Кровавые сны

Глава XVI,

Прекрасен был широкий залив Сантандера с амфитеатром зеленых гор и пиком Валера вдали, залитым солнечным сиянием. После низменностей Фландрии, ровного моря и невысоких французских берегов по левому борту, Кунца Гакке охватил восторг. Наверное, любовь к горам передалась ему от баварских предков, которых сирота, подобранный доминиканцами, даже не знал.

Дальнейшее путешествие через горные перевалы и Сьерру было не таким приятным, как вид, открывшийся из бухты: будто бы миловидная издали девушка на поверку оказалась грязнулей с расцарапанными блошиными укусами на теле и вшами в нечёсаных волосах. Быт испанских деревень и постоялых дворов разительно отличался от чистоплотного зажиточного быта Нижних Земель. Только многочисленность прихожан в церквах да истовая набожность участвующих в крестных ходах и церковных мистериях мирила Кунца с порядками во владениях Филиппа II. Не так должна была выглядеть сердцевина империи, раскинувшейся на весь мир, первой в истории человечества империи Старого и Нового света, в которой никогда не заходило солнце. Нет, не так.

Четыре дня пути до Овьедо, потом через ущелья Кантабрийских гор в долины Старой Кастилии, они миновали Вальядолид и Сеговию, пересекли горы Сьерра-де-Гуадаррама и спустились в плодородную долину Тагус. Когда медленная процессия через две недели, наконец, достигла Толедо, Кунц Гакке был сыт Испанией по горло. Здесь все делалось медленно, лениво, по дороге то не было корма для лошадей, то местная стража отказывалась охранять узников, то приходилось ждать по нескольку часов кузнеца, чтобы сменить отлетевшую подкову. То, что во Фландрии подразумевалось само собой, как отношение к почтенному чиновнику на службе самого грозного ведомства империи, здесь приходилось вымаливать, или добиваться угрозами.

Двухэтажный дворец инквизиции, называемый Святой Обителью, был одновременно и тюрьмой. Здесь, близ монастыря Санто Доминго эль Антигуа, инквизитор, наконец, избавился от пленных отступников, чей жуткий вид под конец путешествия не вызывал бы в другой стране сожаления только у самых жестокосердых. Но это была Испания, народ которой, пройдя через столетия войн с магометанами, настолько отрешился от сочувствия к человеческим страданиям, что ни вид гноящихся глаз, ни конечности, стертые колодками, ни запутанные волосы и бороды, кишащие паразитами, не мешали по дороге простолюдинам кидать в узников камни, сухой навоз и мертвых крыс. Камней, навоза и крыс в Испании было предостаточно, а серебра и золота, возимого из Индий галеонами, на первый взгляд, вовсе не наблюдалось.

Двойная чугунная решетка приоткрылась, впуская председателя трибунала инквизиции из Камбрэ. В дверях резиденции архиепископа Толедского стояли охранники в алом облачении поверх вороненых доспехов, с алебардами в руках. Сам Гаспар де Кирога с улыбкой встретил подчиненного и пригласил садиться у стола, за которым стояло роскошное резное кресло Верховного Инквизитора империи. Гобелены на стенах, подумал Кунц Гакке, судя по мотивам, вытканным на них, были доставлены из Фландрии, а ковры на полах, возможно, награблены при Лепанто, прямо с захваченного турецкого флагмана Али Паши. За красавцем де Кирогой, на стене, висели гербы: черный орел и лев Габсбургов среди замков и лилий, будто бы вобравший в себя всю европейскую геральдику, и зеленый крест святой инквизиции. В этом средоточии могущества империи Кунц наконец-то почувствовал величие, которому он служил всю свою жизнь. Замыслы Господа могли доноситься до смертных устами всего лишь двоих людей на Земле: святого понтифика в Риме и наиболее влиятельного клирика Испанской империи, сидевшего напротив сироты, подобранного доминиканцами. Кем бы стал Кунц, если бы не орденские монахи? Трупиком в общей бедняцкой могиле, малолетним разбойником, ландскнехтом?

