Кровавые сны

Глава XXVII,

Сбывался дурной сон, напророченный самим Феликсом: лесную дорогу преграждали знакомые стражники Бад-Хомбурга, впереди них гарцевал на давешнем высоком гнедом коне капитан фон Дармштадт в чеканном морионе и гербовом плаще.

— Будто бы время повернуло вспять, — вместо приветствия процедил ван Бролин, глядя без улыбки перед собой. Он не выспался, ночное напряжение сил делало трудными жесты, речь, мир вокруг виделся совершенно безрадостным, да он, впрочем, таким и был. Безумно хотелось заснуть прямо в седле, или на земле, свернувшись, или на дереве. Все равно.

— Я не мог уснуть всю ночь, — разглагольствовал командир стражи. — Дитрих неплохой и весьма щедрый молодой человек. Он бы не простил меня, если бы я настаивал на возвращении всего. Половины будет вполне достаточно, сотня и так огромная сумма для никому не известных бродяг из Нижних Земель. Незаконным происхождением от иных, покойных ныне, аристократов, если задуматься, может похвастаться любой европеец.

— Вам, наверное, виднее, — мрачно произнес Габри. С него-то и начали.

Когда выяснилось, что его поясной кошель и все карманы хранят от силы несколько серебряных монет, настал черед Феликса. Въедливый пожилой стражник нашел даже кубики-амулеты, но по счастью, занятый розысками золота, не обратил на них внимания. Наверное, принял за обычные игральные кости.

— Ничего нет, капитан! — крикнул он Паулю, уже сообразившему, что мальчишки его как-то провели.

— Раздевайтесь полностью! — скомандовал фон Дармштадт. — Проверим ваши задницы!

— Вы совсем рехнулись, капитан! — Феликс забыл про сон, ощутив звериную ярость. — Сколько золотых вы намереваетесь найти в дерьме? Три, пять? Больше туда не влезет даже у такого знатного содомита, как вы!

Ван Бролин поостерегся бы сердить вооруженного противника, но уже некоторое время он слышал звук приближающейся группы конных, не менее полуэскадрона. Когда фон Дармштадт, покрасневший как рак, вытянул из седельной кобуры пистолет, Феликс уже запрыгнул на ближайший к дороге дуб, и карабкался по ветвям. Он успел спрятаться за толстый ствол, когда прозвучал гулкий выстрел, пуля вошла в дерево, и почти сразу же зазвучали предостерегающие крики и звон стали, доставаемой из ножен — новая волна вооруженных людей окружила бад-хомбургских стражников.

— Шпаги в ножны, господа! Не стрелять! Шпаги в ножны!

— Что тут происходит, черт возьми!

— Спрячьте пистолет, или вас пристрелят за нападение на герцога!

— Кто вы такие, дьявол вас побери!

— Полегче, полегче, или я укорочу ваш язык, сударь!

На фоне всех этих выкриков, уместных и при какой-нибудь придворной стычке враждующих партий, особенно гнусно прозвучал чей-то грубый немецкий бас:

— Только шевельнись, и я вобью твою шпажку в твой раздолбанный зад, дерьмак!

Суматоха, шум и разговор на повышенных тонах продолжались, пока не показались высокие офицеры, не ниже начальников стражи, судя по золотому шитью, гербам, прекрасным лошадям, доспехам и шляпам с перьями.

— Что здесь происходит, господа? — Феликс выглянул из-за ствола, услышав детский голос, который, однако, звучал уверенно и твердо.

Высокий рыжий мальчишка на статном вороном жеребце гарцевал в окружении своих дворян. Вопрос адресовался фон Дармштадту, который несколько поник, осознав, что его должность и положение в этом обществе перестали котироваться.

— Вот эти господа, стражники Бад-Хомбурга, по ошибке устроили проверку двоим путникам из Нижних Земель, которые возвращались домой.

— Двоим? — переспросил рыжий мальчик. Судя по лицу, ему еще не исполнилось и десяти лет, хотя, ростом и статью он уже превосходил четырнадцатилетнего Габри.

— Феликс ван Бролин из Зеландии, — Феликс покинул спасительное дерево, сразу же перетек в изящный поклон, чтобы расположить к себе знатного мальчугана. — А это Габриэль Симонс, мой младший друг. Мы возвращаемся домой, и желали бы знать, кого нам благодарить за своевременное появление, спасшее нам жизни.

— Ты говоришь с его светлостью Морицем Нассау, сыном твоего статхаудера, если вы действительно из Зеландии, — вмешался один из офицеров.

— Из Флиссингена, если быть точнее, — низко поклонившись, Феликс выпрямился, с любопытством глядя на сына и наследника принца Оранского. Строго говоря, Мориц был не старшим сыном Виллема. Но старший пребывал заложником в Мадриде, при дворе Филиппа II, который за много лет не преминул сделать из наследника своего врага настоящего кастильца, который никого в Семнадцати провинциях не знал и даже не говорил на их языке. Так что сейчас девятилетний мальчишка, нависающий над Феликсом с высоты конской спины, представлял собой надежду Нижних Земель, если бы вдруг с принцем Виллемом Оранским что-то случилось.

— Ты недурно лазаешь по деревьям, — улыбнулось рыжее веснушчатое лицо.

— Я бы научил и вас, ваша светлость, — рассмеялся в ответ Феликс, — если бы вам требовался этот навык. Вообще-то я сын капитана ван Бролина, и вскоре собираюсь выйти в море на корабле моего отца под трехцветным знаменем вашего.

