Кровавые сны

Глава XXII,

Вечерняя Москва, еще не до конца зализавшая раны пятилетней давности пожара, едва ли была местом, где кто-то мог чувствовать себя в безопасности, выходя со двора. Чем богаче и влиятельнее был человек, тем большая свита его сопровождала, тем больше было факелоносных слуг, холопей, державших лошадей, знакомцев, прихлебал и дальней родни. Ехать одному или малолюдством было порухою чести, и даже обедневшие бояре старались блюсти обычаи старины. Но возвращавшийся домой Андрей Володимерович не был в полном смысле слова боярином, в его крови текла рачительность Генриха из Вестфалии, и оттого сопровождающих было всего трое: слуга с факелом, да холопы, один из которых вел коня под уздцы.

— Андрей Володимерович, дозволь слово молвить, — Феликс пал ниц, чтобы в свете факела не было видно смуглого лица. Вначале он думал заговорить по-немецки, но, боясь, что среди сопровождающих сыщется доносчик, отложил раскрытие инкогнито на момент, когда они останутся с боярином одни.

— Встань, — с досадой сказал Андрей Володимерович, — что хотел?

— Поговорить с глазу на глаз, — отозвался Феликс, не вставая. — Дело великой важности, отошли слуг в дом, я сам заведу коня в стойло, там и назовусь.

— Ты монах? — спросил Андрей Володимерович, продолжая испытывать сомнения.

— Ego sum, qui sum, — едва слышно шепнул Феликс, — in partibus infidelium.[40]

— Передай коня монаху, — скомандовал Андрей слуге после недолгого замешательства. — Заходите, да ворота закройте.

Холопы бросились к створкам ворот, хозяин отобрал факел у одного из них и пошел вглубь двора, освещая путь Феликсу, идущему следом с конем в поводу. Ван Бролин быстро завел жеребца в денник, расседлал его и снял уздечку, вышел, Андрей Володимерович задвинул деревянный засов за его спиной, другой рукой крепко сжимая рукоять кинжала. Просто трусил, или ждал провокации?

— Я служу его величеству императору Священной Римской империи германской нации, — сказал Феликс по-немецки. — Пришел предупредить вас, Генрих, об угрозе. Князю Ивану Московскому ведомо ваше отношение к нему, и для вашего блага следует немедленно покинуть Московию. При дворе его величества Максимилиана ждут верных сведений об этой варварской окраине Европы, и награда за многолетние труды поразит вас щедростью.

— Почему мне следует вам верить? — с сомнением спросил Генрих.

— Я покину вас тотчас же, и вы вовсе не обязаны мне верить, Генрих, — мягко сказал Феликс. — Верьте собственному чувству, которое наверняка уже говорит вам об опасности. Я ваш друг, и мне поручено передать вам, к кому обратиться за покровительством в Нижних Землях, куда вы вскоре приплывете.

— Я не привык доверяться незнакомым людям, — сказал немец после некоторого раздумья, — тем более, в этой проклятой богом стране. Хотя, с другой стороны, какой смысл вам врать?

— Абсолютно никакого, — подтвердил Феликс. — Я не прошу взять меня с собой, не убеждаю причислить меня к приближенным и оставаться далее в Москве.

— Дело в том, что в последнее время я больше обретаюсь в Рыбной слободе и живу торговлей в Поморье, на севере. Этот дом — последнее, что мне принадлежит в столице. Было время, когда я обладал боярским званием, множеством землепашцев и вотчинами, но царь давно уже отобрал их у меня, с тех самых пор, как распустил опричнину.

Феликс кивал, стараясь не пропустить ни слова. Он мог одной неверной фразой лишиться доверия Генриха. Ничего не зная о его прежней жизни, следовало быть предельно осторожным, разговаривая с этим человеком.

— Самая пора распрощаться с этим домом и этой страной, — сказал Феликс, чтобы не дать разговору затухнуть. — Вас ждут в Германии.

— Кто меня ждет? — спросил Генрих к радости ван Бролина, у которого был заготовлен ответ.

