Кровавые сны

Глава XI,

Всю зиму Феликс ван Бролин провел в ольнском монастыре, где назвался Габриэлем Симонсом, принял послушничество и делал вид, что хочет стать цистерцианским братом. Поначалу, впечатленный убийством германского паломника, он и в самом деле испытывал по отношению к душе убитого некий религиозный долг. Усердные молитвы и аскетичная жизнь цистерцианского монастыря как нельзя лучше подошли его душевному состоянию. Воспитанный благочестивой Амброзией, которая, несмотря на свою природу, испытывала отвращение к убийству людей, Феликс ждал, когда пройдет зима, спрятавшись от переполненного смертями мира. С приходом весны все забудут о нем, леса оденутся листвой, и можно будет по теплому времени, без особенного риска, добраться до Антверпена и Флиссингена, куда рано или поздно приплывет на «Меркурии» капитан Виллем Баренц.

Странным было, однако, что морские просторы никогда не снились Феликсу, и все мечты о дальних плаваниях, казалось, сосредоточены были в голове юноши, а не в сердце. Засыпая ночью, он видел все те же кровавые сны, битвы и страшные раны. Он давно привык относиться к этому спокойно, время от времени охотясь по ночам, когда шел снегопад, или, наоборот, земля была сухой, что нередко в довольно теплом фламандском климате. Днем же Феликс усердно выполнял поручения старших братьев и святых отцов. Его привечал сам престарелый ольнский аббат, не раз и не два отозвавшись с похвалой о новом послушнике, которого не тяготил физический труд, а скорость, с которой Феликс делал любую работу, ставилась в пример остальным послушникам и младшим братьям.

В какой-то момент лодыри, завистники, а также иные, желавшие позабавиться, окружили Феликса и стали ему угрожать, чтобы тот не слишком выделялся из общей массы, а старался быть как все. Молодой ван Бролин подумал немного и пообещал исправиться. Он уже решил, что не станет наживать себе без нужды врагов, будет холоден, спокоен и равнодушен к обществу своих монастырских ровесников. Но когда двое-трое из них все не унимались, а наступали на Феликса, желая его унизить и подчинить, он резко схватил самого нахального из них за рясу на груди и поднял, прижав к стене.

— Видит Бог! — сказал Феликс. — Не вынуждай меня к большему. Я согласился быть как все вы, но худо придется тому из вас, кто примет это за слабость.

С этими словами Феликс резко швырнул послушника на его ближайших дружков, результатом чего стала куча-мала на каменном полу дормитория.

— Я прав, святой брат? — Феликс вперил тяжелый взгляд в молодого монаха, пользовавшегося наибольшим авторитетом среди монастырской молодежи.

— Я не понимаю тебя, Габриэль, — покачал тот головой, но более ничего не добавил, и взгляд отвел.

— Что ты имеешь в виду?

— Не думаю, что тебе следует принимать постриг, — сказал монах. — Ты слишком горделив и суетен, к тому же ты не любишь своих братьев в послушничестве.

— У меня еще много времени до пострига, — сказал Феликс, глубоко вздыхая, — я стараюсь изо всех сил бороться с пороками, и тебе, как старшему, следовало бы мне помочь в преодолении греховных наклонностей, а не спешить с осуждением.

На эти слова монах не нашелся, как возразить, и Феликс покинул коридор, где происходила эта сцена, вполне довольный ее результатом. Он обзавелся несколькими послушниками, которые угождали ему, уповали на его силу и авторитет в отношениях между своими. Эти ребята исправно докладывали Феликсу о словах и поступках тех, кто недолюбливал смуглого, не похожего на прочих, но уверенного в себе парня. Учась в школе и живя дома, Феликс не был склонен к тому, чтобы создавать вокруг себя команду среди одноклассников. Теперь он делал это, помня об Иоханне де Тилли, доказывая себе самому, что он тоже справится с ролью командира. Но в глубине души Феликс чувствовал, что ему никто не нужен, и все его монастырские приятели — чужие никчемные люди.