— Сюда идет герцог! — объявил один их офицеров. Из остановившегося не поодаль вагена, окруженный свитой, шел полноватый мужчина с добродушным круглым лицом и короткими усами. Ван Бролин вздохнул, рассматривая золотой шнур, украшавший дублет, одетый под обитый соболиным мехом плащ. Пышный плюмаж на бархатной шляпе напомнил Феликсу о Людвиге, их с принцем Оранским младшем брате, погибшем в битве на Моокенхайде. Он пока еще не знал, что вместе с Людвигом в той самоубийственной атаке погиб и Анри, самый младший брат, а еще раньше, в битве под Хейлигерлее, от руки Жана де Линя пал Адольф Нассау. Лишь двое старших братьев остались в живых после многолетнего противостояния дома Нассау и могущественного Филиппа II Габсбурга.

— Что здесь происходит? — спросил Иоханн, герцог Нассау.

— Эти двое молодых людей подверглись нападению капитана стражи Бад-Хомбурга, дядюшка, — четко доложил девятилетний Мориц. — Они подданные моего отца, зеландцы с островов, и я объявляю их под своей защитой.

— Постой, Мориц, — герцог Нассау не сердился на племянника, но преподавал ему урок. — Возможно, у стражи гессенцев есть обвинение против этих молодых людей. Было бы опрометчиво с твоей стороны оказывать покровительство преступникам. Разбирая спор, ты обязан внимательно выслушать обе стороны.

— Простите, ваша светлость, — фон Дармштадт уже спешился и стоял в пяти-шести шагах от герцога с морионом в руках. — Никаких обвинений, мы просто проверяли всех путников на этой дороге, а этот вот смуглый молодой человек вдруг стал карабкаться на дерево.

— Ты стреляешь во всех детей, которые лазят по веткам? — мальчишеский голос рыжего Морица звенел от гнева. Настанет день, и этот парнишка поведет в бой армию своего отца, понял Феликс, он тоже из породы командиров, как и тот Иоханн, сын графа Тилли. Когда-нибудь мне предстоит решать, встать рядом с этим рыжим, или бежать от всего этого.

— Простите, ваша светлость! — Пауль фон Дармштадт низко склонился перед герцогом. Формально он подчинялся гессенскому ландграфу, и на своей территории не был обязан давать отчет правителю соседнего герцогства. Но на практике любому служаке на месте фон Дармштадта пришлось бы оправдываться — графы и герцоги всегда договорятся между собой, и, если они ценят добрососедские отношения, то средней руки дворянин, проявивший непочтение к сильному мира сего, рисковал быть осужденным, казненным, или просто убитым на поединке — благо, в свитах германских правителей всегда находили себе место превосходные бойцы.

День закончился для друзей как нельзя лучше — они расстались со свитой герцога Иоханна Нассау перед Висбаденом. Дядя и племянник возвращались домой, в Диллингенскую резиденцию, после визита в Гессен, а Феликс и Габри стали обходить постоялые дворы Висбадена, почти сразу же столкнувшись со старым Арнхольдом, который искренне обрадовался молодым людям и даже обнял обоих от полноты чувств. Но еще большей была радость Гретель при виде Феликса, здорового и невредимого, если не считать сбитых ног, которые, впрочем, не были видны. За общим ужином среди местных ремесленников и бюргеров Феликс пожаловался на боль в ступнях, и, когда друзья уже располагались ко сну в своей комнате, раздался тихий стук в дверь.

— Где твой друг? — спросила Гретель открывшего Габри.

— Он уже разулся, лежит лапами кверху, — сказал Габри.

— Если ты позволишь, — шепнула Гретель, подойдя к лежащему ван Бролину, — у меня есть превосходная мазь для сбитых ног.

Под недовольным взглядом младшего друга Феликс проковылял на пятках в соседний номер, где маленькая Паулина тихо посапывала на кровати. Пришлось возвращаться в комнату друзей и перетаскивать оттуда тюфяк, чтобы расположиться на полу. Завернутый в шерстяное одеяло, Габриэль Симонс делал вид, что спит и не замечает маневров друга. Гретель в ночной сорочке втерла мазь из каких-то трав в горящие ступни ван Бролина, после чего он привлек молодую женщину к себе, приспустил ее белую рубашку, целуя плечи и грудь. Она была совсем не такой, как предыдущие женщины Феликса, опытные и активные.

— Что случилось с твоим мужем, отцом Паулины? — спросил, уже засыпая, смертельно усталый после всех приключений.

— Он стал ландскнехтом, когда я была беременна, — сказала Гретель. — Потом ему, кажется, понравилось. Добыча, жалованье, все такое. Между кампаниями он трижды возвращался ко мне, привозил деньги, подарки. Два года назад парень, с которым он уходил вербоваться, вернулся без руки, сказал, что Герхард пал в сражении.

Если бы Феликс был не такой уставший, он спросил бы, не в сражении ли при Моокерхайде пал муж прелестной Гретель, но он уже спал, когда женщина окончила свой рассказ.

Наутро выехали позже, чем обычно. Нижние Земли были уже близко, и с каждым днем приближались, несмотря на дожди поздней осени, ужасное состояние дорог, реки и болота на пути. К счастью, им по средствам было проводить ночи на лучших постоялых дворах, где им подавали вкусные блюда, и ночами ван Бролина согревала изумительная женщина, приверженность которой к меннонитской вере не делала ее ни менее нежной, ни менее искренней.

Нижние Земли, как награда за долгий путь, открылись провинцией Лимбург и ее столицей, Маастрихтом. Два с половиной года назад в этом городе Феликс купил рыбацкую лодчонку, чтобы спуститься вниз по Маасу. Теперь достаточно было переправиться через реку — и перед ними открывался прямой путь на Антверпен. Милая родина, это была уже одна из Семнадцати провинций, славная сырами, тучными пастбищами, торговлей и мануфактурами. Ночью Феликс принес в комнату Гретель большущее блюдо из разных нарезанных сыров, а к нему — кувшин превосходного вина из Франции, доставленного по Маасу, по-прежнему открытому для торговли. Феликс не нашел того хозяина баржи, с которым спускался два с половиной года назад из Льежа, но ощущение де жа вю в речном порту Маастрихта едва не вызвало слезы в его глазах. Он рассказал об этом чуткой, все понимающей Гретель, и та призналась ему, что плакала бы навзрыд, оказавшись снова в Гронингене.