— По приезде в Нижние Земли направляйтесь в Брюссель, в замок графа Тилли, — Феликс помнил, как граф, пребывая в замке Белёй, похвалялся своими связями в Вене. — Он даст вам рекомендательные письма ко двору, возможно, даже сам отправится с вами. В Польше до сих пор еще не выбрали короля, Габсбурги претендуют на Вавельский трон, и любая…

— Вы не располагаете свежими известиями из польского королевства, — поморщился Генрих, неодобрительно глядя на Феликса. — Уже два месяца, как трансильванского князя Батория короновали в Кракове.

— Я около двух лет нахожусь в Московии, — перебил Генриха ван Бролин, боясь потерять нужное ему направление в разговоре. — Не удивительно, что в этом углу Европы, где хозяйничают медведи, я могу даже не узнать о смене понтифика на престоле святого Петра. Не стоит выспрашивать более обо мне и моей миссии. Мне нужно от вас совсем немногое, и это никак вам не повредит.

— Я слушаю, брат-иезуит, — сказал Генрих, ухмыляясь, — уж такой вы народ, что бескорыстия легче дождаться от гулящей девки, чем от вас.

— Разве твоя жизнь, Генрих фон Штаден, не стоит пары лошадей с двуколкой, мелкой кухонной дребедени, такой как чугунный котелок, лопата, простыней изо льна, да пяти рублей серебром?

В темноте, освещаемой зловещим блеском факела, Феликс придвинулся к своему собеседнику, сверкая белками глаз. Просьба, в сущности, была невелика, да и не каждый день к бывшему боярину являлись просители, говорившие по-немецки. Но все же он попробовал торговаться:

— Я говорил тебе, брат…

— Феодор. В миру Феликс фон Бролин, сын Якоба фон Бролина из Флиссингена, — подсказал он, переиначив свою фамилию на немецкий манер.

— Мое положение, брат Феодор, весьма неопределенно, как у всякого негоцианта, ведь нажитое тяжким ратным трудом имущество я вложил в торговлю. Взамен опричных списков, где я некогда состоял, меня должны были внести в списки иностранцев, да позабыли, и теперь я уже не боярин, но и не обычный германец, а просто Андрей Володимерович. Таким почетным именем зовут на Руси бояр, но нет меня и в боярских списках.

— Я прекрасно осведомлен о твоем шатком положении, Генрих, поэтому нет нужды повторять одно и то же. Ведь это я сам пришел тебя предостеречь и предложить покровительство. Ut salutas, ita salutaberis.[41]

— Мне понадобятся все лошади для скорого отъезда, — сказал бывший опричник. — Могу выделить лишь одну, да малую повозку.

— Я же сказал, что достаточно одноколки! — дело было сделано, Феликс, едва не подпрыгнул от радости, видя, как воплощается его казавшийся безумным поначалу план. Он еще раз проговорил список того, что нужно загрузить в тележку, договорился о месте за городом, вблизи Раменской церкви, где он будет ждать холопа, который приедет на столь необходимой Феликсу упряжке.

— Я могу исповедовать тебя, сын мой, — сказал Феликс под конец, желая упрочить возникшие между ним и Генрихом слабые узы. Тот, однако, отказался.

— Не подведи меня, — сказал Феликс напоследок. — В моем лице ты имеешь не только земляка, но и преданного друга. Кто знает, в каком качестве и где мы встретимся вновь? Не преврати же друга во врага, обманув мои завтрашние ожидания.

С этими словами Феликс подхватил Генриха и легко усадил его на лошадиную кормушку, которая находилась в двух аршинах от пола. Сафьяновые сапожки с серебряными скобами на каблуках замелькали у самого лица ван Бролина. Он расхохотался, весьма неприятно, потом опустил возмущенного Генриха на земляной пол, отряхнул его белый атласный кафтан, склонившись едва ли не до малинового шелкового кушака с выпущенной в два конца золотой бахромой. Все же следовало признать, что и на Руси богатые да знатные люди одевались красиво. Не вина Феликса была в том, что ему так и не довелось примерить на себя московские наряды.

— Добавишь, друг мой Генрих, тонкого полотна рубах пару штук, — не удержался Феликс, протягивая руку.

