Кровавые сны

Глава IV,

Маленькая девочка, которая отныне поселялась во флиссингенском доме, вызывала у Феликса неприязнь, и с этим ничего нельзя было поделать: капризное белокурое существо с тоненькими ручками и ножками не должно было осквернять собой каменный дом, выстроенный Якобом ван Бролином. Дом, в который много лет назад зеландский капитан привез смуглую черноволосую Амгру, крещенную Амброзией, внезапную любовь заката своей жизни, дом, в котором был зачат и появился на свет Феликс, теперь оглашался плачем и визгами на непонятном языке. В довершение всего, девочка с варварским именем Мирослава напустила лужицу прямо на лестнице и громко — иначе она не умела — заплакала:

— Я уписалась!

Эти слова по-голландски девчонка выучила, кажется, ранее всех прочих. Нянечка, местная немолодая и некрасивая девица, щедро оплаченная Симоном Новгородским, подхватила ребенка на руки, а мать Феликса наклонилась к сыну и сказала:

— Она, хоть и маленькая, но понимает, что сейчас отец и брат покинут ее, поэтому так переживает.

— Просто глупая девчонка! — фыркнул юный ван Бролин.

— Ты сам еще глупый мальчишка, — строго сказала Амброзия, — смотри, как маленький Гаврила ходит за тобой, старается подражать тебе во всем. Будь хотя бы к нему приветливее.

— Что это за имена такие! — возмутился Феликс. — Я его уже переименовал в Габриэля. В нашем классе есть Габриэль, сын городского синдика, пусть теперь у мальков будет свой Габри.

Обоз, состоящий из трех повозок, покинул Флиссинген с рассветом, проехал мимо стен соседнего Мидделбурга и выехал на широкий тракт, ведущий к парому с острова Валхерен в Брабант, лежащий на противоположной стороне узкого пролива. Поток телег, запряженных волами, осликами, лошадьми, всадников и пешего люда никогда не иссякал на главном тракте самого густонаселенного из зеландских островов. Это был край, обильный людским жильем и плодородными польдерами, так что ни один арпан земли Валхерена не оставался в небрежении. Здесь было сердце зеландских мануфактур, из ворот которых выходили грузы, постоянно курсировавшие между производствами, рынками, складами, портами, ярмарками и кораблями. На возвышенностях ловили ветер ветряные мельницы, лишь кое-где неохотно уступая высоту какому-нибудь замку. Стены и башни одной из таких твердынь, замка Соубург, показались на холме к югу от тракта.

— Раньше это была вотчина господ Сент-Альдегонде, — знакомила Амброзия русского гостя с окрестностями своей приобретенной 12 лет назад новой родины. — Филипп Марникс, ныне изгнанный владелец Соубурга, был автор знаменитого «Компромисса», поданного нашими дворянами наместнице Маргарите Пармской, сводной сестре его величества Филиппа. — Говорят, в этой бумаге, составленной от имени всех сословий Нижних Земель, изложены требования свободы вероисповедания, отмены инквизиции, сохранения льгот и привилегий, пожалованных нам в прошлые времена. Кастильцы из свиты ее сиятельства, разодетые, как павлины, подняли на смех делегацию, доставившую «Компромисс» в Брюссельский дворец. От них не отставали наши собственные глипперы, во всем подражающие испанцам. Один из этих глипперов, Шарль де Берлемон, обозвал своих же земляков, пришедших с «Компромиссом», «нищими оборванцами», гёзами по-нашему. Оборванцы! Якоб много раз бывал в Испании, в разных портах. Он рассказывал, что испанский крестьянин даже на Рождество или Пасху не видит на столе того, что наши островитяне и голландцы едят каждый день.

— Воистину, благословенна эта земля, — согласился Симон. — Крестьяне, которые не платят барщину! Да в Московском царстве черный люд и мечтать о таком не смеет. Новгородцы тоже не знают барщины, но земля наша скудна и не дает больших урожаев. Зато у нас нет религиозных притеснений, поскольку вера одна у всех подданных, только заморские гости имеют пару-тройку небольших храмов.

— Раньше так было и здесь, — сказала Амброзия. — Еще живы люди, знавшие лично Лютера, Кальвина, Симонса и других знаменитых реформатов. До них, насколько мне известно, ереси не имели такого числа сторонников. И никогда не обращались к ереси целые державы, как теперь. Что-то происходит в мире, господин Симон, скажу я вам. Некоторые поговаривают, что дело в кознях врага рода человеческого, но мне, простой женщине, приехавшей из языческой страны и крещенной уже в зрелом возрасте, тяжело об этом судить.

