найдется трактир, то хотя бы тарелку теплого супа на оставшиеся скудные деньги он может себе позволить.

Но харчевня с постоялым двором были заняты отрядом испанских солдат. Изнутри слышались крики, звон и ругательства на кастильском наречии. Собственно, кроме ругательств, молодой ван Бролин по-испански не знал почти ничего. На веранде, где в летнее время посетители могли наслаждаться трапезой на свежем воздухе, воин с такими же каштановыми кудрявыми волосами, как у самого Феликса, обжимал полную светловолосую девицу. Та, похоже, пыталась вырваться из объятий, но ее жалобы испанца не слишком волновали. Миновав трактир, Феликс увидел, что на дереве сразу за двухэтажным домом висят повешенные — мужчина и женщина. Судя по тому, что никакого запаха трупы не издавали, казнь состоялась не так давно.

Феликс ускорил шаг и на некоторое время забыл о неудобствах, причиняемых путнику дорожной грязью. Присутствие смерти вообще заставляет относиться более снисходительно к неприятностям. Шагая быстро и налегке, он еще до сумерек поравнялся с группой из десятка германских паломников. Вступив с ними в разговор, Феликс узнал, что те возвращаются из Нотр-Дам де Намюр, где, оказывается, желающие могли прикоснуться к ребру святого Петра и ступне святого Иакова. Феликс даже не знал, что находился в такой близости от апостольских мощей, и про себя жалел о том, что не удосужился посетить литургию. Чтобы получить хоть какое-то впечатление, Феликс начал расспрашивать паломников, и вскоре уже знал, сколь просветленными становятся люди, коснувшиеся благостных мощей.

Увлеченный разговором, мальчик с опозданием заметил, что первые паломники остановились. А, заметив, понял, что их окружают вооруженные люди. Вид у грабителей был самый свирепый, но и несчастный одновременно. Не сразу сообразил Феликс, что перед ними гёзы, те самые, которых он представлял отважными и благородными защитниками Фландрии от угнетения. Ни капли в потрепанных, небритых, грязных гёзах не было от людей, которыми Феликс мог бы восхищаться. Может, это были обычные разбойники, лишь притворяющиеся борцами за свободу от тирании? Говор у них был, однако, привычный для жителей северных провинций, такой же фламандский, как и у самого Феликса.

— Господа, — сказал Феликс, широко улыбаясь, — в деревне, которую мы только что миновали, расположились испанцы. Грабеж этих бедных паломников даст вам пару медяков, несравнимых с опасностью пребывания на открытой дороге.

Лучше бы он молчал.

— Католический ублюдок! — рявкнул на мальчика ражий гёз в каких-то немыслимых обносках, с жидкими волосами, но со сверкающим кинжалом в руке. — Давай сюда это! — и сорвал с головы ван Бролина только что купленный новенький берет.

— Что мальчишка говорит об испанцах? — спросил этого типа другой, в руках у которого была аркебуза, и дымился фитиль, обмотанный вокруг трех пальцев левой руки.

— Я говорю… — но резкий удар в лицо прервал его речь. Не подхвати Феликса паломник, он бы упал в грязь.

— Ударь меня, мерзавец! — крикнул паломник. — Зачем бьешь мальчишку?

Как только мужественный германец выпалил эти слова, ражий грабитель выкинул вперед руку с кинжалом, сталь мелькнула надо лбом Феликса и вонзилась под челюсть несчастному паломнику, мальчик отшатнулся, разбойник вырвал оружие, и немец упал навзничь, зажимая рукой горло, из которого рвалась кровь.

— Что ты творишь, безумец? — в лице грабителя с аркебузой сожаление мешалось с презрением. — Это всего лишь паломник из чужой страны.

— Одной католической собакой меньше! — не унимался ражий убийца. — Порадуем Христа, пусть сдохнут все!

— Они безоружные богомольцы! — вмешался третий гёз, приближаясь.

— Наши, которых жгла инквизиция, тоже не были вооружены!

— Где ты видишь перед собой Священный трибунал? Это простые люди, такие же, как мы.

— Уходим! — скомандовал кто-то спереди, и это слово повторили некоторые гёзы, которым их ранг, видимо, позволял командовать другими.

Вероятно, к этому времени грабители успели отобрать деньги у всех паломников, за исключением мальчика, о котором забыли, или просто не предположили, что у него может быть кошелек. Впрочем, Феликс не думал об этом, удрученный жестокой расправой над беднягой, заступившимся за него.