— Что? — не понял Генрих, впечатленный силой своего ночного гостя, он решил не выказывать возмущения его панибратством.

— Деньги, пожалуйста, — с покорным видом произнес Феликс, поднося ладонь еще ближе к собеседнику. — Мне нужно совершить некоторые покупки в ожидании оговоренной встречи.

— Боишься, что завтра не увидишь моей упряжки, — недобро засмеялся Генрих, — сунешься сюда, а я уже на север отъехал.

— Кто ж тебе за день цену настоящую за дом уплатит? — пожал плечами Феликс. — Никуда ты не денешься, в лучшем случае, неделя у тебя на сборы уйдет.

На это фон Штаден возражения не нашел, развязав кошель, он высыпал из него горсть серебра, из которой Феликс при свете догорающего уже факела отделил пять рублей мелочью.

— Не забудьте, Генрих, замок графа Тилли под Брюсселем, — сказал напоследок и скрылся в ночи, едва дождавшись, пока босой холоп в широких портках и длинной рубахе отопрет калитку на улицу.

Всего два дня назад Феликс нашел своего больного оспой друга, но жизнь его снова переменилась, стала деятельной и осмысленной. Состояние Габри оставалось тяжелым, но не ухудшалось, свалившаяся на голову молодуха по имени Груша тоже требовала своей доли забот и внимания. Пользуясь теплыми днями, они жили в роще за Мельничной слободой, куда за малую плату банная прибиральщица и прачка носила им состряпанную снедь в глиняном горшочке. Тренько который шел за ван Бролином и Грушей в первый день после того, как его брат стал подозревать Феликса в утайке ворованного добра, отстал после того, как Феликс поговорил с ним. Не исключено, что между Васильком и Треньком тоже состоялся разговор, после которого атаман согласился не преследовать человека, спасшего не так давно его родича. Правда, легкость, с которой шайка отказалась от Аграфены (так Груша была при крещении записана в приходской книге), казалась весьма подозрительной. Не могло быть, чтобы ее исчезновение в один день с Феликсом не связал воедино прыткий разум Василька.

Как бы то ни было, но следовало уходить из Москвы, чтобы не накликать на голову очередных несчастий. В столице государства люди были пуганными, подозрительными, недоверчивыми, мнили себя жителями третьего Рима (едва не лопаясь от гордости), и приказных дьяков, стрельцов, стражников и служивых дворян было здесь больше, чем где-либо в широкой и местами весьма малолюдной Московии.

Волнение Феликса нарастало, когда ночью и ранним утром он едва дотащил Габри до деревянной церквушки сельца Раменское. Расположенная уже за городом, среди подступающих лесов и полей, украшенная искусной резьбой церковь, созданная безвестным русским мастером, не принесла своим видом успокоения ван Бролину. Аграфена, которая шла за ними на расстоянии в несколько десятков саженей, расположилась ниже по склону, спускающемуся к реке. С утра она только однажды подошла к Феликсу, чтобы нанести на его лицо легкий слой белил. Предусмотрительная девушка, уходя из бани, забрала с собой несколько предметов женской одежды, сурьму, румяна и белила для лица. Феликс уже несколько раз кричал на нее, когда Груша приближалась слишком близко, на его взгляд, к больному. Теперь она не решалась без разрешения подойти к ним, и Феликсу ничто не мешало пытаться говорить с другом, всматриваясь с жалостью в его покрытое язвами лицо.

— Габри, слышишь меня, дорогой? — позвал он по-фламандски. — Габриэль Симонс! Пора в школу!

Но тот бродил по своим тропкам горячечных видений, не мертвый, но и не полностью живой. Волосы покидали его голову, если он выживет и не потеряет зрение, что нередко случалось с больными этой страшной заразой, подумал Феликс огорченно, красавцем его уже никто никогда не назовет.

Оставив Габри в тени старого клена, Феликс подошел к сидящей на склоне девушке, взял ее за руку, лег, положив голову ей на колени, закрыл ее ладонью свои глаза.