— Пути Господни неисповедимы, — изрек Симон. — Купцам известно лучше всех прочих, насколько необъятен и доселе не исследован мир.

— Я пыталась выспрашивать тех, кто поумнее меня, — продолжала Амброзия. — В мою кофейню наведываются ученые люди, знатные вельможи, клирики, художники из гильдии святого Луки, судейские и купцы. Бывает, посетители охотно разговаривают с хозяйкой, делятся мыслями, а я всегда рада почерпнуть у достойного человека толику его разума.

— У вас, должно быть, серьезные связи, госпожа ван Бролин.

— Никогда не знаешь, насколько серьезные, — усмехнулась Амброзия, — пока не проверишь их в деле. Только думаю я, лучше поменьше обращаться с просьбами или за покровительством, чтобы не становиться зависимой и не плясать под чужую дудку. Иное дело — просто поговорить.

— И о чем же поведали ваши высокие посетители, госпожа?

— Их мнения расходятся, как это обычно среди людей, — сказала Амброзия. — Иные полагают, что нынешние беды прекратятся, едва король отзовет герцога Альбу, и солдатня Империи уберется наводить порядки хоть за океан, в необъятные края, открытые недавно. Другие уверены, что смута только начинается, хотя уже столько достойных людей распрощалось с жизнью. Жан де Линь, граф Аренберг, статхаудер Гронингена, Граф Бредероде, один из тех, кто вручил наместнице «Компромисс», Антуан, граф Хоогстратен, граф Эгмонт, адмирал Горн — цвет нашего дворянства погиб за последний год. Наследник адмирала, его младший брат Флоран де Монморанси, по слухам захвачен в плен, ведя переговоры в Испании. Вряд ли верхушку нашей знати уничтожают, потому что заботятся о Нижних Землях. Вряд ли горят костры инквизиции оттого, что церковь и король считают нас свободным народом, у которого есть права. Если уж быть до конца откровенной, боюсь, что Зеландия и Фландрия сейчас не самое лучшее на свете место для маленьких детей. Только не подумайте, почтенный Симон, что я хочу взять назад свое обещание позаботиться о детях человека, благодаря которому Якоб дожил до встречи со мной.

— Я понимаю вас, — сказал Симон. — Если даст Бог мне вернуться из Новгорода следующей весной, и там все будет благополучно, я заберу детей домой.

— Молю Господа, чтобы так и случилось, — кивнула Амброзия.

Вместе другими повозками, ожидавшими в очереди, они погрузились на паром, каждый час курсировавший между островом Валхерен и Брабантом. Зазвонил причальный колокол, и широкое судно с палубой, набитой людьми, лошадьми и повозками двинулось, не спеша, к материку.

— Эй, Габри, ты слышишь, о чем говорят наши родители? — спросил новгородского мальчика Феликс.

Маленький сын Симона, понимавший с пятого на десятое, и уж точно не общий смысл длинных фраз, сказанных по-фламандски, то мотал из стороны в сторону светло-русой головой, то кивал ею. Причем, движения его не представлялись связанными со смыслом произносимого.

— Эх ты, глупая голова, — сказал Феликс. — Учи скорее наш язык, и когда-нибудь мы поплывем на зеландском корабле к землям, на которых растут непроходимые леса, живут дикие племена, или прячутся неизвестные доселе царства. В тех землях выращивают корицу, разные сорта перца, кофейные зерна, мускатный орех и ваниль. Ты даже не представляешь себе, какими вкусными становятся кушанья, приправленные этими специями. Раньше ими торговали арабы через венецианских посредников, и чертовы итальяшки на вырученные деньги строили целые города. Теперь мы сами возим все это в Антверпен, не зависим ни от кого, но доход все равно получается десятикратный по отношению к вложениям, если, конечно, по пути твой корабль не захватили португальские пираты, или он не попал в штиль и команда погибла от жажды, или гигантский морской кракен не утащил его в пучину. Представляешь себе тварь, которая могла бы обхватить целый корабль уродливыми щупальцами? — Феликс приподнялся и растопырил пальцы над головой Гаврилы, но тот рассмеялся и сказал, смешивая немецкие и фламандские слова:

— Да-да, большой и страшный, надо бояться.

— Не пугай Габриэля, — сказала чуткая Амброзия.

