Кровавые сны

Глава XXIII,

Крест на могиле Феликс поставил, использовав доски, из которых была сколочена развалившаяся одноколка. Засапожным ножом одного из татар вырезал «Agraphena Pulchra», а ниже — «Pulvis et umbra sumus».

— Старина Гораций, — тихо сказал подошедший Габри. — Не думал, что ты помнишь его поэзию.

— Мне казалось, ты и сам уже забыл, кто это был такой, — сказал Феликс, не оборачиваясь.

— Я и правда, удивляюсь, что помню хоть что-то. В этом аду мне пришлось хуже, чем Данте. Он прожил полжизни перед своим путешествием, и у него был великий проводник. А я оставил тебя в лесу выздоравливать, и в нижние круги опускался сам.

— И что там, в нижних кругах?

— Дьяволы, что еще, — сказал Габри, становясь на колени. — Прочитаем вместе Реквием по ней? Надеюсь, ты не в обиде, что я убежал? В схватке от меня не было бы толку.

Феликс повернул голову, смерил тяжелым взглядом хлипкого паренька в обносках с изуродованным оспой лицом. В самом деле, этот человек, с которым предстоит знакомиться заново, не мог бы ему помочь. Только помешать. Только завести в самый дикий и чужой угол Европы, где бросить умирающего под присмотром незнакомой лесной ведьмы. Нет, он несправедлив к другу, Феликс поморщился, отгоняя злые тяжелые мысли. Ни от кого нельзя требовать больше, чем он способен дать, говорила когда-то Амброзия.

— А ты не в обиде, что я увез тебя из Москвы, воспользовавшись твоим беспамятством?

— Я проводил отца, — сказал Габри, выдерживая угрюмый взгляд Феликса. — Что бы я не испытал в дальнейшей жизни, хуже того что было, уже не случится.

— Как тебе удалось? — в голосе ван Бролина звучало сомнение.

— Новгородцев убивали постепенно, — Габри закрыл глаза, крестясь. — Из них вырывали сведения, с кем они знакомы в других городах, за границей, на Москве. Представляешь, сколько таких знакомств накапливается за жизнь сорокалетнего купца?

— Зачем?

— Царь Иван видит мир не так, как обычные люди.

— Почем тебе знать, как видит его царь? — спросил Феликс.

— Потому что, в отличие от прочих людей, царь имеет власть менять свой мир, свою страну, под себя. Он перестраивает связи между людьми, он творит совершенную пирамиду, где все камни связаны взаимной порукой страха и выгоды. Я был крошечным кирпичиком нынешней Московии, но я понял замыслы царя.

— Ты не спросил меня, как мне удалось столько времени прятаться в чужом городе, где, в конце концов, я обнаружил твою полуживую тушку.

— И как же?

— Я нищенствовал, побирался, — сказал Феликс. — Изображал калеку, покрытого смрадными гнойными язвами. Там, где я нашел бедную Грушу, никто не чувствует себя кирпичом в пирамиде московского царства.

— Постой, ты ведь говоришь о воровском мире, о тех, кто не подчиняется закону?

— И как ты… — Феликс умолк, поняв, что Габри в очередной раз оказался прав, как это нередко случалось в спорах между ними.

— Да, друг мой, — на обезображенном лице Габри появилась улыбка, — все, кто против, рано или поздно окажутся в тех местах, где людей превращают в завывающие куски мяса, готовые предавать собственных родителей и братьев.

— Король Филипп делает то же самое, — сказал Феликс.

— Ты не понимаешь, — снова усмехнулся Габри. — Если ты добрый католик и верен Габсбургам, твоя жизнь под властью испанского короля будет в такой же безопасности, как это только возможно в наше время войн и эпидемий.

Габри провел по собственному лицу, поднял руку, будто бы бессознательно ропща на волю Всевышнего. В ответ зашумел вокруг лес, и порыв ветра принес несколько холодных капель, оставшихся в кронах деревьев после недавнего дождя. Воздух был наполнен запахами мокрой хвои, перегноя и грибов.

— Царь Иван построил пирамиду, в которой даже самый верный и преданный человек не уверен, что его не разорят, не покалечат и не убьют, если он не то что выступит против — а хотя бы просто окажется в поле зрения того, кто занимает более высокое положение в пирамиде. О! Царь знает лучше всех значение слов «страх божий». Возомнив себя богом-отцом, Иван щедро сеет страх.