— Попробуй уснуть, — сказала она, гладя свободной рукой короткие волосы ван Бролина. — Как Господь захочет, так и будет, не гадай зазря. Это святое место, тут хорошо и покойно, спи, мое красное солнышко.

Голос девушки убаюкивал, Феликс очень устал прошлой ночью, он выбился из сил, сначала отправившись к центру Москвы и обратно, потом, таща на себе больного до самого села Раменского. Если повозка не приедет, все впустую, думал он, все мои усилия псу под хвост. Его разбудил Грушин голос:

— Это не к тебе ли, Феденька? Смотри!

— Ступай, нарви ромашек, — сказал он, вскакивая на ноги. В полуденной дреме он припомнил, как Чернава советовала кому-то из деревенских баб умывать настоем из ромашки оспенных больных.

Цепко оглядываясь, Феликс пошел, мимо лежавшего в забытьи Габри, туда, где рядом с церковью остановилась одноконная повозка, управляемая, кажется, одним из вчерашних холопов Андрея Володимеровича. Холоп вертел головой по сторонам, но вздрогнул и едва не закричал, когда рядом с ним на облучке оказался Феликс.

— Отъедь вон туда, — скомандовал Феликс, недовольный тем, что оказался совсем рядом с сельским храмом, у входа в который болтало несколько прихожан и бородатый батюшка с медным крестом на пузе.

Если бы православный священник заговорил с ним, дела Феликса могли обернуться весьма скверно, однако же, поп увлеченно разговаривал с другими людьми, и опасность миновала.

— Передай Андрею Володимеровичу от меня земной поклон и пожелания многих лет, — сказал он слуге, оглядывая сложенные в сене вещи, о которых просил у его хозяина.

В самом деле, для состоятельного человека, коим являлся Генрих фон Штаден, исполнение просьбы Феликса не составляло особенного труда. Выгоды от представления к венскому двору, в которое поверил бывший опричник, неизмеримо перевешивали скромные запросы явившегося в неурочный час латинского монаха. Мысливший категориями больших денег и сложных интриг, фон Штаден даже не мог представить, что его посетил не облеченный никакими особыми тайными полномочиями нездешнего происхождения мальчишка. В сотнях верст вокруг Москвы не было других столь молодых людей, владевших европейскими языками. Поверить в иезуита, выполняющего некое секретное задание, было много легче, нежели в правдивую историю самого Феликса, поведай он таковую без утайки.

Как бы то ни было, а закат этого дня провожал одноколку, запряженную каурой кобылкой, рядом с которой шагала молодая девушка, на облучке сидел широкоплечий малый в надвинутой на лоб войлочной шапке, а на сене позади него лежал без сознания мальчишка, весь в язвах и струпьях от оспы. Настоящим чудом было то, что когда ван Бролин погрузил горячего Габри на тележку, тот открыл гноящиеся глаза и перекрестился, глядя на деревянную церковь.

— Феликс, это за мои грехи, — сказал он по-русски, спустя несколько ударов сердца добавил: — Прости меня, если можешь.

Больше он не произнес ничего, и все попытки Феликса обратиться к другу пропали втуне — Габри снова погрузился в забытье. Но теперь ван Бролин начал верить, что все у них закончится хорошо. Вечером, встав у какой-то реки, они заварили в котелке собранные Грушей ромашки, Феликс дал Габри выпить настой, а после обтер его худое тело, смочив лоскут полотняной ткани, отодранный от простыни, в ромашковом вареве.

На другой простыне они с Грушей провели ночь, прямо под сенью ближайших деревьев. Девушка до смерти боялась ночных звуков, уханья сов, хлопанья крыльев, далекого волчьего воя. Феликс потешался над ее страхами, говоря, что люди намного страшнее, и лес — единственный их настоящий друг. Наконец, она уснула, и ван Бролин смог перетечь, чтобы наспех поохотиться в ближайших зарослях. Крупный заяц был ему наградой, правда, Груша вновь перепугалась, увидев наутро заячью тушку, и пришлось ей придумывать со сна историю о том, что заяц забрался прямо к ним на простыню.