А на день святого Феликса в кровавом сне ему неожиданно явилась мать. Она смотрела на него, не говоря ни слова, но во взгляде Амброзии было столько страдания, что Феликс впервые в жизни проснулся с криком. Один из его верных послушников принес ковшик питьевой воды, зачерпнув его в бочке, наполняемой из колодца и стоявшей в дормитории. Феликс отпустил мальчишку, порывавшегося расспросить его о содержании ночного кошмара, но потом понял, что больше не уснет. Он опустил ноги в тапочки из войлока, набросил хабит и прошел в часовню, где отбывали епитимью провинившиеся братья, усердно читая назначенные молитвы. Встав на колени, Феликс приступил к молитвам, горячо упрашивая Господа разъяснить ему значение странного сна.

Весь день после этого Феликс искал какого-нибудь знамения, но так ничего и не понял, а, когда уснул, никакие кошмары его уже не мучали.

— Твое имя, род занятий, семейное положение?

— Амброзия ван Бролин, вдова капитана Якоба ван Бролина, домохозяйка.

Нотариус заскрипел пером по бумаге, а Кунц Гакке, сидя в кресле председателя трибунала, спрашивал:

— Дочь моя, будь благоразумной и сознайся в совершенных тобой бесчинствах, а также в богопротивной своей природе.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, святой отец. Я обычная женщина, и ничего богопротивного не совершала.

— Ты лукавишь, дочь моя, и, если так будет продолжаться далее, Святой трибунал будет вынужден пойти на неприятные меры, которых сейчас еще можно избежать.

— Нет, я не знаю, о чем вы говорите, я добрая католичка, и никогда не нарушала заповедей веры.

Видя, что следствие не продвигается, Кунц Гакке приказал подручным раздеть Амброзию ван Бролин, а когда женщина, плача, попросила не бесчестить ее, только разразился каркающим смехом:

— Чистосердечное признание поможет избежать дальнейших стадий допроса, которые будут все мучительней, если ты будешь продолжать упорствовать, — сказал инквизитор.

Когда Амброзия снова заявила, что ей нечего рассказать трибуналу, ее раздели до половины, показали орудия пыток, выложенные на стол, и подробно объяснили назначение каждого орудия. Пытка в первый день применена не была. Заключенную бросили в камеру, напоследок присоветовав ей хорошенько подумать и признаться.

Настал второй день допроса, Амброзия ван Бролин все еще не верила, что происходящее не мерещится ей в страшнейшем из кошмаров.

— Дочь моя, позволь мне освежить твою память, — начал допрос Кунц Гакке, удостоверившись, что нотариус готов записывать, а компаньон — с интересом слушать. — Мы с отцом Бертрамом разыскивали отступника, бежавшего из монастыря и подозреваемого в принятии лютеранской ереси. Святая мать наша католическая церковь придает огромное значение тому, чтобы отступничество каралось по всей строгости, и мы располагали целым взводом солдат из гарнизона Флиссингена, в порту которого отступник рассчитывал сесть на корабль до Англии. Дело было за пять-шесть лет до того, как Флиссинген поднял знамя мятежа. Вы тогда жили в этом зеландском городе, вместе с сыном Феликсом ван Бролином, в доме, оставшемся вам от покойного капитана Якоба ван Бролина, не так ли?

— Да, это так, святой отец, но…

— Позволь мне продолжить, — перебил женщину инквизитор. — Той ночью мы схватили отступника, заковали его в цепи, а когда оцепление собиралось под утро, чтобы направиться в цитадель, двое испанских солдат были найдены мертвыми. Сержант, нашедший тела, тут же известил нас, ты ведь знаешь, что Святая инквизиция расследует все непонятные и загадочные события на территории великой католической империи?

— Нет, я не знала ничего о таких вещах, — ответила женщина.

— Теперь знаешь, — сказал инквизитор, с высоты своего высокого стула председателя трибунала глядя на раздетую женщину. — Нас готовят специально, мы читаем отчеты о таких случаях в архивах Святого Официума, изучаем, как распознавать колдунов, упырей, ведьм и оборотней по следам, которые на взгляд простеца не представляют ничего интересного. Поэтому, увидев разорванные клыками шеи испанских солдат, мы сразу же сделали заключение о том, что напал на них оборотень.