— Почему ты не рассказываешь об отце? — спросил Феликс, который не был расположен у Грушиной могилы слушать философствования.

— Я работал помощником палача! — выпалил Габри с отчаянием в ломающемся голосе тринадцатилетнего мальчишки.

— Мне было об этом известно еще прежде, чем я тебя нашел.

— Правда? — лицо Габри осветилось, было видно, что он со страхом ожидал реакции Феликса на свои слова.

— Ты действительно видел отца? — спросил Феликс, не слишком веривший в то, что такое возможно.

— Он умер на моих руках, — сказал Габри.

— Сказал что-нибудь в конце?

— Благословил меня и сестру, — Габри зажмурился, закрыл руками лицо.

Феликс понял, что преодолевший немыслимые испытания Габри никогда не признается, если все-таки потерпел сокрушительную неудачу в своем сыновнем розыске. Узнать правду? А нужна ли Феликсу эта правда? Что она изменит? Где-то на западе, вдалеке, ждет его беспокойный океан, барашки волн разбегаются перед бушпритом, и летят корабли на всех парусах, как птицы на белоснежных крыльях.

— Requiem aeternam dona eis, Domine.[42]

— Et lux perpetua luceat eis,[43] — запел Феликс, немного выждав, и Габри присоединил свой голос к его скорбному пению по двум погибшим близким людям, кроме которых в Московии не держало их уже ничего.

На левом берегу Десны стоял паром и небольшая сторожка, на правом — бревенчатый постоялый двор и кружало, приманивавшее путников соблазнительным дымком.

— Я не я буду, если хлопцы не отделали двух татар, забрали с них одежу, обувку, и коней впридачу, — хохотнул вооруженный пищалью казак с лихим черным чубом на выбритой голове, в широких шароварах и зипуне, подбитом короткой овчиной. Погони-то за вами нет, хлопчики?

— За нами все чисто, господин, — улыбнулся Феликс, демонстрируя ровные зубы. — Оставшиеся в живых татары уже доскакали, пожалуй, до Крыма.

За копейку и татарскую саблю в придачу бородатый паромщик согласился перевезти трех лошадей и двух молодых парней. Феликс все никак не мог понять, кто заправляет этой странной переправой, расположенной на двух берегах реки Десны. Вроде бы здесь не чувствовалось подозрительного московитского отношения к проезжающим людям, хотя бородатые и одетые по-московски паромщики выглядели, как подданные царя. Но правобережной корчмой заправлял горбоносый еврей в ермолке, что в московском царстве было делом невиданным. На всякий случай, оба друга сняли засаленные и грязные татарские халаты и набросили их, как попоны, на неоседланную кобылку.

— Странное место, — обратился по-русски Феликс к еврейскому мальчишке, сунувшемуся за лошадьми. — Насколько я могу судить, это уже Польско-Литовское королевство?

— А вам это так сильно важно? — ответил мальчишка вопросом на вопрос. Но, не дождавшись ответа, продолжил: — Тут пограничье, монах, кожен день никто не ведает, шо будет завтра. Может, стрельцы навалятся, может, татарва нагрянет, знай, не зевай. Пока-то платим потихоньку пану Константину Острожскому, и с той стороны напастей не ждем.

— Кто такой пан Константин? — спросил Феликс.

— Откуда ж вы приехали, что ясновельможного князя Острожского не знаете? Не иначе, как из самой Москвы? — округлил глаза юный иудей.

— Не суди проезжих по внешнему виду, отрок, — пришел на помощь Габри, тут же перейдя на немецкую речь: — Показывай, где тут стойло, да задай вот этим татарским лошадям свежего сена.

— А для кобылки найди овса, — добавил Феликс, вспомнив, что многие евреи говорят на особом диалекте немецкого языка.

Мальчишка занялся лошадьми, а друзья проследили, чтобы слово не разошлось у него с делом.

— Ты знаешь, в чем чаще всего обвиняли колодников на допросах в Московии? — спросил Габри, убедившись, что вокруг них посторонних нет. И, в ответ на покачивание головы Феликса, сказал: — В измене за польское золото. Если по эту сторону границы порядки хотя бы отчасти сходные, мы всячески должны постараться перестать быть похожими на московитов.

— И как это сделать, если мы одеты, как монахи-схизматики, татары, или московское отребье? — поморщился Феликс.