— Я ознакомился с твоим докладом, сын мой, — поставленный многолетними службами в церквях, голос Гаспара де Кироги был не просто глубок — он зачаровывал, как и весь холеный облик Верховного Инквизитора. — Значит, по-твоему, дон Луис де Рекесенс на правильном пути, и приезд короля поставит точку многолетнему восстанию в Семнадцати провинциях.

Де Кирога не спрашивал, а утверждал. Кунц Гакке наклонил голову в знак согласия.

— Занятно, что в своих посланиях принц Оранский как раз настаивает на том, что религиозный гнет католиков и усердие инквизиторов стало причиной восстания, а сам инквизитор, выходит, против этой точки зрения, считая ее ложной.

Это уже был скорее вопрос, чем утверждение. Верховный Инквизитор дал понять, что интересуется подробностями, и Кунц, прочистив горло, заговорил:

— Принц лукавит, представляя ситуацию в выгодном ему свете. На самом деле, его целью является продолжение военного противостояния, чтобы жители Нижних Земель привыкли видеть врага в католической империи. Генеральные Штаты северных провинций прекратят снабжать Виллема Нассау деньгами, если мы правильно преподнесем нашу программу его величеству. В своих доказательствах я исходил из того, что при отце нынешнего государя, да продлит Господь его правление, инквизиция уже была, но бунтов не было вовсе. Ergo,[30] дело здесь не в преследованиях реформатов, а в том, что его величество воспринимается чужаком, испанцем, который правит Фландрией по праву завоевателя, опираясь на войска. Это совершенно не так de facto, поэтому приезд государя на родину своего великого родителя, речь со словами умиротворения и милосердие в отношении виновных в бунте, станут поворотным моментом во фламандских событиях. Страна устала от войн, люди Фландрии будут счастливы перестать бунтовать, увидев перед собой Габсбурга, нимало не похожего на испанца, плоть от плоти его прадеда Максимилиана, чье сердце покоится в Брюгге, рядом с любовью его жизни, Марией Бургундской.

— Бунтов не было? — прелат выгнул бровь, иронично глядя на Кунца. — Разве не отец короля разорил свой родной город Гент, подавляя мятеж? Или ты полагаешь, сын мой, что фламандцы забыли об этом?

— Они забудут, монсеньор, если забудем и мы. Перестанем об этом упоминать, вычеркнем из летописей, перепишем хроники. Пока это еще в наших руках, мы должны управлять самой историей, оставляя выбеленные страницы там, где настоящие события не укладывались в нарисованные церковью правила и схемы, — твердо сказал Кунц Гакке. — В конце концов, гентское восстание было незначительным эпизодом в сорокалетнем царствовании императора. Из-за чего поднялись горожане? Налоги? Так не было в истории торгашей, не озабоченных податями, стоит ли о них вспоминать?

— Свобода совести, — подсказал Гаспар де Кирога.

— Вся суть нашего с вами служения Господу состоит в том, чтобы не допустить этого нечестия, — тихо сказал Кунц. — Свобода это величайший соблазн, выдуманный врагом рода человеческого, чтобы любой неуч и простец возомнил себя равным королям и понтифику.

— Никакой свободы нет и быть не может, — улыбнулся архиепископ Толедский. — Если кто-то пытается стать независимым от церкви, он тут же становится рабом безбожников и еретиков. Нет иного пути в этой юдоли скорбей, которую мы по мере сил очищаем и выпалываем. Значит, приезд короля на родину его великого родителя, по твоему мнению, положит конец волнениям в Нижних Землях. Но разве дон Луис и так не протягивает руку тем, кто склонен к умиротворению? Разве не объявлял он частичную амнистию для мятежников?