Кунц позволил нотариусу дописать предложение, а потом продолжал:

— Флиссинген не столь уж велик, и мы могли бы взять оборотня довольно быстро, но тогда Господу не было угодно просветить мой разум. Это произошло гораздо позднее, когда под стенами Антверпена обнаружились следы огромного хищника из породы кошачьих, охотившегося вместе с детенышем. Благочестивые братья целестинцы, у которых на такой случай была инструкция церковного министра Байо, поспешили уведомить Святой Официум о следах нездешних хищников. И в тот же день некий человек, который теперь и сам, наверное, этого не вспомнит, высказал мысль о том, что раз хищник был диковинный, то и человек, в которого хищник оборачивается, также имеет вид, непохожий на жителя Нижних Земель. Вы ведь не похожи на здешних жителей, мадам?

— Я не понимаю, о чем вы хотите услышать, святой отец.

— Все ты прекрасно понимаешь, — махнул рукой инквизитор. — Но упорствуешь, потому что боишься костра. Отвлекись ненадолго, расскажи-ка, дочь моя, как ты околдовала своего покойного мужа, чтобы он женился на тебе.

— По-вашему, святой отец, нет супружеской пары, которая венчалась бы по любви, без того, чтобы один из супругов не был околдован? — в голосе допрашиваемой чуткое ухо инквизитора уловило нотки презрения.

— Ввиду нежелания обвиняемой сотрудничать со святым трибуналом, — сказал Кунц, — принимается решение о допросе с применением особых средств воздействия.

— Вода, святой отец? — уточнил палач, и Кунц Гакке кивнул.

— Подкрепимся, брат? — спросил он у Бертрама, но компаньон покачал головой. Казалось, он застыл в неясных раздумьях, забыв о том, где находится.

— Разве что промочить горло, — сказал бургундец, будто бы вернувшись к реальности. Он обвел взглядом подвал замка Стэн, тот самый, с кладкой из древнего бесформенного булыжника, который еще помнил скорого на расправу Петера Тительмана. В свете шести настенных факелов палач, его помощник и фамильяр склонились над женской плотью, приуготовляемой к мукам. Как бесы в аду над телом грешницы, подумал компаньон, вставая. Вместе с Кунцем они вышли на свежий воздух. Серая Шельда несла холодные воды к морю, тучи ворон сидели на стенах и барбакане замка Стэн, непостижимым чутьем влекомые творящимся внутри.

— Я понимал, отчего падальщиков много, когда здесь распоряжался инквизитор Тительман, — Кунц тоже заметил массу черных птиц в округе. — Но мы, кажется, не даем им поводов собираться здесь в таком количестве.

— Возможно, печать смерти была наложена на крепость задолго до нас, например, когда бравый римский легионер Сильвиус Брабус зарубил здешнего великана, отсек его правую руку и забросил ее в Шельду на этом самом месте,[16] — отозвался компаньон. — Я предпочитаю думать именно так, поскольку другое объяснение не будет льстить нашему мнению о себе.

— Вот как? — поднял светлые брови Кунц.

— Увы, сын мой, — грустно сказал Бертрам, поправляя капюшон инквизиторского плаща, — это объяснение предполагает, что мы ни в чем не отличаемся от Петера Тительмана.

Оба святых отца вернулись в крепость спустя полтора часа. Амброзия ван Бролин предстала их взорам привязанная к деревянной наклонной решетке таким способом, что ноги женщины были на локоть выше ее головы. Рот и нос вдовы были закрыты мокрой тряпкой, которую придерживал подручный, в то время как сам палач лил на тряпку воду, наклоняя лейку. Все трое — испытуемая и палачи — были мокрыми, а вокруг них, едва не подпрыгивая, ходил возбужденный фамильяр, более напоминавший мальчишку во время занимательной игры, чем официальное лицо святой инквизиции.

— Не мельтеши перед глазами, Хавьер, — поморщился председатель трибунала, и молодой блондин послушно отступил на пару шагов, за спины святых отцов. Женщина, распростертая на решетке, захлебывалась и билась в путах, не успевая хватать воздух в те моменты, когда поток из лейки иссякал. Жилы на лбу Амброзии надулись и едва не лопались, пальцы сжимались и разжимались.