— Он не из пугливых, — признал Феликс, — хотя, возможно, следовало бы проверить его храбрость более суровым способом. — Оскал мальчика с явным хищным намеком вызвал такой гневный взгляд Амброзии, что Феликс поостерегся дальше ее дразнить. — Надо было нанимать крытую повозку, — сказал он. — Собирается дождь. Я видел такую красивую упряжку в Антверпене. Называется wagen, или как-то так. Она крепится на толстых досках, под которыми располагаются две оси с парой колес на каждой.

— Ну, в Новгороде тоже есть такие, — сказал, поглаживая бороду, русский купец. — Там их называют колымагами. Зимой, когда выпадает много снега, их ставят на стальные полозья, и они катятся по снегу.

— Похоже на коньки, — сообразил Феликс. — Мы зимой катаемся на стальных коньках по льду каналов. Если на коньки поставить такой wagen, получится именно то, о чем вы рассказываете.

— На лету схватывает, — улыбнулся в широкую бороду Симон. — Якобу не пришлось бы краснеть за сына.

— Тебе тоже не придется краснеть за меня, отец, — вдруг сказал маленький Гаврила по-немецки.

— Храни вас Христос, детки, — сказала Амброзия. — Мы будем счастливы гордиться вами.

Русский купец, не ожидавший от сына такой восприимчивости к языкам, ничего не сказал. Он дотянулся до Гаврилы и поднял его над головой.

— Stadt! Ich sehe die Stadt![7] — обрадованно закричал мальчик — вдалеке на фоне темнеющего неба показались шпили церквей Антверпена, из которых высотой все прочие превосходила Onze-Lieve-Vrouwekathedraal, собор антверпенской Богоматери.

В придорожный трактир, где остановились на ночлег инквизиторы, вошел заляпанный грязью человек, приблизился к длинному столу, за которым расположились святые отцы со свитой, и склонился в поклоне:

— Имею честь говорить с председателем трибунала, святым отцом Гакке? — Инквизиторы были одеты в дорожное платье и вооружены, поэтому немудрено было ошибиться.

— Да, сын мой.

— У меня два пакета для вас, святой отец, — с этими словами курьер выложил на стол пакеты и отступил, чтобы не нависать над инквизиторами.

— Голодный с дороги? — осведомился Кунц. — Скакал от самого Брюсселя?

— Не напрямую, святой отец, я ночевал в Утрехте, — сказал гонец. — Там люди епископа любезно подсказали, в какой стороне вас искать. Не отказался бы от глотка пива и хлеба с маслом, если позволите. Мне приказано доставить и ответ, если соблаговолите таковой составить.

— Присаживайся к столу, — сказал отец Бертрам. — Тебе после скажут, будет ли ответ. А ты неси свечей за наш стол, и побольше рыбы, а затем каши со шкварками да потрохами, — приказал случившемуся рядом хозяину.

Кунц протянул руку, выбирая, с какого послания начать. Оба были запечатаны большими, серьезного вида сургучными печатями, и понятно было, что ничего легкомысленного внутри они не содержат. Верхний конверт оказался из апостольской столицы, от исполняющего обязанности главы Congregatio pro Doctrina Fidei et Universalis Inquisitionis, кардинала Сципионе Ребибы, архиепископа Пизы. По мере прочтения написанного рукой главы Конгрегации по вопросам веры, надзиравшего также и за деятельностью местных отделений инквизиции, Кунц Гакке все более мрачнел. Прошло немногим более десяти лет с тех пор, как войска герцога Альбы по приказу императора Карла V осадили апостольскую столицу, перепугали непокорного папу Павла IV и устроили небывалую резню в святом городе. Тогда Кунц Гакке был всей душой на стороне понтифика, много сделавшего для укрепления папской инквизиции и проводившего множество аутодафе в Италии, Швейцарии и Германии с тысячами приговоренных еретиков. Именно Сципионе Ребиба приоткрыл глаза тогда еще молодому и склонному к поспешным выводам инквизитору, объяснив, в чем был неправ престарелый Павел IV, и какие силы действительно укрепляют церковь. Кунц Гакке понял и оправдал кардинала Ребибу, предавшего папу-инквизитора, и с тех пор не менял своей убежденности в том, что лишь действуя в союзе с домом Габсбургов, Римская церковь сможет вновь простереть свою власть над миром.