Они расположились в полутемном углу, попросили принести горячего сбитня, жареной рыбы и каравай свежего, только что из печки, хлеба. Потом, услышав цены и посчитав остаток денег, рискнули добавить в заказ гороховую похлебку с кусками баранины на костях. Снаружи зарядил затяжной осенний дождь, выходить из корчмы совершенно не хотелось, но денег уплатить за ночлег у них уже не было. Впрочем, рассчитавшись за еду, они могли бы попросить хозяина дозволить им переночевать в конюшне. Это было бы пределом их мечтаний после долгих скитаний по лесам.

Между тем, в корчме, где поначалу заняты были почти все столы, появились бродячие гусляры и вместе с ними пожилые размалеванные жёнки. Вероятно, в приграничье не было большого количества мест, способных приютить и развеселить усталых путников, да и цены здесь не кусались, как могли судить бывшие купцы, проехавшие всю Европу. За самым большим столом расположилась компания запорожских казаков. Эти были уже изрядно навеселе, пели песни, обнимались, и дерзко поглядывали по сторонам, выискивая, кого бы зацепить. Поскольку ни молодой шляхтич в красивом лиловом кунтуше, сидевший за столом с младшим братом или сыном, ни четверо православных монахов не горели желанием стать на пути десятка захмелевших воинов, вскоре монахи собрались в путь-дорогу, а шляхтич — в комнату наверху.

— Далеко ли отсель до Киева? — спросил Феликс, расплачиваясь с хозяином.

— До Остера полдня пешего ходу на полночь, до Киева вдвое против этого, но на полдень, вдоль реки. Места беспокойные, по правде, уж больно лютуют крымчаки. — Еврей поправил сползавшую с головы ермолку, потом спросил: — Не угодно ли будет заночевать у меня? Дорого не возьму.

В итоге договорились о ночлеге в конюшне, откуда выехали с рассветом, направляясь на юг. Наплавная переправа через широкий Днепр и еда отняли последние деньги, поэтому ночевали прямо у конного базара на Подоле, где на следующее утро продали верную кобылку, тащившую их одноколку от самой Москвы. Татарские луки со стрелами, оставшиеся сабли и меховые малахаи отдали почти даром, но, подсчитав, обнаружили, что по здешним низким ценам на еду они обеспечены питанием на два месяца вперед.

— Хорошее время года, — сказал Габри, когда они покидали Киев. — Наши неприхотливые лошадки прокормятся на подножном корме еще месяц, или даже больше, а мы сами, если не будем останавливаться, двигаясь по десять лье в день, достигнем Нижних Земель еще до зимы.

Феликс взглянул на обезображенное оспой лицо друга, на его новые волосы, в отличие от прежних, русых и довольно густых, напоминавшие свиную щетину.

— Конечно, Габри, — улыбнулся Феликс, — будем надеяться, что главные трудности у нас позади. Давай теперь говорить всем попутчикам, что мы школяры, едущие в какой-нибудь университет.

— Ну что ж, — сказал Габри после непродолжительного раздумья, — возможно, это хорошая мысль. Мы и в самом деле бедняки ученые, взять с нас нечего, а, если по дороге кто попросит нас прочитать латинскую молитву, или сочинить любовное письмо, мы не откажемся выполнить сей труд за небольшое вознаграждение.

При упоминании любовного письма Феликс вновь подумал о бедной Груше, лежащей под крестом с латинской эпитафией в русской земле. Первое время после гибели девушки он отчаянно тосковал по ней, но теперь заметил, что с каждым днем воспоминания сглаживаются, становятся похожими на печальную музыку, звучащую в отдалении. Феликс припомнил, как покидал Антверпен после смерти милой матушки, тогда Габри сказал, что в дороге легче справиться с болью от потери близкого человека. Это действительно такая магия у дорог и путешествий, или я просто любил Аграфену меньше, чем она меня, сомневался Феликс. А возможно, после ухода Амброзии я вообще уже не способен по-настоящему любить другую женщину?