— Моей первой любовью был один юный фриз, единственный сын трактирщика, чье заведение находится рядом со знаменитым собором святого Мартина, — прошептала в темноте Гретель. Феликс нашел ее губы, пахнущие сыром и вином, нежно поцеловал их. Когда поцелуй закончился, Гретель добавила: — Этот трактирщик предупредил отца накануне того дня, когда инквизиция уничтожила всех меннонитов Гронингена. Мы узнали об этом уже в Германии — жестокая слава председателя трибунала Гакке добралась даже туда.

— Кунц Гакке? — Феликс приподнялся на локте, вглядываясь в правильные черты Гретель. Ночная темнота не была помехой для кошачьего зрения.

— Ты тоже знаешь это имя? — удивилась женщина.

— Кто в Нижних Землях не знает инквизитора Гакке! — Феликс дрожал, обнимая белое тело возлюбленной, и та тихонько рассмеялась, думая, что так выражает себя его молодое желание.

Казалось, ничего не изменилось за более чем двухлетнее отсутствие друзей в Нижних Землях — испанские войска по-прежнему прозябали без жалованья, и солдатские шайки рыскали по окрестностям городов и деревень, которые обреченно делились фуражом и провиантом с чужими никчемными людьми. В некоторых провинциях жители уже страдали от голода из-за постоянного присутствия вооруженных нахлебников. Беспокойство друзей нарастало — по мере продвижения к Антверпену вероятность наткнуться на испанцев росла, и риск в лучшем случае быть ограбленными становился все выше.

В последние дни осени навстречу стали попадаться повозки с беженцами из Антверпена. Рассказанное ими не умещалось в сознание. Королевские солдаты, пусть и взбунтовавшиеся из-за регулярных задержек жалованья, не могли поступить таким образом с городом, который со времен императора Карла был самой яркой драгоценностью габсбургской короны.

Выслушав очередных беженцев, Феликс подвел Москву в поводу к Арнхольду. Гретель, сидевшая рядом с отцом на облучке, подняла на него глубокие синие глаза.

— Вам нельзя ехать дальше, — сказал ван Бролин. — Слишком опасно. Поезжайте на север, к Бреде, и далее, на Дордрехт. Там уже не встретите испанцев, войска принца не дают им пройти в Голландию.

— Почему бы вам не отправиться с нами? — спросила женщина. — Нам сопутствовала удача с того момента, как мы встретились на дороге после Вюрцбурга. Нечего делать в Антверпене.

— Говорят, горожане бегут оттуда без пожитков, спускаясь по веревкам с крепостных стен, — сказал Феликс, — говорят, испанцы не оставили ни одного дома целым, ни одну девушку нетронутой. Говорят, собаки лакают кровь из луж на мостовых.

— Тем более, зачем туда ехать? — Феликс глядел на красивое лицо, на губы, идеально устроенные для его блаженства, из которых вдруг стали слетать ненужные слова.

— Это мой город! — сказал Феликс глухим голосом. — Я не проеду мимо него как трус. Не отвернусь, если эти беженцы рассказывают правду.

— Я с тобой, — сказал Габри. — Это и мой город тоже. Мы полмира проехали, чтобы вернуться в него.

На перекрестке они расстались, некоторое время постояли, провожая взглядами повозку, медленно катящуюся на север по грязной осенней дороге.

— Не будем ничего говорить, пока сами не увидим, — сказал Феликс и дал шенкеля Москве.

На распахнутых Императорских воротах, куда подводил восточный тракт, стояли не городские стражники, как обычно, а испанцы. Половина из них была пьяна, и непривычный вид татарских лошадок стал поводом для шуток и насмешек солдатни. Еле сдерживаясь, чтобы не нагрубить, друзья уплатили по серебряному стюйверу за въезд.

— Кто управляет городом? — спросил Феликс, стараясь не обращать внимания на хамоватое отношение, обычное со стороны кастильских воинов к чужакам.

— Наш командир Санчо д'Авила! — с гордостью произнес один из испанцев.

Круги, судьба кружит меня, Феликс увидел перед собой поле Моокерхайде, речной туман, в котором он влетел прямо в испанский наплавной мост. Невысокий, с вдавленной переносицей, командующий армией д'Авила приговорил его к повешению, а его город — к разграблению. Не многовато ли на вас фламандской крови, синьор?

Жители Антверпена были не похожи сами на себя — что осталось от уверенных и обстоятельных горожан торговой столицы мира? Бледные тени ходили под стенами домов, на многих из которых были следы пожаров, почти у каждого — выбиты окна или двери. Мастерские закрыты, не слышно ни стука молотков, ни шороха гончарных кругов, ни перестука подкованных копыт. Мертвый, изнасилованный, поруганный Антверпен. Феликс едва сдерживал слезы — призрак замка Хоэнберг был живее, чем женщины его города, ни одна из которых не избежала «испанской ярости». Название появилось сразу же, чтобы пережить века, как память о том, что тирания может сделать с гордым городом торговцев, мастеров и мореходов.

— Проклятие ходит за мной, — тихо сказал Габри. — Отсюда мы выехали в Новгород. Из Новгорода вернулись сюда. Будь они все прокляты!

Их дом на улице Мэйр онемел, ослеп и оглох. В нем никто не жил, не осталось и воспоминаний о знаменитой на все Нижние Земли кофейне, которую открывала по утрам Амброзия ван Бролин. Матушка! Ставни были разбиты в одном месте, но Феликс, запрыгнувший вовнутрь по следам грабителей, не нашел ничего и никого. Оставалось надеяться, что тетушка Марта успела покинуть город еще до мятежа Фландрской армии, увезя все ценное во Флиссинген.