Это были изумительные дни середины лета, когда страда у крестьян, когда Габри потихоньку начал идти на поправку, но своим видом все еще ужасал встречных, не склонных связываться с проверками девушки, везущей на тележке больных братьев. Завидя на дороге встречную повозку или конных, Феликс ложился в обнимку со своим явственно изуродованным болезнью другом, и ни у кого пока что не возникло желания перевернуть его и начать копаться в тряпье, запачканном оспенным гноем.

Но самые чудные мгновения переживали они с Грушей, когда ночевать доводилось у берега реки или озера, в котором можно было искупаться. Раздетые молодые любовники заходили в воду, смывая с себя дорожную пыль и пот, резвились на ночных плесах, ласкали друг друга на ложе из трав, или прямо в воде. Не раз и не два Феликс видел кошачьим зрением, как смотрят на них глаза лесных и речных существ, порой недобрые и завистливые. Но не было никого среди водяных, русалок и леших, кто осмелился бы бросить вызов оборотню. Медведи лакомились медом и ягодами в летнюю пору, волки охотились по двое, не собираясь в стаи, заботились о пушистых волчатах. Люди, только люди в эти волшебные дни несли с собой зло.

— Я думаю, что затяжелела от тебя, любовь моя, — сказала Груша однажды, сидя на нем в лунном свете с распущенными темными волосами, белокожая, пышногрудая, в расцвете молодой красоты.

— Думаешь, или уверена? — спросил пятнадцатилетний Феликс, не испытывая особенных чувств. Он ненадолго задумался о том, что надо бы крестить Аграфену по католическому обряду, а потом увидел Габри, который с жадной тоской на обезображенном лице глядел на них из-за дерева.

— Еще не уверена, — засмеялась Груша, — но я очень хочу этого.

Ее круглые груди запрыгали от этого смеха, как туго набитые кожаные мячики, которыми играют маленькие дети, Феликс наклонил девушку к себе и начал целовать, а когда вскоре посмотрел на то место, где прятался Габри, больше уже не увидел друга. Надо в следующий раз отойти подальше, решил, засыпая, Феликс.

Между тем, приблизилась засечная черта Московского царства, рубежи, на которых все пути-дороги были перекрыты непреодолимыми для татарской конницы преградами из срубленных деревьев. Движение к югу привело бы спутников к местам, где можно было наткнуться на казачьи разъезды и стрелецкие отряды, патрулирующие границу. Груша, переговорившая со встречным пожилым крестьянином, узнала, что двигаться далее на юг теперь стало опасно — их могли принять за беглых крестьян, а потом, обнаружив, что задержали иноземца, объявить всех троих лазутчиками, с которыми расправа была короткой и жестокой. Феликс ночью думал, как быть, лежа с открытыми глазами под звездным небом, и решил наутро свернуть к западу. Селений на этом направлении становилось все меньше, дороги были еще более заброшенными, чем в Ливонских и Псковских землях. То и дело путь им преграждали реки, через которые иногда целыми днями приходилось искать брод. Мертвые деревни, иногда с не похороненными скелетами в домах и заросшими молодым леском полями, стояли памятью этой земли о страшных годах опричнины и татарских нашествий.

— Мой грех, мой, простишь ли меня, господи, — причитал Габри, молясь по-русски, крестясь справа налево. Того ли человека я везу, иногда спрашивал себя Феликс, это не толковый, рассудительный умница-Габри, которого я знал, но суеверный и растерявший весь разум юродивый московит. Ван Бролин гнал от себя скверные мысли, но они все равно появлялись. Однажды он уснул, зверски вымотавшись на переправе, а проснулся от звука голосов болтающих Груши и Габри.

— У тебя нет ума! — закричал он на девушку, вскакивая, — но ты-то, Габри! — и он ругал друга по-фламандски, пока тот едва не разревелся от обиды.

Плюнув, Феликс заграбастал Грушу, раздел ее и бросил в реку, через которую они недавно переправились, следом разделся сам и обнял ее прямо в воде, теплую, дрожащую, покрытую гусиной кожей.