— Наместник уже стар, и он испанец, монсеньор, — терпеливо сказал Кунц Гакке. — Умиротворения не будет, если народ не увидит своего короля и не услышит обращенных к нему монарших слов. Если его величество упустит время, то им воспользуется Молчаливый. Народ Голландии и Зеландии уже видит в принце Оранском единственного правителя. Что будет, если все Нижние Земли присоединятся к провинциям, открыто объявляющим гонения на католичество?

Чем иным, если не преследованиями Римской церкви, можно было пронять набожного короля, воспитанника Хуана Мартинеса Селисео, прежнего архиепископа Толедского? Гаспар де Кирога пообещал подумать о том, как донести до Филиппа II мысль о поездке во Фландрию, в которой король не был больше пятнадцати лет.

Дордрехт показался Феликсу не самым уютным из городов его родины: мест на постоялых дворах не находилось из-за большого стечения важных и надутых господ, прибывших на синод кальвинистов со всей страны и даже из-за границы. Если католические праздники, привычные молодому ван Бролину, были, в первую очередь, ярким и красочным действом, то реформаты, отвергая все внешние атрибуты старой веры, молились истово, серьезно, будто бросаясь в бой. Поприсутствовав из любопытства пару раз на службах в молельных домах кальвинистов, не украшенных привычными с детства изображениями Спасителя, Богородицы и святых, Феликс приуныл и решил убираться из города, в котором стремительно иссякала надежда переночевать на мягкой перине, отдав грязную одежду в стирку. Он стал пробираться к воротам, которые выводили на тракт, ведущий к переправе на Бреду и далее, на Антверпен, однако немного заплутал в узких улочках у городской стены.

— Раздевайся и кошелек давай! — послышался напряженный голос из ближайшего тупика. Феликс, даже в Человеческом облике шагавший мягко и почти неслышно, выглянул из-за угла. Двое местных грабителей весьма грозного вида прижали к стене двухэтажного дома ровесника Феликса в опрятной и добротной одежде. Мальчишка заметно боялся и дрожал, но старался, чтобы его голос звучал по-взрослому.

— У меня нет кошелька! У меня ничего нет!

— Яйца отрежу! — взвыл один из грабителей, давая оплеуху жертве свободной рукой. Вторая рука сжимала средней длины нож.

— Его кошелек у меня, — сказал Феликс, выступая из-за угла и вытаскивая из ножен свой трофейный кинжал, который ему давно уже хотелось опробовать в деле. Не то, чтобы он был опытным бойцом — напротив, он всю жизнь старался сдерживать дарованную ему природой силу, но в последнее время Феликсу настолько надоело бесконечно прятаться и скрываться, что он был рад ситуации, дающей ему возможность проявить себя защитником справедливости. До схватки дело, впрочем, не дошло — завидев решительного крепкого парня с длинным кинжалом в руках, грабители тут же отпустили свою жертву и дали деру. Феликс не стал их преследовать, убедившись, что угроза миновала, он спрятал клинок обратно в ножны.

— Спасибо тебе, друг, — облегченно заулыбался спасенный паренек.

— Рад был помочь, — поклонился Феликс.

— Якоб Германзон, к твоим услугам! — поклонился в ответ спасенный. У него была добрая беззащитная улыбка искреннего человека. Это сразу понравилось Феликсу, как и то, что мальчик носил имя капитана ван Бролина.

— Габриэль Симонс, — они пожали руки, как было это принято между горожанами во Фландрии.

— Мой отчим приехал на Синод, — сказал Якоб. — Пока они там заседают и договариваются, я решил прогуляться по городу.

— Доволен прогулкой?

— Теперь да, — снова улыбнулся Якоб. — У меня такое чувство, что я встретил друга. Это стоит нескольких мгновений страха.