Можно было долго грустить об опустелом доме в пропащем городе, о былой жизни, которая не задалась, только это все равно ничего не меняло. Из Антверпена в Зеландию путникам, не обремененным грузом, удобнее всего было добираться по реке.

Капитан и одновременно хозяин весельного баркаса, отплывавшего во Флиссинген, не спешил: стоило подождать еще пассажиров, чтобы перевозка была более выгодной.

— Что будем делать с лошадьми? — спросил Габри. — Они прошли под нами всю Европу, ни разу не подвели.

— Знаю, — сказал Феликс. — Надо найти Петера, может, у них с отцом есть место в конюшне?

Похороны капитана городской стражи, оказывается, состоялись накануне их приезда. Он, вместе со старшими сыновьями и еще горсткой храбрецов, пытался защитить район кальвинистов, наиболее пострадавший от «испанской ярости». Оказывается, Петер скоро год, как ушел в армию принца. Сделал свой собственный выбор. В те времена 14–15 летние уже содержали семьи: напрягая все силы, шли за плугом, выходили в море на рыбацких лодках, стояли в строю под свинцовым дождем неприятеля.

— Петер теперь единственный наследник, — сказала его овдовевшая сестра, качая на руках младенца. — Мой Клаас тоже взял в руки топор, чтобы защитить нас. И как теперь мне жить дальше?

— Ты расскажешь вот ему, — кивнул Феликс на ребенка, — какими были его дед и отец. Он будет ими гордиться, поверь мне, Лаура. — Эта сестра была старше Петера лет на пять, Феликс помнил, какой милой и веселой хохотушкой она была, как угощала его парным молоком, когда он совсем еще ребенком прибегал к Муленсам после игр.

Теперь на него подняла пустые глаза старая женщина, чья жизнь отгорела, отцвела. Найдет ли она в себе силы пережить утрату?

— Твой Клаас, если я правильно помню, был шталмейстером антверпенского магистрата? — спросил Феликс.

— Да, он был помешан на лошадях, — без выражения ответила Лаура. Ее дитя заплакало, совсем мелкий, подумал Феликс, только голову начал держать. Вряд ли выживет после всего, что случилось с его родителями. Скорее всего, у матери не осталось средств, чтобы выкормить ребенка.

— Возьми наших лошадок, — сказал ван Бролин. — Они невзрачные на вид, и ковать себя не дают. Но им достаточно одного сена, и они выносливые, как… — ничего не приходило в голову, — как наши фламандцы. Под нами прошли от самой Московии, представляешь?

— Издалека, — кивнула женщина, чуть приподнимая уголки губ, — заводите их в конюшню. Там сейчас пусто. Испанцы всех лошадей свели, проклятие на их головы!

— Благодарю, Лаура, вот держи! — улыбнулся Феликс, загреб горсть золотых в поясном кошеле и ссыпал их в свободную руку Лауры. — Петеру, когда он появится, скажешь, что я во Флиссингене, собираюсь в море, как только вернется «Меркурий».

Женщина с пустыми глазами механически кивнула в ответ. Был конец осени, и сумерки рано укутали город, в котором трупы жителей продолжали свозить на кладбища, чтобы сбрасывать в общие могилы. Над некоторыми читали молитвы католические священники, над другими — реформатские пасторы. Иногда священнослужители разных конфессий сталкивались, отводили глаза, испытывая страх или стыд.

Кое-где, в опустевших комнатах, лестницах и на чердаках чьи-то тела продолжали разлагаться, всеми забытые — уж слишком много оставалось непогребенных, больше, чем живых, не раненных и не изувеченных, способных озаботиться поисками умерших.

— Ратуша! — Габри схватился руками за голову. — Что они сделали с красивейшим зданием Антверпена!

Феликс некоторое время рассматривал выбитые стекла, следы поджогов и надписи по-испански, выполненные факельной сажей.

— Jorje de Valladolid! Viva la Espana! Miguel y Diaz estaban aqui,[58] — прочитал Феликс, как старательный ученик, глядя на доску, на которой только что учитель мелом вывел новые слова.

— Иди в порт и скажи тому хозяину баркаса, чтобы не уплывал без меня, — сказал Феликс. — Пообещай золотой сверху, если дождется.

— Куда ты собрался? — с подозрением спросил Габри, отводя взгляд от изуродованной ратуши. Вечер постепенно укутывал совсем недавно красивейший магистратский дом Европы, будто бы сожалея о нем.

— Осталось небольшое дельце, — сказал Феликс, искривив губы в зловещей улыбке. — Не могу отсюда уплыть, не уладив спор с моим дружком Филиппом.

— Какой такой Филипп? — спросил Габри. — Сын глиппера де ла Порта?

— Нет, мой друг, — оскалился Феликс, — не гадай. Ты его не знаешь. По правде, и я до сегодняшнего дня не был с ним так уж хорошо знаком.

Он каждый день, тысячи дней, раздевался в этой комнате перед сном, и сотни раз — собираясь перевоплотиться. Каковы они, эти хваленые кастильцы и арагонцы, галисийцы и баски, каталонцы и андалузцы? Каковы лучшие воины мира на вкус?

Ловкие пальчики девятилетней Марии не отрывались от вышивки. Они будто бы сами по себе продолжали управляться с иглой и наперстком, когда девочка подняла голову и спросила:

— Тетя Марта, почему ты плохо думаешь об англичанах?

— Неправда, душенька, — уютно хихикнула полненькая зеландка с пяльцами на коленях. — Господь велит нам думать обо всех христианах равно хорошо, и я не делаю исключений ни для немцев, ни для англичан, ни для шотландцев, которых нынче набилось во Флиссинген, как сельдей в бочку.