Как легко потерять жизнь, содрогался Феликс, как все тяжело достается, но уходит легче легкого. Еще недавно он был сыт, прекрасно одет и благополучен. За несколько дней, да что там, за пару мгновений Феликс превратил свою приятную жизнь, наполненную играми, роскошью и весельем, в мучительное прозябание. А только что из-за него вообще — умер достойный, хороший человек. Отомстить убийце! Феликс представил, как он в Темном облике прокрадывается в спящий лагерь гёзов. Сколько их может быть? На дороге показались около двух десятков, но кто-то еще, возможно, оставался в лесу, или в лагере, если у них есть постоянный лагерь.

Грабители скрылись между деревьями, а паломники столпились подле убитого. Феликс тоже встал рядом, чтобы запомнить его простое честное лицо. Человек, который вот так заступился за незнакомого мальчишку, зачем он это сделал? Феликса хлестнули по лицу, но убивать, похоже, не собирались. Да, но кто мог подумать, что разбойник вдруг ударит кинжалом человека, ничего дурного ему не сделавшего. Смерть гуляла совсем близко от Феликса, дышала на него, присматривалась к нему. Она как будто хотела чего-то, добивалась внимания, ждала. Феликс понял, что думает о смерти, как о человекоподобном существе, но это было как раз понятно: многие живописцы Нижних Земель уже рисовали Смерть в виде скелета с косой. Феликс был уверен, что она ждет от него мести. Но он остался с паломниками, помог им хоронить погибшего и молился вместе с ними на могиле, увенчанной наспех поставленным корявым крестом из веток. Сырой осенний лес вокруг тянул из людей тепло, вскоре наступила темнота, однако обобранные, униженные, бедные паломники ничего не боялись. Они свято верили в жизнь вечную, и вера служила им щитом от холодного осеннего уныния.

— Счастливого Рождества!

— И вам счастливого Рождества, святые отцы! — натопленный домик, изъятый у семьи еретиков, собрал на праздник всех служителей трибунала, председателем которого состоял Кунц Гакке. Домик находился в Антверпене, у самой цитадели, воздвигнутой знаменитым Франческо Пачиотто. Хотя король Филипп II положился на испанского архитектора при постройке мрачного Эскуриала, но даже тот был учеником Микеланджело, а в основном архитекторы в его империи были все итальянцы да фламандцы. Жители Испании, если не обрабатывали землю, то шли в солдаты, либо в клирики, к числу коих принадлежали также служители святой инквизиции.

— За скорое падение Лейдена и усмирение севера! — Империя устами своих верных псов алчно выделяла слюну на объявившие о неподчинении города. Зарилась доминиканским глазом на возвращение принадлежащих ей по древнему праву земель и душ, населяющих эти земли, да только зубами дотянуться не могла.

— За святого понтифика! Долгих лет Григорию Тринадцатому! — палач обнимал нотариуса, новый фамильяр, двадцатилетний Хавьер с лицом херувима и мозгом петуха, уже спал, уронив светловолосую голову на блюдо с остатками колбас.

Всякий раз, когда Кунц Гакке смотрел на это новое лицо в трибунале, он вспоминал, сколь многое изменилось за годы, проведенные ими в Нижних Землях. Они с Бертрамом и погибшими старыми фамильярами начинали еще в годы правления Карла, для которого родным языком был здешний, а не чужой кастильский. Старый император был суровым воином и не давал спуску еретикам, но он был сыном этой земли, и Фландрия никогда не помышляла о том, чтобы выступить против Карла V.

Когда была совершена ошибка? Когда что-то пошло не так? Почему сам великий католический император отпустил живым проклятого Лютера с Вормского рейхстага пятьдесят лет назад? Жалкие 50 лет, столько живут обычные люди, а мир изменился до неузнаваемости: ереси плодятся и все дальше и больше, а мечта о единой Империи с единой верой все тает-тает. Теперь престол Святого Петра занял не бывший инквизитор, как в прошедшие времена, а ученый богослов и покровитель искусств. Накануне Рождества Филипп II отозвал из Нижних Земель своего сурового наместника Альбу, назначив на его место седобородого Рекесенса, опытного политика, который ясно дал понять инквизиторам, что их чрезмерное рвение не желательно и более не угодно католическому престолу.

Если отец Бертрам видел издалека нового наместника, присутствуя в Брюсселе на чествованиях по случаю его назначения, то Кунц Гакке вернулся из самого Толедо, где располагалась великолепная штаб-квартира инквизиции, возглавляемой теперь новым ее главой, архиепископом Гаспаром де Кирогой. У сего прекрасного ликом мужа достало, наконец, времени познакомиться с одним из тех, кто стоял на переднем краю борьбы с ересями, и кого ценили его предшественники на посту Верховного Инквизитора Испании.