— Не бойся, — утешала его Груша, — Гаврила выздоравливает, от него уже ничего подхватить нельзя. Ты правда из-за меня так распереживался? Любишь свою Грушу? Скажи! Еще скажи!

Сердиться на нее не было никакой возможности, Феликс привязывался все больше и больше к ее губам, рукам, волосам, запаху, голосу. Она говорила, что это чувство называется любовью, и он верил ей. Этим вечером прошел сильный ливень, от которого Габри укрылся под телегой, а они любили друг друга под струями дождя. Утром Габри встал и решил прогуляться, пока его друзья еще спали, не размыкая объятий. Силы быстро возвращались в молодое тело, он зашел довольно далеко и наткнулся на группу странных вооруженных людей с длинными чубами на отскобленных лезвиями до сизого цвета головах. Точнее, конный отряд наткнулся на мальчишку в обносках с оспенными струпьями на лице. Разглядев следы болезни, эти необычные казаки крикнули Габри, чтобы тот не приближался к ним, иначе они его застрелят. Вняв просьбам горемычного мальчишки, они все так же издалека сказали ему, что под ними Муравский шлях из Московского княжества на юг, в степи, где хозяйничают крымчаки. Татары в этом году не собрались в большую орду, но их мелкие шайки, промышляющие на шляхе, не стали от этого менее опасными. Двигаясь по Муравскому шляху на юг, можно было добраться до Московских засечных рубежей, и далее — до Киева и Черкасской крепости, относящихся уже к владениям Польской короны.

— Едем по Муравскому шляху! — крикнул Феликс, воодушевляясь. — Если увидим клубы пыли на дороге, тут же сворачиваем в лес.

Габри привычно лег на одноколку, подложив руки под голову, а Груша пошла впереди. На этот раз Феликс тоже оказался рядом с ней, только с другой стороны от лошадиной головы.

— Аграфена, сердце мое, — торжественно сказал Феликс, — мы скоро узрим храмы истинной веры, где литургию читают по-латыни.

Груша молчала, переставляя ватные ноги, Феликс подумал, что от усталости.

— Ты согласна пройти крещение по Римскому обряду?

— Ой, Феденька, мне дурно, — она стала оседать прямо в дорожную пыль.

Феликс остановил лошадь, поднял девушку и почувствовал жар. Габри, видя неладное, молчал, соображая, что все это значит.

— Если бы это был не ты, Габри, а чужой человек, убил бы к дьяволу, — в сердцах прошептал Феликс, бережно укладывая девушку рядом с другом на телегу.

К вечеру язвы покрыли тело и лицо Груши. Ее организм был взрослее и сильнее, чем у Габри, периоды беспамятства каждый день чередовались с периодами ясного сознания, когда она слабым голосом просила прощения у Феликса, заверяла его в своей вечной любви, обещала, что будет ждать его на небе. Теперь они в день проезжали не более десяти верст, Феликс обмывал Грушу настоем из ромашек, как раньше делал это для Габри, успевал собирать овес на заброшенных полях, да еще и охотился по ночам, чтобы кормить больную любимую и выздоравливающего друга бульоном.

В один из дождливых дней ранней осени они не сразу увидели приближающихся всадников, которые на мокрой дороге не поднимали привычных летних туч пыли. Вина за это была целиком Феликса, поскольку Габри постоянно жаловался, что стал хуже видеть, тем более, не было надежды на покрытую язвами и струпьями Аграфену.