У выезда из Киева располагалась корчма, возле которой стояли гулящие жёнки, по обычаю, отчего-то заведенному среди схизматиков, ярко накрашенные белилами и румянами, с бровями, подведенными сурьмой. Возможно, это была традиция, корнями уходящая в обычаи Византии. Славянские предки нынешних здешних жителей, попадая в Константинополь, загорались страстью, глядя на тамошних раскрашенных гетер. Теория показалась Феликсу занятной, но, увы, проверить ее не представлялось возможным: магометане давно переименовали столицу Оттоманской империи в Ыстамбул и навсегда сокрыли чадрою лица тамошних прелестниц от взглядов христиан. А в католических странах церковь обрушивалась с гневными инвективами на стареющих модниц, желавших маскировать под косметическими ухищрениями свой истинный вид. Сатанинские уловки, вот как они это называют, и суровые реформаты именно в этом католикам не противоречат. Подъехав к самой толстой и пожилой гулящей, ван Бролин склонился с высокого татарского седла, передавая женщине белила, сурьму и румяна, оставшиеся от Аграфены. Больше материальные предметы не будут напоминать Феликсу о ней. Ему еще не исполнилось шестнадцати, и весь мир лежит перед копытами его лохматого выносливого конька. Удивленная женщина что-то проговорила Феликсу вслед, но он даже не слушал.

— Ты уже назвал свою скотинку? — крикнул он Габри, который остановился в отдалении, поджидая друга.

— Нет еще, — отозвался Габри. — Ну, пусть будет Крым.

— А мой тогда — Москва.

— Москва это слово женского рода, — улыбнулся Габри.

— Плевать! — махнул рукой Феликс. — Кто об этом знает, кроме самих московитов, чьи земли мы, наконец, покинули!

Народ окраинных земель отличался от своих северных единокровных братьев: если мужчины в оставленных недавно друзьями землях были все без исключения бородаты, а женщины кутались в платки, то здесь мужчины часто ограничивались усами, а головные уборы женщин уже включали в себя чепцы и фетровые шапочки, иногда ярких расцветок. Местные села тоже отличались от северных, в которых дома строили только из бревен, а кровлю мостили соломой или дранкой — окраинные жители нередко возводили глинобитные мазанки, а на соломенных кровлях часто гнездились аисты. Правда, заночевать в такой хатке им пока не посчастливилось, попытка однажды вечером напроситься на ночлег закончилась руганью и обещанием спустить с цепи злобного пса, который больше мяса и костей любит «клятым москалям жопы рвать». Дважды столкнувшись с таким возмутительным отсутствием гостеприимства, Феликс не счел зазорным увести из телеги местного крестьянина, принявшего их за татар и сбежавшего в приозерные кусты, доброе кольцо кровяной колбасы, брусок белого сала и полкаравая завернутого в холстину хлеба. Холодная ночь после этого хотя бы не осталась голодной, и наутро путь на запад продолжился.

— Пресвятая дева! — Феликс уставился на встречную колымагу, из широкого окна которой выглядывало хорошенькое женское личико. Молодая дама скользнула взглядом по смуглому парню на татарской лошадке, опустила глаза, но не спряталась от нескромного молодого человека в глубине за окошком.

— Ты ведешь себя неприлично, — сказал поравнявшийся Габри. — Ее муж, отец или брат пристрелит тебя за такое.

— Ты о чем? — не сразу понял Феликс. — Ах, это… Но видел ли ты на ее шее брабантские кружева? Точь в точь, как закупленные нами для Московии!

Габри фыркнул и отвернулся. Некоторое время они ехали в молчании, потом стало вечереть, и они нагнали паренька, идущего в попутном направлении с двумя котомками за плечами. Обернувшись на стук копыт, парень вскрикнул и бросился наутек, что было мочи. Феликс чертыхнулся и поскакал за ним — благо, по обеим сторонам дороги простирались убранные поля, и спрятаться боязливый попутчик нигде не мог.

— Постой, мы не татары! — крикнул Феликс, существенно сократив расстояние. — Мы студенты, черт, studens sumus!

Парень остановился и обернулся, настороженно вглядываясь в приближающихся всадников. Феликс поднял не вооруженные руки, чтобы обозначить мирные намерения, а встречный паренек извлек из мешка за своей спиной какое-то подобие лютни и запел:

Подоспевший Габри закончил вместе с незнакомцем:

— Будем знакомиться, если по-латынски, то я Григориус, — протянул руку парень, широко улыбаясь. — Нагнали вы на меня страху! Больно в сумерках на татар похожи, — Григориус повернулся, выгнул шею, разглядывая собственные штаны. — Вроде не обгадился, и то ладно.

— Это Габриэль, а я Феликс, — ван Бролин спешился, пошел рядом с Григориусом, ведя коня в поводу. — Куда путь держишь, друже?

— Странно вы говорите, похоже немного на москалей, — Григориус присмотрелся к лицам встречных молодых людей, — и вид у вас чудной.