— Говорят, что архиепископ Толедский ложится спать, одевая на белые руки специальные перчатки, заполненные изнутри овечьим жиром, — рассказывал Кунц сидящему рядом другу. — Как ты думаешь, Бертрам, не стоит ли мне последовать его примеру? Или уже слишком поздно что-то менять?

Искалеченные огнем руки председателя трибунала всегда прятались в перчатки тонкой кожи днем, однако на ночь, в отличие от Верховного Инквизитора Испании, Кунц перчатки снимал.

— Гаспар де Кирога действительно красивый прелат, — продолжал Кунц, не дождавшись ответа. — У него красивая резиденция, уставленная дорогой мебелью, кованые узорные решетки на окнах, правильно составленные документы в архивах, глубокий голос, который нравится дамам, приходящим на мессу. Над креслом архиепископа Гаспара зеленый крест, покрывающийся почками. Наступит весна, друг мой, Бертрам, и под зеленью и цветами уже не будет видно креста, на котором висел Спаситель.

— Ты с годами смотришь на жизнь все мрачнее, — вздохнул Бертрам Рош. — Вчера, едва сойдя с корабля, ты с восторгом рассказывал мне о блестящих процессиях покаяний, роскошных аутодафе, на которых радуется кастильский народ. Но и дня не прошло, как ты уже строишь мрачные аллегории, и сам Верховный Инквизитор тебе не угодил.

— В Испании народ привык, еще со времен изгнания евреев и мавров, забавляться таким способом, — сказал Кунц. — Но за пределами империи наша вера все более хулима, нет у нее со времени победы над турками при Лепанто ни новых достижений, ни новых обращенных.

— Сражение у Лепанто состоялось всего пару лет назад, — вздохнул компаньон, — не заходишь ли ты в своей требовательности чересчур далеко, сын мой? Мнится мне, ты впадаешь в грех гордыни, и весьма близок к богохульству.

— Пока я не пересек черту, — улыбнулся Кунц, — расскажи мне еще о нашем новом наместнике.

— Он скорее старый, — усмехнулся Бертрам, поднимая оловянный бокал с красным бургундским вином, — но, несомненно, мудрый. Луис де Рекесенс командовал одним из флангов католической флотилии при Лепанто. Он подчинялся принцу Хуану Австрийскому, точно выполняя его план на битву, а значит, дон Луис сочетает в себе мужество и военные навыки. Он был наместником в Италии, представляя интересы короля в Милане и Неаполе, и ни разу не подвел его величество. Как политик, дон Луис лавировал, и весьма успешно, между интересами папского престола, магистратами итальянских городов и Габсбургами, как теми, что правят Германией, так и Филиппом Вторым.

— В каких отношениях он с Конгрегацией по делам веры и с папской инквизицией? — спросил Кунц.

— Сын мой, помилуй! — рассмеялся Бертрам. — Я видел нового наместника Фландрии всего пару раз, издали, на многолюдных собраниях. Все свои выводы я делаю по разговорам с разными людьми в Брюсселе. Ты полагаешь, эти люди сведущи в тонкостях итальянских внутренних отношений, интриг и партий? Но, зная нашего короля, можно быть уверенным, что Луис де Рекесенс верный и благочестивый сын Римской церкви. Если бы он таковым не был, король ни за что не возвысил бы его.

— Мне претит заниматься профанациями, вместо настоящих дел по укреплению святой католической веры, — сказал Кунц, пытаясь сосредоточить затуманенный взгляд на гобелене с изображением охоты. — Нам жизненно важно знать, поставлены ли нам ограничения новым статхаудером, и, если да, то какие действия окажутся за их пределами?

— Если бы я знал! — Бертрам поставил на стол свой кубок и начал перебирать костяные четки, которых ранее у друга Кунц не видел. — Мне было сказано, что новых епархий в Нижних Землях пока не введут, и открытые процессы по еретикам тоже сейчас нежелательны. Зато будет всячески приветствоваться любое разоблачение колдуна, ведьмы, оборотня или вампира. Это покажет народу, что мы боремся с настоящим злом, а не гоняемся за невинными гражданами.

— Хорошо, — сказал Кунц, отхлебывая пиво, — хоть какое-то дело. Надо будет снова нацелить агентов на поиск всяких диковинок и странностей. Из десятка пустых доносов на ведьм хоть один, а то и два оказываются дельными. На моей родине святые братья всегда усердно выпалывали семена чародейства. А что еще происходило в Брюсселе?

— На чествовании нового статхаудера присутствовали все именитые католические вельможи Нижних Земель: Эршо, Берлемоны, Тилли, Круа, Лалены, Мансфельды и наши друзья Маргарита и Филипп де Линь. Их духовника, отца Жерара, ты, должен помнить.