Протерла белыми кулачками усталые глаза, потом продолжила:

— Я понимаю, что наемники нужны нашему принцу, чтобы охранять от королевской армии Зеландию и Голландию. Но ты уже большая девочка, и я признаюсь тебе, что глядя на этих унылых, пьющих пиво протестантов, распевающих псалмы, я жалею, что мы вынуждены прозябать под их покровительством, а великолепные гордые испанцы — наши недруги.

— Почему это испанцы великолепны? — с сомнением спросила девочка. — Говорят, они только что разорили и разграбили Антверпен, где убивали мужчин и бесчестили женщин.

— Всякий солдат опасен, дитя мое, — вздохнула Марта Эспиноза, вдова, вернувшая себе девичье имя, поселяясь в реформатском Флиссингене, — особенно если ему не платить жалованье и кормить впроголодь. Дай-то бог, чтобы у наших Генеральных Штатов хватило средств на содержание наемников-реформатов. Я же говорю не о солдатах, которые все бывают жестоки, а о народах, из которых они происходят. Немец или наш фламандец мало способен к любви. Возлюбленная для них, что корова в хлеву, рожает телят, да приносит пользу по хозяйству. Кто подарит корове цветы, кто признается ей в страсти, кто будет жить ради коровы?

— А что испанцы, они не такие? — пальчики Марии замерли, чистый лоб пробороздила морщинка — девочке теперь стало по-настоящему любопытно.

— Испанец убьет тебя в порыве ревности, но никогда не унизится до тумаков и оскорблений, — мечтательно произнесла тетушка. — Он живет страстью, а не расчетом, поэтому королевские солдаты никогда не отступают и не сдаются.

— Это изменнические речи, тетя, — серьезно сказала девочка. — Мы, зеландцы, не хотим над собой испанского тирана и его немытую солдатню.

— Ты еще маленькая дурочка, — махнула рукой тетя Марта. Она была незлобивая женщина и не умела по-настоящему сердиться. — Принц Оранский сам изменник в глазах своего сюзерена-короля. Когда сюда явятся испанцы, чтобы призвать наши острова к повиновению, я буду молиться, чтобы милосердие католических солдат не уступало их мужеству и благородству.

Он чудом не потерял сознание, еле добрался до своего бывшего дома на улице Мэйр, чьи выломанные ставни чернели в ночном сумраке Антверпена. Свернулся в углу, чтобы не так продувал сквозняк, уткнулся носом в хвост, предоставляя крови Темного облика остановиться и начать исцеление.

Только один из воинов испанского короля онемел от ужаса и позволил растерзать себя, прочти не сопротивляясь. К своему стыду, Феликс не мог позабыть почти детские глаза новобранца, возможно, младшего, чем сам ван Бролин. Другой, пожилой ветеран, даже мертвецки пьяный, чья шпага была первым делом отброшена далеко в сторону, угостил Феликса навахой, которую сумел раскрыть, будучи уже схваченным за горло. Третий сражался, как лев, нанеся метаморфу еще две довольно глубокие раны, и на его крики прибежал четвертый, чей пистолет, к счастью для Феликса, дал осечку.

Ван Бролин был бы уже мертв, если бы не случайность. Он прекрасно осознавал это, страдая от ран и собственной никчемности, лежа в темноте дома, некогда принадлежавшего их семье на правах долгосрочной аренды. Бесполезный, никому не нужный кусок плоти в дырявой шерстяной шубе, он вспоминал каждого из четверых испанцев, чьи веки навсегда смежил этой ночью. Убийцы и насильники, руки которых были наверняка обагрены фламандской кровью, они не изменили хваленой испанской доблести, коею гордились больше, чем золотом и женщинами, добытыми выкованными в Толедо клинками. Ни один из них, даже самый младший, не побежал, ни один не попросил пощады. Как можно было сражаться против таких врагов? Как можно было их победить? Если бы задать этот вопрос принцу Виллему Оранскому! Да знает ли ответ статхаудер Зеландии и Голландии, если никто в Европе до сих пор его не нашел?

В предрассветном сумраке Феликс перетек, убедился, что раны не раскроются, если их не слишком тревожить, и поднялся в свою бывшую комнату, где оставил одежду. На ней лежал старый полосатый кот. Услышав человеческие шаги, зверь поднял широкую голову, обнаружив рваное ухо и выбитый кем-то глаз.

— Тигрис! Бедный Тигрис! — произнес ван Бролин, покачиваясь, еще слабый от потери крови.

Кот подошел к его ногам и потерся о них, как некогда терся о ноги Амброзии. Правая передняя лапка его была неестественно подвернута.

— У меня ничего нет, — сказал Феликс, одеваясь. — Совсем ничего.

Полностью собранный и обутый, ван Бролин подхватил Тигриса на руки и спрятал его под плащ. На улице уже начиналось какое-то утреннее движение — откуда-то издалека до Феликса донесся даже запах выпечки. Улица Мэйр была некогда слишком полна жизни, чтобы вот так быстро и без борьбы сдаться на милость «испанской ярости».

Баркас, на который последним пассажиром запрыгнул Феликс ван Бролин, был уже полон возмущенного народа. Фламандцам и зеландцам не терпелось оставить позади пристань, на которую могли неожиданно нагрянуть недограбившие и недонасиловавшие солдаты. Потерянная уверенность — вот что было главным последствием мятежа королевских войск. Теперь люди будут шарахаться от испанцев и не доверять властям, поставленным Филиппом II. Это, возможно, и неплохо, подумал Феликс, устроившийся рядом с Габри на носу идущего под парусом судна: если король захочет вновь завоевать доверие народа Нижних Земель, ему придется доказать свое расположение их жителям, вешая и карая собственных солдат — нарушителей дисциплины. Если же сидящий в Мадриде Габсбург не пойдет на такие меры, Семнадцать провинций отложатся от него за несколько ближайших лет.