— Можем перейти на латынь, — предложил Габри.

— Так вы братья францисканцы? Нет? Августинцы?

— Мы вообще не монахи, друг мой, — сказал Феликс. — Где ты видишь тонзуру на моей голове?

— И правда, — усмехнулся Григориус, — я было подумал, вы православные монахи, как из Лавры Киевской, но тем не знакома латынь. А говорят еще, что есть у Римской церкви новый езуитский орден, так братьям того ордена тонзура не обязательна.

— Так и есть, — подтвердил Феликс, — иезуиты церковные хабиты не носят, ходят в светской одежде, как, например, ты сам. Куда путь держишь, брат Григориус, коли не секрет?

— Никакого секрета, иду я в город острожского князя Константина, где открыта первая на Окрайне славяно-греко-латынская академия. Хочу изучать право и языки, чтобы стать нотариусом, иль магистратским чином. Латынь пока что мне ведома едва, немногому обучил меня ксендз при костеле в Черкассах.

— Ксендз поет «Gaudemaus»? — удивился Габри. — Вот бы нам в школу такого!

— Я знаю много десятков песен, — рассмеялся Григориус, — и всего одну по-латыни. Я веселый попутчик, со мной не заскучаете!

Феликсу понравился их новый дорожный товарищ, одетый в чистую свитку, барашковую шапку и сапоги. Было видно, что рос Грицько, как разрешил называть себя Григориус, в зажиточной семье. Еще Феликс удивлялся, как преображается по мере отдаления от Москвы его маленький друг. Кто поверит, если сказать, что этот смеющийся рябой школяр пытал в застенках людей?

Заночевали втроем у большого костра, отпустив стреноженных лошадей пастись на сочном лугу. Друзья не знали ни одной песни из тех, что пел Грицько, однако, попросив повторить напев два-три раза, Габри безошибочно пел вместе с их новым знакомым, на удивление молчавшему Феликсу. Габриэлю прямая дорога в университет, думал ван Бролин, а его задача — позаботиться о том, чтобы с другом ничего не случилось. Слишком многое они преодолели, чтобы нелепо оступиться где-нибудь по дороге домой.

Грицько сказал, что Острог уже близок, и друзья взяли у него по мешку: Габри — тот, что был с лютней, а Феликс — с едой и личными вещами. Теперь Грицько шел между ними, не только не отставая, а успевая болтать и шутить, пока на холме в стороне от дороги не показались зубцы настоящего замка, с крепостной стеной и высоким донжоном. Соскучившийся по европейской архитектуре Феликс, будто маленький, заулыбался знакомому виду, а замковые ворота вдруг распахнулись, выпуская целую лавину кавалеристов, которые в скором времени окружили их, помахивая чеканами и саблями, суровые то ли егеря, то ли казаки, то ли служивые шляхтичи. Мимо них к друзьям протиснулся усатый главарь лет около тридцати, на статном коне. Еще до его приближения Грицько сорвал шапку с головы и поклонился в пояс. Феликс и Габри спешились, ван Бролин тоже согнулся, но в куртуазном европейском поклоне, Габри же поклонился еще ниже, чем Грицько, видимо, вспомнив московские привычки. Слава богу, хоть на колени не бухнулся, подумал Феликс.

— Кто таковы? — рокотнул усатый вельможа. По рубиновому аграфу на соболиной шапке и золотом шитому кунтушу, по красным юфтевым сапогам и атласному светло-зеленому жупану, Феликс понял, что перед ними богатый и знатный магнат.

— Мы бедные студенты, ваша вельможная светлость, — ответил Габри, выпрямляясь. — Едем к острожскому князю в город, чтобы учиться в академии. Если наши трофейные халаты ввели вас в заблуждение, мы готовы слёзно просить вашу милость позволить нам как-нибудь загладить вину.

— Батогами на ваших спинах написать велю, что не татары вы, — хозяин замка по-прежнему выглядел суровей некуда, но Феликсу послышалась ухмылка в его голосе.

— Присоединяюсь к просьбе моего друга, — сказал Феликс. — Если вам будет угодно развлечься слушанием песен, чудесных историй и танцами, мы к вашим услугам, великий пан.

Грицько, ничего не говоря, развязал мешок с лютней, извлек несколько аккордов и снова поклонился нарядному вельможе и вставшему за его спиной оруженосцу с красным знаменем, на котором золотом была выткана шестилучевая звезда над лежащим рогами кверху золотым полумесяцем.