Закончив чтение, он передал бумагу в руки отца Бертрама, вскрыл вторую печать и углубился в написанное другим кардиналом, Диего Эспиносой, главой испанской инквизиции. Самолюбию любого человека польстило бы то, что двое могущественных клириков нуждаются в его внимании, но Кунц Гакке был вполне равнодушен к славе и почестям, и, не исключено, что слава и почести оттого нередко заискивали перед главой трибунала Святого Официума.

Между тем, хозяин харчевни принес целое блюдо жареных в глубоком масле карасей, а к ним две ковриги свежего хлеба. Молодой человек, видимо сын, помогавший хозяину, сгрузил с широкого подноса сразу четыре кувшина с пивом. Обрадованные фамильяры, нотариус и секретарь трибунала, курьер и стражники, — все, кто сопровождал святого отца и компаньона, заработали челюстями, поглощая добрую снедь.

— Такое впечатление, что у нашей великой империи душевное расстройство, — тихо сказал отец Бертрам, прочитав оба письма. — Ее воля настолько противоречива, что сдается мне, мы знаем, где благо страны, лучше тех, кто управляет делами в ней.

— Из Рима требуют, чтобы, вместо преследования еретиков, мы сосредоточились на выявлении случаев недостойного поведения духовников, в особенности, на исповеди, — процедил Кунц. — На исповеди!

Один из фамильяров, сухощавый подвижный Энрике, услышав змеиное шипение, на которое стал похож голос инквизитора, тревожно покосился в его сторону. Увидев, однако, что глава трибунала не обращает внимания на пирующих подчиненных, кастилец ухватил еще одну жирную рыбешку со стремительно пустеющего подноса.

— Справедливости ради, — заметил печальным голосом Бертрам, — следует отметить, что в последнее время все чаще доходят до Святого Официума слухи о безобразиях иных священников, кои, узрев аппетитную прихожанку, направляющуюся в исповедальню, думают не об исполнении таинства, а лишь о том, как бы ту прихожанку совратить. Иные, стыдно подумать, вместо евхаристии, причащают юных отроковиц столь грешным и мерзким образом…

— Довольно! Я не оправдываю грешных попов, — прошипел Кунц, исподлобья глядя на компаньона, — но разве у Святого Официума нет более важных задач в стране, которая упорно противится свету истинной веры и законам империи? Я не жду от жирных фламандцев с водицей вместо крови, подлинной верности в служении нашим идеалам, но непрерывные уроки страха заставят их сидеть тихо и не помышлять о неповиновении.

— Подумай вот о чем, друг мой, — произнес Бертрам, — ведь очищая наши ряды от прелюбодеев и осквернителей таинств, мы подаем нравственный пример. Люди станут больше доверять нам, а не только бояться.

— Вот как ты смотришь на дело, — поджал узкие губы Кунц Гакке, превращая свой рот в едва различимую трещину между массивным подбородком и вздернутым носом. — Возможно, в твоих словах что-то есть, и, мнится мне, я начинаю понимать, как увязать с этим проект создания целых восемнадцати диоцезий на территории Нижних Земель, вместо четырех, существующих ныне. Монсиньор Эспиноса думает об одном, римский клир о другом, Совет в Брюсселе устами Хуана де Варгаса отделывается ничего не значащей дипломатией, а король Филипп, говорят, собирается прибыть на родину своего отца, чтобы явив фламандцам прощение и милость, заслужить у них славу доброго государя.

— Не совсем представляю, как он будет это делать, пролив столько крови руками герцога Альбы, — рассудительно сказал Бертрам. — И нашими. Вижу лишь один способ: объявить нас опальными, превысившими полномочия, изгнать из Нижних Земель, прислав сюда лояльного наместника, возможно, даже Оранского.

— Принца-еретика, женатого на лютеранке? — каркающий смех инквизитора вновь ненадолго привлек внимание фамильяров и нотариуса, сидевших ближе прочих. — Этому не бывать, брат Бертрам, или я ничего не понимаю в политике. Родной сын короля, его наследник дон Карлос, погиб, как говорят, отравленный, после попытки фламандских заговорщиков установить с ним связь. Назначить Нассау наместником всех Нижних Земель, значит, признать его победителем. Никогда его католическое величество не пойдет на такое. Но ты, брат, неверно оцениваешь толпу. Плевать на Альбу и пролитую кровь — если его величество для виду сошлет герцога подальше, а сам с балкона брюссельского дворца объявит о милостях Нижним Землям, толпа сама принесет связанного принца Оранского и бросит к ногам Филиппа, виляя хвостом от возможности услужить монарху. — Инквизитор сжал в кулаке глиняную кружку и рявкнул: — Здоровье короля!