Наконец, повинуясь жесту инквизитора, палач убрал свои орудия и развязал женщину. Усаженная вновь на табурет у стола, вдова некоторое время судорожно вдыхала, от чего взгляды всех присутствующих в подвале сошлись на полной груди Амброзии, пока она не пришла в себя настолько, чтобы ссутулиться и прикрыться руками.

— Ты хотела нам поведать историю вашего знакомства с покойным капитаном ван Бролином, — произнес Кунц. — Если нас удовлетворит рассказ, сегодняшний допрос на этом завершится.

— Мы встретились на одном из Банданских островов, — сказала Амброзия, после того, как восстановила дыхание. — Это название я узнала потом от Якоба. На языке тамошних жителей оно совсем другое, и ничего вам не скажет.

— Конечно, дочь моя, — ободряюще улыбнулся компаньон, — продолжайте, используя термины и названия, которые мы будем способны понять.

— «Меркурий» встал на якорь в этом месте, чтобы пополнить запасы воды. Там очень жарко, и вода расходуется не то, что здесь, — Амброзия взглянула на решетку, где только что ее пытали водой. Отец Бертрам кивнул, наклоняясь к допрашиваемой. — Часть команды вместе с капитаном отправились на шлюпке к берегу, и Господу было угодно, чтобы я оказалась в этом месте в то время. Если бы этого не произошло, свет истинной веры не упал бы на меня, и душа так и осталась бы в тенетах язычества.

— Ваши леса населяют хищники? — спросил Кунц, игнорируя попытки женщины привлечь внимание к ее благочестию.

— В той же мере, что и ваши, — ответила Амброзия.

— Я родился в Германии, где лесов вдесятеро больше, чем в Нижних Землях, но редко встречал волков, и никогда — медведей. А в твоем лесу, в котором ты родилась, скрываются тигры?

— Возможно, святой отец, — сказала женщина, — но я не видела ни тигров, ни львов, ни леопардов, так же, как и вы не видели медведей. Позволю себе добавить, что родилась и жила я не в лесу, а в старом городе, скрытом среди джунглей. Он менее известен, чем Антверпен, однако его древние стены и храмы говорят о прошлом величии, о войнах и постепенном упадке. Ныне население города невелико, а название его ничего не скажет европейцу.

— Почему Якоб ван Бролин женился на тебе? — было видно, что Кунцу не по душе терять нить разговора. Пытаясь разговорить и подвести Амброзию к желательным ему разоблачениям, инквизитор ничуть в этом не преуспел.

— Он был вдовцом ко времени нашего знакомства, поэтому не было ничего незаконного в нашем бракосочетании, — сказала женщина. — Вам было бы менее удивительно, если бы капитан жил со мной в грехе?

— Не пытайся допрашивать меня! — повысил голос Кунц Гакке.

— Простите, святой отец, — опустила черные глаза вдова, — но я и в самом деле смущена вашими вопросами. Еще полсотни лет назад португальский капитан Франсишко Серрау, друг и кузен знаменитого Магеллана, женился на одной из наших женщин по католическому обряду, и с тех пор множество матросов и капитанов, плававших к островам пряностей, последовали его примеру. Якоб говорил, что мир в наше время стремительно раздвигается, в нем будет происходить все больше браков между людьми с разным цветом кожи, и человечество, познавая неведомые страны, обычаи и верования, со смехом вспомнит о маленьком тесном мирке прежних времен, когда крестьянин знал только пару окрестных деревенек, населенных такими же, как он, безграмотными пахарями, да замок местного сеньора.

— Я полюбила Якоба, потому что не встречала человека, храбрее, умнее и благороднее моего мужа, а он, наверное, увидел во мне необычную красоту и молодость, — добавила Амброзия. — Впоследствии он стал уважать меня и за другие качества, но это произошло, когда я уже в полной мере освоила фламандский язык и стала ревностной христианкой.

В наступившей тишине нотариус дописал протокол.

— Зачем же ревностной христианке потребовалось убивать испанских солдат? — спросил инквизитор.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, святой отец.