Слезы туманили взгляд ван Бролина, когда после пятилетнего отсутствия он вновь увидел встающие из моря стены города, где началась его жизнь. Форт Флиссингена ощетинился жерлами пушек, над которыми реяли георгиевские кресты Тюдоров и триколор Генеральных Штатов с оранжевым полем принца Виллема наверху.

— Мы уже дома, Тигрис, мы дома! — голос Габри дрожал от волнения. Полосатый кот, которого на старости лет подвергли испытанию водным путешествием, выражал крайнюю степень возмущения, мяукал, хвостовал и пытался вырваться. Швартовы упали на пристань, начинался дождь, кажется, бесконечный на этом северо-западном окончании Европы. Моряки в грубых сапогах перешучивались, привычные к этой погоде, пеньковым тросам, причальным кнехтам, камням и соли.

Феликс не помнил, как он оказался на рыночной площади. Молчаливый Габри шел рядом с ним, неся за пазухой кота. Четверо повешенных болтались на перекладине в пяти десятках туазов от родного дома, в котором Феликс явился на свет. Измученное родами, лицо его матери впервые улыбнулось, услышав плач крепкого малыша, наследника капитана Якоба. Боже, как давно это было! Висельники не давали ощутить в полной мере возвращение домой.

— Проклятье! — сказал Феликс ван Бролин. — Кто это такие?

— Паписты, кто же еще! — задорно откликнулись из ближайшей лавки.

Габри схватил бронзовое кольцо на двери дома капитана ван Бролина и яростно заколотил, будто надеялся, что напуганная бездомность убежит и сгинет навсегда в пучине Северного моря.

Несмотря на то, что Антверпен представлял самое печальное зрелище за всю свою долгую историю, начатую еще древними римлянами, центр города постепенно обретал прежний вид, и первым делом порядок навели в бывшем дворце бургграфа, который занял новый статхаудер Брабанта и Гельдерна — Жиль де Берлемон, царедворец, политик, воин с пышными каштановыми волосами и глазами цвета меда, как и у его отца, впервые в истории употребившего слово «гёзы» в отношении пришедших с петицией дворян в приемной у Маргариты Пармской. Такого же цвета глаза Шарль де Берлемон передал и второму своему сыну — архиепископу Камбрэ.

В те времена паралич королевской власти нередко приводил к тому, что высокий вельможа мог выбирать сторону, вдумчиво взвешивая выгоды и уязвимые стороны своего положения. Король Филипп только что доказал неспособность управлять собственной армией, расположенной во Фландрии, его Совет по делам Мятежей, куда входил и Шарль де Берлемон, разбежался кто куда, причем даже единственный оставшийся в нем испанец Херонимо де Рода срочно засобирался на родину, осознавая, что после «испанской ярости» и подписания «Гентского умиротворения»[59] делать в Нижних Землях ему нечего. Новый наместник Нижних Земель, Хуан Австрийский, все еще отсутствовал, не спеша принять Семнадцать провинций под свою руку, и Жиль де Берлемон решил, что раз ни один чужак не решается властвовать над разгневанным народом Фландрии, то следует выполнить волю этого народа и присоединиться к принцу Оранскому, благо Берлемоны, в отличие от прочих претендентов на власть, Нижним Землям были не чужие. «Испанская ярость» была ужасна и бесчеловечна — Жиль осознавал это, сочувствуя горожанам Антверпена. С другой стороны, он происходил из старинного католического рода, сражался за короля Филиппа при Валансьене, Рубэ и Моокерхайде, был награжден, как и его отец, орденом Золотого Руна, высшим отличием империи Габсбургов.

Увлекшись и поверив посулам голландских эмиссаров, он позволил себе принять участие в осаде Вреденбурга вместе с графом Боссю, и завоевал сей важный укрепленный пункт для Генеральных Штатов и принца Оранского. Хоть это и могло считаться актом измены, именно Жиль де Берлемон настоял на том, чтобы испанский гарнизон Вреденбурга без ущерба покинул город, то есть, сохранил для короля его обреченных, казалось бы, солдат.

Он уже дважды за день сгонял злость и раздражение на нерадивых подчиненных, неспособных навести порядок в антверпенских делах. Его бледный, страдающий в последние дни лихорадкой, секретарь, робко просунулся в резную высокую дверь:

— Ваша светлость, к вам какой-то доминиканец с письмом от вашего брата-архиепископа, — доложил слабым голосом секретарь.

Тепло одетый монах поднял голову, на которой лишь кое-где по бокам сохранялись остатки соломенного цвета волос, устремил взгляд на статхаудера и прокаркал положенные приветствия. Потом сказал:

— Я привез вам послание от архиепископа Камбрэ, ваша светлость, но не только его. В самые трудные моменты, когда империя раздираема смутами, мятежами и бедствиями, враг человеческий поднимает голову и проявляет себя особенно жестоко, ибо ведомо ему, что те, кто назначен для противостояния с ним, заняты другими заботами.

— Вы бывший инквизитор, если не ошибаюсь? — Жиль де Берлемон вертел в руке письмо от брата, пока не вскрывая его.

— Инквизиторы не бывают бывшими, — поклонился Кунц Гакке. — Тот, кто однажды двинулся стезей служения Господу, сходит с этой стези, лишь заканчивая свой земной путь.

— А бывали случаи, чтобы служитель Господа вдруг на время, как бы это получше выразить, — статхаудер сощурился, выбирая выражение, — менял сторону, а после вновь возвращался в стан божьего воинства, где и заканчивал свои дни в почете и славе?

— Несомненно, ваша светлость, — Кунц ни на миг не замешкался с ответом. — Ибо человек слаб, а Господь всепрощающ. Если угодно, я приведу примеры хотя бы даже из житий святых.