Сытые и довольные инквизиторы подхватили здравицу, сдвинув кружки. Молодые гёзы, совсем мальчишки, окружившие харчевню, были неважно вооружены, а их командир, бывший таможенник из расположенного поблизости местечка Меппел, никогда не участвовал ни в одной военной операции. Все они отчаянно трусили, как и положено новобранцам перед первым боем. Корабли гёзов отплыли, так и не узнав, что еще двадцать человек не успели ступить на борт, и теперь голод и ненависть к инквизиторам, — вот единственные чувства, которые владели нападавшими.

Возможно, если бы не залаяла собака во дворе у конюшни, им не хватило решимости, и они отступили от харчевни, но когда на тревожный лай кое-кто из трапезничающих стал оборачиваться к окнам и дверям, толстый Ламме из Леувардена ворвался в дверь, размахивая старым мечом, и остальные ввалились за ним следом.

Кунц Гакке не успевал извлечь шпагу из ножен — вскакивая, он запустил пивную кружку в голову толстяка, и это заставило Ламме покачнуться и замедлиться. Кунц уже был на ногах — кинжал в левой руке, шпага в правой. Слева от него верный Бертрам, справа фамильяры и стражники обнажали клинки, бросаясь в бой. Курьер, недавно прибывший, усаженный за один стол с инквизиторами, дрался не хуже остальных. Не прошло и минуты, как стало понятно, что атака молодых гёзов захлебнулась: один, второй, третий падали на земляной пол, а из отряда инквизиторов никто еще серьезно не пострадал. Кунц Гакке уже понял, что стычка останется за его стороной, он умело рубил и колол врагов, добавляя кинжалом в уязвимые места. В принципе, монах-доминиканец не был обязан владеть оружием, но, зная, что слишком многие люто ненавидят Святой Официум, бывший верховный инквизитор Фернандо Вальдес поощрял занятия рядовых членов инквизиции боевыми искусствами.

Таможенник, возглавлявший гезов, пал от удара Кунца, и в этот момент совсем юный мальчишка сбоку атаковал инквизитора длинным ножом. И летела уже сталь в шею не успевающему защититься святому отцу, как шпага Бертрама Роша рубящим ударом лишила мальчишку оружия вместе с кистью руки. Зажимая хлещущую кровью культю, паренек рухнул на пол, а остальные нападавшие, наконец, бросились в бегство, давя друг друга у выхода. Еще двух или трех закололи прямо в дверях, а затем разгоряченные боем стражники погнались за убегавшими.

— Спасибо, брат, — Кунц улыбнулся компаньону. — В который уже раз ты выручаешь мою жизнь.

— Возможно, такова моя миссия в этой юдоли страданий, — Бертрам вытер свой клинок мягкой шапочкой, упавшей с головы раненого. Затем встал на колено перед ним. — Не желаешь ли исповедаться, сын мой? Царствие Небесное открыто для раскаявшихся в грехах.

— Да, святой отец, молю вас, — отчаяние и страх смертный затуманивали глаза паренька. Сколько таких напуганных глаз уже видел отец Бертрам? Тысячу? Пять тысяч?

— Скажи, за спасение чьей души надлежит мне молить Господа нашего, Иисуса Христа?

— Меня зовут Райнхард Сконтеве, — начал мальчишка.

— Не сын ли ты трактирщика Робера Сконтеве из Гронингена? — припомнил отец Бертрам.

— Да, это мой отец, — прошептал молодой гёз. — Он ничего не знает о том, что я ушел из дома. Он не давал мне разрешения, он бы никогда не позволил мне стать гёзом. Не делайте ему ничего.

— Ваша милость, я могу перетянуть ему руку, скорее всего он выживет, — Карл, палач трибунала инквизиции, неплохо разбирался не только в увечьях, но и в способах исцеления. Он почтительно склонил голову, ожидая решения Кунца.

— Тише, — поморщился председатель трибунала, — сейчас юноша уйдет с миром, его душа спасется. Не хочешь ли ты, Карл, вернуть с полпути еретика, отступника и врага короны? Займись-ка другими ранеными.

Преклонивший колени перед умирающим, компаньон не прислушивался к шепоту за своей спиной.

— Не беспокойся, сын мой, — сказал Бертрам Рош сыну трактирщика, — нам известен твой отец, добрый католик. Продолжай исповедь.