— Завтра мы приступим к следующему этапу дознания, пусть обвиняемая оденется, и отведите ее в камеру, — распорядился Кунц Гакке. — Нужно ли мне объяснять присутствующим, насколько опасной может стать эта с виду миловидная вдовушка?

Инквизитор обвел взглядом подчиненных, но ни в одном из них не узрел понимания сказанного. Даже старый друг Бертрам, похоже, не верил Кунцу до конца.

Кровавые сны становились особенно яркими в дни осеннего и весеннего равноденствия. Каждый метаморф-хищник знает это, и Феликс не был исключением. Но опытные братья-цистерцианцы тоже имеют представление о таинственных силах, воздействующих на тех, в ком дремлет колдовской дар. Чем больше в день, предшествующий равноденствию, послушник хотел побыть в одиночестве, тем неотвязнее становились прилипалы, упорно не желавшие оставить его одного. Когда дневная месса была завершена, Феликс в компании еще двух мальчишек выбрался из монастыря, чтобы насладиться весенней погодой и видом свежей зелени на деревьях. Привратнику было сказано, что они помогут пастуху пригнать монастырское стадо, ибо старый пастух в эту зиму помер, а новым был назначен не самый смышленый из монахов.

— Приор сказал, что с понедельника начинаем работу в полях, — сообщил новость один из ребят.

— Габриэль еще не знает, что это такое, — сказал другой, робко глядя на молодого ван Бролина и ожидая реакции, но Феликс бодро вышагивал в деревянных башмаках, подбитых гвоздями, дыша полной грудью и почти не обращая внимания на болтовню. Ноги послушников согревали чулки из грубой шерсти, и холода никто из них не чувствовал. Вскоре они увидели стадо, бредущее навстречу, и маленькую фигурку в рясе и сером плаще — пастуха, проводящего целый день в окружении природы, озаботились одеть дополнительно.

Видя, что со стадом все благополучно, молодой ван Бролин решил подняться на ближайший холм, чтобы обозреть окрестности. С того момента, как глубокой осенью он постучался в ворота, Феликс не покидал монастырскую ограду, и теперь ему хотелось хоть что-то разузнать о здешних местах. Оказалось, что с холма можно плавно спуститься к деревушке, расположенной на берегу реки. Правда, для этого пришлось бы идти по полю, на котором происходило что-то интересное: все население деревни высыпало на межу, люди пели, а некоторые порывались танцевать. Внимание всех жителей деревни было сосредоточено на упряжке, которая вспахивала плугом первые весенние борозды. Но, вместо привычных глазу волов, лошадей или, в крайнем случае, деревенских мужиков, перед глазами послушников предстали четверо юных дев, босых, с лентами в распущенных волосах. Не видевший женщин уже без малого полгода, Феликс не сомневался, что запряженные девушки, лиц которых на расстоянии в сотню туазов он разглядеть не мог, красивее самой Венеры. Теплая волна затопила его грудь и спустилась до самых ног. Если бы в этот момент кто-нибудь спросил у него, что он делал последние месяцы, Феликс вполне искренне ответил бы, что и сам не помнит. Он разве делал что-то стоящее, разве жил?

— Это праздник Фасанг, обычай такой, — сказал один из мальчиков, стоящих рядом, — у нас в селе так же начинают сев, когда солнце на изломе весеннем. Первую борозду завсегда девки проводят, оттого и земля родить хорошо должна, да и сами они.

— Замужние? — впервые раскрыл рот Феликс.

— На выданье, — с готовностью отозвался послушник, радуясь, что друг, наконец, обратился к нему с вопросом, на который он знал ответ. — Обычай сей идет от самой старины. Сколько есть девок обрученных, столько их и впрягают. А после, когда вкруг поля обойдут, их женихи нареченные омоют им ноги, а потом все вместе сядут за стол. Столы-то уж накрыты, поди, чтобы допоздна не засиживаться, завтра всей деревне с раннего утра за работу приниматься.

— Ты так рассказываешь, — сказал второй послушник, — что жизнь сих землепашцев представляется завидной. Или вправду считаешь, что лучше в деревне, чем в монастыре?