— Не стоит, — отмахнулся Жиль де Берлемон с улыбкой, — вы быстро схватываете чужие мысли, а также умеете подбирать ответы, которые вашему собеседнику угодно слышать. Пожалуй, не все инквизиторы отличаются подобными качествами. Скорее, это черты людей, искушенных в придворной жизни.

— Ваша светлость извинит меня, если я признаюсь, что действовал не полностью бескорыстно? — Кунц поддержал интонацию статхаудера, придав лукавство собственному вопросу.

— Вот как?

— Я имею в виду, что всю свою долгую службу в Святом Официуме специализировался на необычных и незаурядных происшествиях, проявлениях колдовства, магии и других непотребств из арсенала Князя Тьмы. Также я не погрешу против истины, назвав себя лучшим в Нижних Землях экспертом по ликантропам, вампирам и существам, имеющим полностью нечеловеческую природу, таким, как бесы, демоны…

— Достаточно, хватит! — воскликнул с недовольством Жиль де Берлемон, не веривший во всякую чертовщину. — Сейчас вы испортили впечатление, достигнутое началом разговора.

— Мне прискорбно слышать это, ваше сиятельство, — сказал Кунц Гакке по-прежнему настойчиво, — но все мною сказанное должно было всего лишь подвести к мысли, что мне следует поскорее увидеть трупы со следами от укусов, слухи о которых распространились отсюда до самого Камбрэ. Хоть сейчас и прохладно, однако каждый день промедления грозит тем, что жертвы придут в негодное для осмотра состояние, и это сделает поимку преступника практически невозможной, покуда он вновь не начнет убивать.

— Ах, это! — Жиль де Берлемон поджал губы под жесткими рыжеватыми усами, провел свободной рукой по кудрявой шевелюре. Он, втянутый в круговорот интриг, неверно истолковал слова доминиканца, и теперь не желал показывать, что признает ошибку. — Вы бы могли уже быть в пути, если бы не были столь многоречивы.

— Простите, ваша светлость, — Кунц понял, что его собеседнику, как и большинству людей высокого положения, нужно непременно оставить последнее слово за собой.

— Позовите кого-нибудь из моих офицеров, любого из тех, что найдете в приемной, или на лестнице.

Кунц, не медля более, вышел и вскоре вернулся в сопровождении одноглазого валлона в зимнем плаще до колен, из-под которого воинственно торчали ножны длинной шпаги. Жиль де Берлемон, к этому времени углубившийся в чтение письма от архиепископа, кратко отдал распоряжения, после чего велел инквизитору как можно скорее вернуться во дворец и сообщить результаты осмотра мертвецов.

За окнами дворца успели сгуститься сумерки, когда Кунц Гакке вновь появился в бургграфском дворце. На сей раз Жиль де Берлемон милостиво указал ему деревянный стул с резной спинкой, приглашая сесть.

— Я уже встречал такие трупы, ваша светлость, — сразу доложил инквизитор, который не желал повторно услышать от статхаудера, что он зря занимает его время. — Это было около десяти лет назад, во Флиссингене.

— И кто оказался убийцей в тот раз? — поинтересовался Жиль де Берлемон. — Он был пойман?

— Оборотень, ваша светлость, — уверенно сказал Кунц. — Преследование и поимка заняли тогда не один год, но увенчались, в конце концов, успехом.

— Брат пишет, что сожженный полгода назад в Брюгге оборотень — тоже ваша заслуга. Если бы не вы, мог пострадать невинный человек.

— Архиепископ Камбрэ мудр и очень добр ко мне.

— Можете ли вы быстро обезвредить антверпенского оборотня? — спросил статхаудер Брабанта, не потрудившись скрыть скепсис в интонации.

— Только если он проявит неосторожность, — покачал головой инквизитор. — Возвращаясь к дворцу, я счел нужным по дороге осмотреть дом на улице Мэйр, где жили прежние подозреваемые. Дом оказался заброшен и пуст, ваша светлость, однако я не удовлетворился поверхностным впечатлением и проник, с помощью вашего офицера, вовнутрь. Мы раздобыли факел и осмотрели оба этажа.

— Нашли что-то интересное?

— Ничего особенного, ваша светлость, — признал Кунц. — Там давно никто не живет, все покрыто пылью и паутиной. Однако на лестнице мы обнаружили следы босых ног, которые вели вверх, а вниз этот человек спускался, уже обутый. Довольно странная находка, не правда ли? Кому понадобилось вдруг разуваться в таком неуютном месте, оставлять обувь наверху? Это нельзя назвать веским доказательством, но я бы отдал распоряжение своему бывшему фамильяру вновь отправиться во Флиссинген. Не исключено, что мы имеем дело с уже известным оборотнем, проявившим себя много лет назад, или, точнее, с потомком того оборотня.

— Вот как! — усмехнулся статхаудер. — Похоже, вы чрезвычайно компетентны в делах подобного рода, святой отец. Вся нечисть Семнадцати провинций занесена в ваши церковные реестры, разве что податей не платит.

— Бывает, что и платит, ваша светлость, — без тени улыбки ответил Кунц. — Незачем той нечисти воевать, кроме нас, еще и с мытарями. Вполне достаточно уплатить, сколько положено, в казну и сидеть тихонько — вдруг-да Святой Официум не заметит.

— А почему вашего фамильяра вы назвали бывшим?

— Ваш брат приостановил функционирование трибунала инквизиции Камбрэ, — Кунц не смог сдержать тяжелый вздох.

— Он это делает не по своей воле, — живо отозвался статхаудер. — Даже в самом Камбрэ кальвинисты захватили уже большинство в магистрате. Как видите, ни ваши костры, ни ночь святого Варфоломея во Франции не смогли сдержать распространения ереси.

— Мы не собираемся мириться с таким положением дел, — прокаркал Кунц, сжимая кулаки.