Феликс успел свернуть и погнал кобылку по бездорожью среди деревьев, потом у одноколки соскочило с оси колесо, и стало понятно — им конец. Пятеро всадников в цветных халатах и войлочных, подбитых мехом, малахаях въехали за ними в лес, натягивая луки. Габри, скатившись с наклоненной телеги, поднялся на ноги и побежал в чащу, удивляя Феликса резвостью. Ван Бролин выломал оглоблю из упряжи, готовясь встретить врага, но Груша, тоже упавшая с телеги, вдруг поднялась на ноги и пошла навстречу татарам, избавляясь от одежды, чтобы они могли видеть признаки болезни во всем их безобразии. Возможно, в ее помраченной жаром голове было желание отпугнуть извечных похитителей русских людей, а может быть, она просто отвлекала на себя внимание, давая Феликсу и Габри возможность скрыться в глубине леса. Ван Бролин никогда не узнал, чем руководствовалась девушка — татары дали залп из луков, и бедная Груша опрокинулась на спину под ударами сразу нескольких стрел. Феликсу пришлось перескочить через нее и, пользуясь тем, что ни у одного из врагов новая стрела еще не была наложена на тетиву, он широко повел своим орудием, сметя из седел сразу двоих татар. Остальные развернулись и помчались к дороге, устрашенные силой и безумной свирепостью Феликса, исказившей его лицо. Метнув оглоблю, как копье, он попал в ноги одной из удирающих лошадей, та с жалобным визгом рухнула, сбрасывая всадника. Обернувшись в седле, двое отступавших татар послали в него стрелы. Одна пролетела далеко в стороне, а другую Феликс поймал рукой, даже не задумавшись, что такого особенного он совершил. Подхватив лук одного из спешенных им врагов, Феликс наложил стрелу и послал ее в сторону убегавших. Проследив ее полет над головами татар через Муравский шлях в лес на другой стороне дороги, Феликс сорвал саблю с упавшего врага и зарубил троих, еще шевелившихся и пытавшихся отползти. Потом добил лошадь, у которой были переломаны передние ноги.

Кинулся к неподвижной Груше — она была уже мертва, одна из стрел нашла ее сердце.

— Простите, святой отче, — палач встал на колени перед Кунцем, ожидая отпущение грехов.

— Слабое, говоришь, было сердце?

— Да, ваша милость, видели сами, как он перепугался, когда увидел инструменты.

Труп одного из родственников семнадцати погибших валялся на грязном подвальном полу заброшенного дома у канала Ваппер. Несколько лет назад в Антверпене не было ни единого свободного здания, как же все переменилось за годы хозяйничанья герцога Альбы! Нынче гарнизоном городской цитадели командовал верный герцогский слуга, бывший его телохранитель, впоследствии победитель при Моокерхайде, Санчо д'Авила. А нынешний наместник Нижних Земель, Луис де Рекесенс, тяжело болел, предоставив управление своему совету.

Послышались шаги по сырой лестнице, и в подвал спустился фамильяр Отто с хлебом и окороком в холщовом мешке, с небольшим бурдюком пива и усталым выражением на хмуром лице. Отто обошел труп и сгрузил свою поклажу на деревянные козлы, составлявшие единственную мебель подвала, если не считать принесенного инквизитором смоляного факела, вставленного в специальную скобу на стене.

— Если бы вернуть наши старые инструменты, — в который раз посетовал палач, поднимаясь с колен, — случаи преждевременных смертей стали бы намного реже.

— Он уже ничего не скажет, — сказал Кунц фамильяру, разворачивая мешок и доставая снедь. — Подкрепляйся и рассказывай.

— Умер под пыткой? — спросил Отто, кивая в сторону покойника.

— Это и пыткой нельзя было назвать, — прокаркал Кунц. — Но тринадцатый номер в списке теперь можно вычеркнуть. Помнишь, их было семнадцать, когда ты уезжал. Осталось всего семь, если не считать твоего подопечного.

— Не знаю, следует его считать, или нет, — Отто взял отрезанный Кунцем ломоть мяса, положил его на хлеб и широко раскрыл рот, вонзаясь крупными зубами в еду.

Некоторое время он жевал, потом увидел, что инквизитор пристально смотрит на него, не приступая к трапезе.

— Весь день ехал, спешил, — проговорил Отто с набитым ртом. — Простите, святой отец.

Кунц по-прежнему, не мигая, смотрел на фамильяра.

— Докладывать особенно нечего, — Отто проглотил огромный кус, запил его пивом, вытер манжетой губы. — Феликса ван Бролина уже несколько лет не видели во Флиссингене. В доме этой семьи проживает юная воспитанница покойной Амброзии ван Бролин вместе с пожилой сестрой капитана ван Бролина, Мартой, вдовой испанского лейтенанта Эспинозы.