— Конечно, такой долговязый, в расшитой золотом сутане, стоящей дороже, чем боевой конь. Что с ним?

— Рассказал довольно любопытную историю, — лукавые морщинки побежали от внешних уголков глаз компаньона через виски к седеющим темным волосам. Но Кунц Гакке знал все риторические приемы своего друга, и не проронил ни слова, пока отец Бертрам выдерживал паузу. — Помнишь, когда мы ночевали в замке Белёй, ты сказал, чтобы я пригляделся к тамошнему пажу?

— Да-да, — в голосе Кунца прозвучал интерес. — Этот паж был представлен мне как антверпенец, но сам о себе он сказал, что родом из Флиссингена. Смуглый, красивый такой, Феликс ван… не помню. Кстати, почему ты не присмотрелся к нему, как я сказал?

— Да потому что утром его нигде не было видно, а после мы уехали, и более о нем не вспоминали.

— Ну вот, — Бертрам снова потянулся к оловянному кубку и, сделав глоток, продолжал. — Этот паж, как утверждает отец Жерар, играя в садах, повздорил с молодым де Тилли, избил его, отобрал кинжал, а когда один из крестьянских мальчиков бросился на помощь графскому отпрыску, этот Феликс, недолго думая, убил простеца, ударив головой об дерево, и тотчас сбежал куда-то в лес.

— В лес? Когда это было?

— Не так давно, этой осенью, — сказал отец Бертрам.

— Любопытно, — кивнул Кунц Гакке. — И что потом?

— Пажа искали, но так и не нашли, он будто бы сквозь землю провалился, — сказал компаньон.

— С его-то внешностью? — удивился председатель трибунала. Сотни раз проводивший расследования, инквизитор умел вычленять ключевые места в таинственных историях лучше, чем кто-либо другой. — Это все равно, как если бы наш новый фамильяр, — Кунц оторвал за светлые волосы голову молодого Хавьера от блюда, взял ломоть кровяной колбасы, откусил от нее преизрядно, поддерживая так и не проснувшегося молодого человека, позволил ему сползти под стол. — Как если бы наш фамильяр, говорю, пытался затеряться в краю мавров или индусов.

— Подвинь-ка блюдо, — попросил отец Бертрам, видя, что последней колбасы скоро не останется.

Инквизиторы еще выпили, и некоторое время молчали, работая челюстями. Остальные члены трибунала и работники Святого Официума уже разбрелись по другим помещениям и спальням дома, оставив начальство сидеть у стола, заставленного посудой и объедками.

— Пойти дать пинка лентяям? — в раздумье проговорил Кунц. — Сегодня забудут убрать за собой, а завтра, глядишь, забудут помолиться.

— Я еще не досказал, — поспешно вставил Бертрам, чтобы друг не вышел из-за стола. — Через какое-то время мать этого пажа, в антверпенский дом которой приходили с обыском, сама приехала в замок Белёй. Она в прошлом году устроила сына пажом, и теперь волновалась за мальчика. Отец Жерар говорит, что у женщины кожа цвета древесной коры, черные глаза, а губы огромные и влажные, как жаренные в масле грибы.

— Твой отец Жерар, судя по его описаниям, сам должен почаще навещать духовника, — вставил Кунц. — Будь я Филиппом де Линем, я не позволял бы такому исповедовать жену.

— Женщина сказала, что беспокоится за сына, который так и не вернулся в Антверпен. Она отправилась в ту крестьянскую семью просить прощения и оставить каких-то денег, но родители погибшего ребенка набросились на нее.

— И что?

— Она легко справилась с обоими, хотя отец Жерар говорит, что ростом отец убитого парня не уступает ему, а в плечах шире и сильнее.

— Весьма неосторожно с ее стороны! — прокаркал Кунц Гакке, расплываясь довольной улыбкой.

— Почему ты смеешься? — спросил Бертрам. — Что не осторожно?

— Ты ведь помнишь наизусть не только Святое Писание, но и сочинения Блаженного Августина, Фомы Аквинского и множество других богословских книг.

— К чему ты об этом заговорил?

— К тому, что провалами в памяти ты не страдаешь, — со значительным видом произнес Кунц Гакке. — Если сопоставишь некоторые события последних лет и твой собственный сегодняшний рассказ, то любопытные выводы не заставят себя ждать.

Бертрам Рош почесал тонзуру, допил остатки вина, однако, так и не понял, о чем говорит его единственный друг.

— Если спальню не натопили, — сказал Кунц, вставая, — сейчас же погоню обленившихся мерзавцев чистить снег и убирать внизу. Спокойной ночи, брат!