— Ничего я так не считаю, — ответил первый мальчик, — мы вперед энтих на небо попадем. Ибо на нас возложена забота о духе, а поселяне предуготовлены для жизни скучной и телесной.

— А раз так, пойдемте, вон уже Клод совсем рядом, — сказал второй.

По правде, рядом был еще не Клод, а первые бараны и следующие за ними овечки. Но пастух уже разглядел послушников и кричал им что-то издалека, размахивая посохом.

— Бегите к нему, помогайте, — сказал Феликс. — Я здесь еще постою.

Оставшись в одиночестве, он досмотрел, как девичья упряжка замкнула круг, и босых красавиц с распущенными волосами поглотила толпа односельчан. Если приятель-послушник и не соврал насчет ритуала омовения ножек, то сие действо происходило уж конечно не в поле. Феликс поймал себя на мысли, что ему самому хотелось бы склониться над жестяным тазиком с теплой водой, где плещутся ступни какой-нибудь Елены прекрасной, или, на худой конец, Дианы-охотницы. На легенду об Актеоне у Феликса был собственный взгляд: парень-метаморф перетек самостоятельно, испуганный гневом богини, и в Темном облике стремглав убежал. В пользу этой интерпретации говорило то, что античные боги хоть и баловались временами, превращая кого-то в зверей, но у Дианы случай с Актеоном был вообще единственным.

Зачарованный просыпающимся весенним миром, Феликс с неохотой возвратился в монастырь. Он уже понимал, что вскоре покинет святую обитель. Оклики послушников, ожидавших его у ворот, напомнили ему с новой силой, что это не его место, и все здесь ему чужие.

После вечерней службы Феликс почувствовал, что за ним пристально следят. Все его попытки уединиться в каком-нибудь закутке монастыря заканчивались тем, что кто-то к нему обязательно подходил с незначительным разговором по ничтожному предлогу. Как ни молод был Феликс, он уже несколько лет жил двойной жизнью, и его осторожность была вымуштрована матерью, которая всегда заботилась о том, чтобы они в Темном облике не оставляли следов. Поняв, что лучше ему будет раствориться в толпе монахов и послушников, Феликс собрал своих ближайших приятелей и предложил каждому рассказать историю, связанную с празднованием Фасанга. Ребята оживились. Оказалось, что некоторые понятия не имеют о древнем обычае, но трое родившихся в деревне послушников хорошо знали, что в этот день ведьмы обязательно собираются на шабаш, а маленьким детям лучше не выходить из дома.

— Почему нельзя выходить? — Феликс, рожденный у моря, живший только в городах и не смысливший в деревенской жизни, обычаях и праздниках, хотел подтолкнуть ребят к большей откровенности.

Послушники не отличались выдающимся красноречием, кое-кто помнил пару сказок, другой — народное суеверие, но в целом они уже знали, что говорить о нехристианских верованиях — грех. С трудом Феликс вытащил из них, что похищают малых детей ведьмы, либо кобольды, если в округе имеются горы, скалы и пещеры. Если же рядом вода, то на болотах ребенка может утащить водяной, а у реки — русалка. Больше всех в предмете был сведущ невысокий худой послушник из Фрисланда, который поведал об Экке Неккепене, чешуйчатом старике, временами выходящем из моря.

Мальчик-фриз, каким-то образом попавший во владения льежского князя-епископа, вспомнил даже песенку из своего детства:

— Хорошо-хорошо, — прервал певца Феликс, не разобравший ни слова, — а как вышло, что ты оказался в монастыре, настоль отдаленном от Фрисландии? Неужто здесь без этого Экке Некке не обошлось?

— Экке здесь ни при чем, — сказал юный фриз, разом погрустнев. — Пять лет назад меня привез сюда добрый отец-инквизитор по имени Бертрам. — Он сказал, что мои родители были еретиками, но мою душу вырвали из лап нечистого, и здесь я вырасту адептом истинной Римской веры.

— И что, ты благодарен святому отцу Бертраму? — спросил Феликс.

— Конечно, — ответил фриз, — этот человек спас мою душу.