Молодые люди пошли вместе, снова к центру города, переговариваясь и обсуждая новости. Мидделбург пал, и отныне вся Зеландия принадлежала принцу Оранскому, зато продолжалась осада Лейдена испанскими войсками под командованием дона Франсиско Вальдеса. Кажется, эта война не закончится никогда, думал молодой ван Бролин с грустью. Его новый друг показал ему серебряную медаль, на аверсе которой был изображен свинорылый папа Римский с числом 666 над головой, а на реверсе — тот же папа в роли шута. Когда Феликс не стал скрывать свое вероисповедание, Якоб Германзон смутился и покраснел.

— Прости меня, — смущенно сказал он своему новому другу. — Знаешь ли ты, что Римская вера запрещена в Голландии и Зеландии декретом нынешнего Синода? Насколько я знаю, принц выступает против, но ненависть местных реформатов к папистам настолько сильна, что даже воля статхаудера не смогла ее ослабить.

— За что тебя прощать? — пожал плечами Феликс. — Мы с матерью, как ты понимаешь, не очень похожи на большинство жителей Нижних Земель. Преследовать людей потому, что они веруют или выглядят иначе, — самое обычное свойство человеческой натуры.

— Я не имею чести знать твою почтенную матушку, — сказал Якоб, — но ты выглядишь не более необычно, чем большинство южан, итальянцев или испанцев. Впрочем, я согласен, что убеждения и, тем более, внешность не должны являться поводом для насилия. Но разве мир был таким же, когда в него еще не пришли Кальвин и Лютер? Католики уже понимают, что не заставят всех верить по единому образцу, иначе они пытались бы завоевать германские княжества и Англию.

— Возможно теперь, когда Католический Союз[31] нанес поражение туркам при Лепанто, он возьмется за реформатов.

— Ты бы хотел этого? — доверчивые, поразительно честные глаза уставились на Феликса. Черт возьми, как можно быть таким искренним, удивился Феликс, может быть мой новый друг недостаточно умен?

— Да, я шпион дона Луиса де Рекесенса! — зловещим тоном произнес ван Бролин. — Меня послали завести знакомства среди кальвинистов и проникнуть в замыслы Синода.

Некоторое время Якоб озадаченно смотрел на него, потом рассмеялся.

— К сожалению, ты не сможешь сегодня представить меня своей матушке, зато я познакомлю тебя с собственной родительницей и ее мужем — главой утрехтской консистории кальвинистов.

— Я не предстану перед твоими родителями в таком виде, — запротестовал Феликс. — Пойдем, купим хотя бы сорочку и чулки, если не все лавки еще закрылись.

Отчим Якоба допоздна занимался делами синода, зато его мачеха, скромная, будто выцветшая, протестантка средних лет, настолько попала под воздействие притяжения Феликса, представшего перед ней в новой блузе с кружевным воротником и манжетами, что ее рука сама собой заползла в каштановые кудри юноши. Не будучи простой служанкой, госпожа Эмилиус не предложила расчесать Феликсу волосы — она всего-навсего подарила спасителю сына роскошный черепаховый гребень. Все уже сильно проголодались, когда тучный глава утрехской консистории кальвинистов, наконец, воссоединился с семьей за столом в обеденной зале трактира. Он пребывал в восторженном расположении духа.

— Теперь мы хозяева наших земель, — шумно радовался Теодор Эмилиус, поглощая ужин. — Никто нам не указ. Даже принц!

— Возможно ли, чтобы люди, веками почитавшие себя хозяевами Бургундии, вдруг дали согласие на то, чтобы презираемые доселе горожане отобрали у них власть? — спросил Якоб отчима.

— Пора бы им узнать наше мнение, — грозно заявил кальвинистский пастор. — Даже Филипп из могущественного дома Габсбургов не способен платить войскам, и скоро вынужден будет объявить о банкротстве. Помяните мое слово, мальчики, пока короли еще сидят на своих престолах, важно надувая щеки, настоящая власть уходит от них к предприимчивым торговцам, банкирам и владельцам мануфактур.