— Никогда не знал, что эта женщина — вдова испанца, — сказал Кунц Гакке, потирая подбородок.

— Я сам с трудом раздобыл эти сведения, — сказал Отто. — В их семье не принято говорить об этом. Насколько я понял, молодая Марта ван Бролин сбежала с нищим кастильским сержантом, вопреки воле старшего брата, не желавшего отдавать сестру за Эспинозу. Она же ездила с королевской армией, в числе прочих солдатских и офицерских жен, пока Эспиноза не сложил голову при Сен-Кантене. Великая победа нашего короля и герцога Савойского обернулась разбитым сердцем Марты дель Эспиноза.

— Как и все великие победы, — кивнул Кунц, наконец, приступая к еде.

— Брат все же сжалился над одинокой вдовой, говорят, Амброзия, его молодая жена, уговорила сурового капитана, и он разрешил сестре вернуться под семейный кров. Последние годы она помогала невестке в кофейне на улице Мэйр, пока не произошли известные события.

— Никогда не поверю, что Феликса ван Бролина нет в живых, — покачал головой Кунц.

— Святой отец, — произнес Отто, — как иначе можно объяснить, что за два года наследник так и не объявился в отчем доме?

— Возможно, он вышел в море на одном из судов, принадлежащих семье ван Бролин?

— Неужели я не догадался бы проверить? — улыбнулся самодовольно фамильяр, отхлебывая из бурдюка. — Во Флиссингене живут моряки, в том числе те, кто ходит с Виллемом Баренцем, помощником капитана Якоба, которому старый ван Бролин завещал управление морскими делами своей семьи до совершеннолетия сына.

— И что ты выяснил?

— Баренц на «Меркурии» вышел в море без наследника.

Наступила тишина, нарушаемая лишь работой челюстей трех мужчин. В мрачном подвале, у тела погибшего, старшего брата одного из умерщвленных еще годы назад антверпенцев, они насыщались, думая, как вскоре дойдут до конца списка семнадцати. Всех, до кого они дотянутся, ждет этот сырой подвал у канала Ваппер, из которого берут воду антверпенские пивовары.

Что будет, если и тогда окажется, что имя убийцы отца Бертрама по-прежнему остается неизвестным, думал Кунц. Я привык получать ясные ответы, это все, что я умею, все, во что я верю. Моя жизнь и есть ответ Господу на его призыв защитить его от поруганий. Видишь, Господи, я плачу самую высокую цену за истину, глаза Кунца остановились на покойнике, задержались, его лоб наморщился. Вдруг он закрыл веки, ему почудился голос отца Бертрама, слабый шепот, едва различимый, нет, нет, Кунцу казалось, что вот-вот поймет, о чем хотел сказать его единственный друг, о чем предупредить, но вроде бы уже сложившиеся фразы распадались, терялись, вскоре шепот Бертрама издалека вовсе перестал доноситься.

Кунц Гакке разомкнул глаза, понял, что оба подчиненных смотрят на его лицо, по которому текут слезы.

— Я слышал его голос, — прошептал Кунц, вытирая щеки тыльной стороной ладони, облаченной в перчатку. — Он пытался что-то мне сказать. Направить. Помочь.

Инквизитор видел молитвенное благоговение в глазах палача, фамильяр скрывал насмешку под маской сочувствия. Кунц отвернулся от обоих, пошел к выходу из подвала.

— Мне надо побыть одному, — бросил через плечо. — Избавьтесь от тела. Завтра нас ждет новая работа.

— Да, ваша милость, — сказал Отто, глядя, как инквизиторские сапоги исчезают из вида в проеме лестницы. Не торопясь, они с палачом доели весь хлеб с ветчиной, допили пиво, потом отволокли труп к Вапперу и, вскрыв брюшную полость, столкнули покойника в черную воду.

— Когда уже мы получим постоянную резиденцию и официальную работу? — произнес Отто, ежась на холодном ночном ветру.

— Наша работа там, где укажет его милость, — ответил палач. — Осталось менее половины списка, и вскоре, с божьей помощью, отделаем всех.

Фамильяр покачал головой и ничего на это не сказал.