— Никто из нас не собирается, — одобрил Жиль де Берлемон. — Однако, сегодня мы не можем действовать так же безоглядно, как десять лет назад принялся за наведение порядка герцог Альба.

Кунц молча глядел на аристократа, ожидая, что Берлемон скажет сейчас что-то весьма важное. И тот продолжил:

— Брат рекомендует вас как опытнейшего следователя, советника и специалиста по тайным поручениям. В Нижние Земли наконец-то прибыл наместник.

— Его высочество Хуан Австрийский здесь?! — Кунц едва не вскочил от волнения.

— Титулование высочеством по принятому в Испании этикету может относиться лишь к принцам крови, — поморщился Жиль де Берлемон. — Хуану Австрийскому полагается лишь «сиятельство», святой отче. Брат пишет, что вы располагаете богатым опытом общения с высокородными господами и князьями церкви, даже с кардиналами. Надеюсь, он не преувеличивает?

— Мне приходилось по долгу службы общаться и переписываться с некоторыми из них, — поклонился Кунц Гакке. — Благодарю вас за наставление касательно титула королевского наместника.

Де Берлемону, похоже, пришелся по душе такой ответ. Он сложил пальцы обеих рук на уровне ордена Золотого Руна, висящего на широкой цепи, золотой, украшенной рубинами.

— Вас только что посвятили в государственную тайну, — сказал статхаудер Брабанта и Гельдерна, — я сделал это, зная вашу непоколебимую преданность испанской короне и святой католической церкви. Дон Хуан втайне пробрался через Францию, где его могли арестовать или убить, если бы узнали. Всего с двумя спутниками из ближайших дворян его сиятельство явился к моему брату в Камбрэ.

— Мужество принца Хуана подтверждает его репутацию лучшего полководца нашего времени! — сказал Кунц, пытливо глядя на Берлемона, который и сам водил в бой войска. Как-то отнесется статхаудер к похвале бастарду Карла V? — Теперь ему надо собирать армию и двигаться на север.

— Для этого необходимо выплатить долги нашим солдатам и офицерам, — спокойно сказал де Берлемон. Возможно, он и ревновал других военачальников к их славе, но мнение, высказанное простолюдином и клириком, его совершенно не волновало. — Как только деньги из Испании поступят, можно будет сказать, что Нижние Земли наконец-то снова в руках короля. Немедленно отправляйтесь с письмом от меня в Эно, где встретитесь с принцем Хуаном и сопроводите его к войскам, стоящим под Люксембургом. Вы будете глазами и ушами Берлемонов в ставке Хуана Австрийского, будете следить, чтобы с деньгами ничего не случилось, и чтобы все они до последнего эскудо поступили по назначению. Также вы станете оберегать наместника, чтобы враги короля не могли причинить ему вред, ни обычным оружием, ни посредством ядов и колдовских чар. А фамильяра вашего пошлите пока в Зеландию, — добавил статхаудер Брабанта. — Пусть версия о том, что оборотень из Флиссингена убивает испанских солдат, как и десять лет назад, способствует укреплению дисциплины в армии.

С этими словами Жиль де Берлемон извлек из ящика стола мешочек, набитый звонкой монетой, и кинул его инквизитору.

— Я жду от вас обстоятельных писем каждую неделю, а брат — каждые три дня. Не благодарите, просто помните, что в наше неверное время лишь семейство Берлемонов озаботилось вашей судьбой и дает вам шанс взлететь высоко. Очень высоко!

Едва Кунц Гакке покинул рабочий кабинет статхаудера Брабанта, как портьера, драпирующая проход в заднюю часть кабинета, отодвинулась, и появился человек, чей черный наряд с серебряным шитьем и белый брыжжевый воротник в сочетании с острой клинообразной бородкой и темными волосами мог бы вызвать у постороннего наблюдателя предположение, что перед ним испанец. Однако это был чистокровный фламандец из Брюгге, купец и ученый по имени Симон Стевин.

— Что скажете, почтенный Симон? — вопросил статхаудер, прохаживаясь вдоль двух окон, за которыми царствовали темнота и дождь.

— Я по-прежнему скептически отношусь к вашей идее, — сказал он. — Кунц Гакке не может быть орудием ни в чьих руках. Он сам использует других людей в этом качестве.

— Церковная иерархия управляет такими людьми, как этот инквизитор, — возразил Жиль де Берлемон. — А по ней он непосредственно подчинен моему брату.

— Слыхивал я краем уха, что Ремигиус, епископ Брюгге, очень тепло и доверительно отзывается об инквизиторе, разоблачившем оборотня среди его паствы.

— Ремигиус Дриутиус не та фигура, чтобы принимать ее всерьез в политических комбинациях.

— Будь по-вашему, ваша светлость, — Стевину было недосуг задевать фамильную спесь аристократа из дома Берлемон. Склонив голову, купец и тайный посланник ожидал распоряжений.

— Поезжай в Голландию, Симон, передай принцу Виллему на словах все, чему ты был сегодня свидетелем. Попроси его от моего имени пролонгировать кредит, выданный Генеральными штатами при осаде Вреденбурга. Видит бог, я отплачу этим голландским банкирам ценными сведениями, или какими-нибудь другими услугами. В наше время следует держать в голове любой вариант развития событий и быть готовым ко всему.

— Золотые слова, — Симон Стевин вновь склонил темноволосую голову на фоне пышного белого воротника. — Это, пожалуй, следует считать высшей государственной мудростью.

Жиль де Берлемон, оставшись в одиночестве, некоторое время раздумывал над тем, не послышалась ли ему насмешка в голосе фламандского негоцианта, потом явились другие посетители, наступило время ужина, и позже вечером статхаудер Брабанта и Гельдерна уже не вспоминал ни Симона Стевина, плывущего на север, ни Кунца Гакке, пробирающегося в компании бывшего палача по имени Карл на юг.