— То-то каждого из них король может разорить и повесить, — усомнился Якоб, бледные щеки которого раскраснелись. — Настоящая власть по-прежнему, в руках у людей, повелевающих церковью, Римской, кальвинистской, лютеранской, менонитской. Их слушают короли, князья и герцоги.

— Нет, Якоб, — мягко сказал Феликс, — уже нет. Это было справедливо, когда весь христианский мир подчинялся буллам наместника святого Петра. Чем больше становится в мире схизмы, тем меньшее влияние каждое из верований в отдельности будет иметь на все человечество в целом.

— Влияние, — повторил Якоб, задумываясь. — Ты предпочел бы влиять на умы, или на поступки людей?

— Я могу еще представить, что как-то влияю на поступки, — по некотором размышлении ответил Феликс, — но даже не представляю себя влияющим на умы.

— Наш Якоб в следующем году поедет в Левен, — объявила жена пастора, одобрительно глядя на сына. — На факультет теологии, правда, Якоб? Прославленный богослов способен влиять на умы.

— О, теперь я понимаю! — воскликнул Феликс, поднимая глиняную кружку с пивом. — Успехов на богословском поприще! Научи этих ненавидящих друг друга людей, что каждый из них может быть спасен, приняв Иисуса Христа в сердце.

Пастор Теодор недовольно посмотрел на Феликса, перевел взгляд на пасынка, но промолчал, налегая на рагу с тушеной свининой и овощами. Провозглашенный Жаном Кальвином постулат предопределенности спасения, противоречил тому, что осмелился сказать Феликс, воспитанный как правильный католик. И Якоб, знавший об этом, надолго задумался над ответом. Отчим и друг испытывали его.

Что может быть приятнее глазу католика, чем зрелище аутодафе в Севилье или Валенсии? Только зрелище аутодафе в столичном Толедо!

Улица перед помостом, на котором сидели высшие иерархи испанской церкви, была запружена народом, крыши едва не проваливались, наполненные простонародьем, все люди с положением в обществе — женщины и мужчины — были одеты в черное. Заграждение, образованное стражниками в латах с алебардами в руках, охраняло место для процессии по улице и саму площадь, на которой каждому из обвиняемых предстояло выслушать приговор. До последнего момента Кунц мечтал о том, чтобы король почтил своим присутствием аутодафе в столице. Приедет Филипп Габсбург сюда, приедет и во Фландрию, загадывал председатель священного трибунала, формально принадлежащего диоцезии Камбрэ, после того, как утрехтский епископ отказался иметь какое-либо отношение к инквизиции. Не то, чтобы он хотел умаления власти — просто в кальвинистском Утрехте он схватился за то, что ему оставили, и не уповал на большее. Если бы принц Оранский был хоть немного похож на Филиппа II, не быть бы ему в живых. Кальвинистская община Камбрэ также поднимала голову, забирая все больше сил в городском совете. Такова была реальность Нижних Земель, — на какое-то мгновение Кунцу показался ненастоящим весь этот испанский маскарад, эти жалкие преступники в санбенито с нарисованными языками пламени, эти люди, с восторгом выкрикивающие проклятия искалеченным на допросах с пристрастием отступникам и подозреваемым в еретичестве. Единственное аутодафе, проведенное их трибуналом в северном Гронингене — насколько по-другому население этого города относилось к осужденным!

Мужественное лицо Альберто Рамоса де Кастроверде на миг вспомнилось инквизитору. Комендант Гронингена тоже не был в восторге от аутодафе, но, стиснув зубы, обеспечил охрану. А потом пришло известие о гибели старого воина при наводнении. Он посадил какую-то фризскую женщину на свое место в лодке. Женщины спаслись, а комендант, выживший в десятках сражений, утонул. Зато и теперь католики по-прежнему составляли большинство населения Гронингена. Люди помнили синьора де Кастроверде, сражавшегося против их любимых Нассау, человека чуждого им языка и чужой крови. Бертрам называл это нравственным примером, вспомнил Кунц Гакке, кланяясь Верховному Инквизитору, величественному ликом мужу, взошедшему на трибуну. В отличие от скромно одетого большинства зрителей, Гаспар де Кирога носил фиолетовую мантию, отороченную мехом горностая поверх белой атласной рясы, из-под которой выглядывали носки алых туфлей из сафьяна. Широкополая пурпурная шляпа довершала облачение красавца-прелата. Изящной формы белая рука отпускала благословения тем, кто попадал в поле зрения Верховного Инквизитора Испании.

Процессия осужденных следовала за одетым в черные камзолы и сверкающие морионы полком охраны его преосвященства. Две дюжины хористов, перекрывая шум толпы, выводили:

Miserere mei, Deus: secundum magnam misericordiam tuam. Et secundum multitudinem miserationum tuarum, dele iniquitatem meam. Amplius lava me ab iniquitate mea: et a peccato meo munda me. Quoniam iniquitatem meam ego cognosco: et peccatum meum contra me est semper.[32]

Да, закрыл глаза Кунц Гакке, смилуйся, Господи, над грехами моими, и теми грехами, которые появились до меня. Открыв глаза, он увидел перед собой десятки грешников, рядом с каждым из которых вышагивал доминиканец с распятием в руках. Босые, простоволосые, одетые в желтые санбенито, с незажженными свечами в руках, начало процессии составляли те, кто сегодня отделается легче прочих. На каждого из них наложат епитимью разной степени тяжести, но сохранят им не только жизни, но и возможность вернуться к привычному общественному положению.

За первой группой осужденных снова шли солдаты веры, а далее несли чучела приговоренных, которым посчастливилось сбежать, или умереть, но, так или иначе, не попасть в руки Святого Официума. Ритуал торжественного предания огню чучел тоже радовал толпу, но куда менее, чем сожжение живых людей.

— Los relapsos![33] — завыла, зарычала, задрожала толпа.

Кунц Гакке увидел тех, кому прощения быть не могло, и среди них его личный вклад в благое дело: отступников, едва не успевших удрать в Англию. На санбенито одного из них языки пламени смотрели вниз — это означало, что отступник раскаялся, и теперь перед сожжением он будет удушен. Второй, несмотря на все испытания, продолжал упорствовать, и был приговорен к сожжению заживо. Об этом говорили языки огня на санбенито, расположенные так, как это было естественно в природе, где огонь всегда горит вверх. В такие же санбенито были облачены какие-то арабские и еврейские семьи, — всего около десяти человек.

Кунц не стал особенно следить за ними, потому что Гаспар де Кирога внезапно подозвал его и, когда Кунц наклонился над плечом Верховного Инквизитора, пахнущего мускусом и розовым маслом, тихо произнес:

— Его величество принял к сведению наши соображения. Ответ будет получен еще не скоро, и тебе больше незачем задерживаться в Испании. Мой секретарь передаст бумаги, которые надлежит доставить в Брюссель. Также он предоставит списки фамильяров Святого Официума, желающих послужить в Нижних Землях. Как выберешь двоих, отправляйся в путь, сын мой, и пиши не реже раза в неделю. С тобой мое благословение!

Кунц Гакке встал на колени перед Верховным Инквизитором, дождался, пока холеная рука перестанет касаться его головы, поцеловал епископский перстень и заверил Гаспара де Кирогу в своей всегдашней верности. По тому, что он не был удостоен отдельной аудиенции, председатель трибунала понял, что не только король не собирается плыть ни в какую Фландрию, но и судьба штаб-квартиры Святого Официума в антверпенском замке Стэн будет решаться наместником, доном Луисом де Рекесенсом, а испанские покровители Кунца, облеченные властью, умывают руки, как Понтий Пилат.