— Я князь Януш Заславский, — сказал магнат, — заезжайте в мой замок, посмотрим, каковы из вас менестрели.

Слуги наносили большую кадку горячей воды, где трое путешественников поочередно вымылись. Им даже принесли новые чистые портянки с бельем, чтобы потный конский дух не оскорблял нежные носы присутствовавших в обеденной зале дам.

Сама зала Изяславского замка впечатляла множеством факелов и ковров, головами оленей, кабанов и медведей на стенах. Среди чучел была даже рысь, вид которой напомнил Феликсу его первую женщину. Чернава, спасительница, где-то она сейчас, что делает, вспоминает ли о нем?

Между тем, их щедро накормили хлебом, кашей с луком и большим количеством сала, свежего, с розовыми прожилками, дали выпить и местный сбитень, называемый в этих краях узвар. Сидя за специальным столиком для музыкантов и оруженосцев, они разглядывали хозяйский стол в форме подковы, на который подавали роскошные блюда. Низкорожденным ход туда был заказан, хотя это не мешало Феликсу любоваться прелестными женщинами в богатых европейских платьях с открытыми плечами и шеями. Испанская мода на брыжжевые воротники сюда еще не добралась, поэтому ван Бролин сделал вывод, что местные одеяния представляют собой нечто среднее между исконными старинными нарядами польского королевства и французскими веяниями, завезенными двором Генриха Валуа, и поныне считавшегося соправителем короля Стефана.

Не менее двадцати шляхтичей удостоились чести быть приглашенными за хозяйский стол, их шумное и грубоватое общество разделяли несколько дам и священник с тонзурой на седой голове. Феликсу было приятно вновь после двухлетнего перерыва увидеть духовное лицо своей веры, но взгляд молодого ван Бролина притягивал не святой отец, а прелестная Александра Гелена, шестнадцатилетняя княгиня Заславская, которая напоминала ангела в изысканном платье из бирюзовой парчи, так шедшем к ее белокурым волосам, собранным в высокую прическу. Завитые локоны молодой жены князя Януша спускались вдоль детских матовых щечек, на которых выступал нежный румянец, а сверху прическа едва прикрывалась вуалью с жемчужной нитью, которая поддерживала воздушный головной убор, не давая ему упасть. Нежная муслиновая ткань прикрывала глубокий вырез декольте, воспламеняя воображение. Феликс даже не обратил внимания, что Грицько, закончив трапезу, извлек свою лютню и запел, а Габри, вернувшись после выхода на двор, пристально смотрит на него.

— Те песни нам ведомы, — громко сказал князь, впервые обратив внимание на приглашенных молодых людей. — Нет ли чего нового, из Европы?

Грицько бросил на товарищей испуганный взгляд, попытался сыграть и спеть какую-то польскую песню, но и эта попытка не заслужила одобрения собравшихся. Шляхтичи, видя отношение хозяина, тоже заворчали, как сытые охотничьи псы, хозяин которых потихоньку притравливает новую дичь. Григориус начал новую песню, а Габри наклонился к Феликсу и прошептал ему на ухо:

— Ты хочешь нас погубить? Если будешь и дальше пялиться на княгиню, нас разорвут собаками.

Феликс недовольно посмотрел на друга, но взгляд от Александры Гелены отвел. Едва Грицько закончил петь, как рябой Габри, одетый в полотняную сорочку, похожий в этом простом наряде на любого из слуг, вдруг, не дожидаясь, пока прозвучат новые поношения в адрес репертуара их товарища, вышел в промежуток между краями подковообразного стола, поднял вверх правую руку и по-латыни произнес:

— Не угодно ли будет просвещенным патрициям, собравшимся в зале, услышать историю великого Энея, спасшегося из Трои, чтобы основать великий Рим?

Феликс подумал, что вряд ли кто-либо, кроме, может быть, ксендза, владеет здесь латынью в объеме, достаточном для понимания «Энеиды». Сомнения Феликса разрешились удивительным образом: сиятельная княгиня разомкнула коралловые губки, на прекрасной латыни одобряя идею Габри.

Бедный тринадцатилетний друг Феликса, еще не до конца оправившийся от болезни, с розовыми шрамами, обезобразившими лицо, и белесой редкой шевелюрой, похожей на свиную щетину, принялся декламировать громоздкую и величественную поэму. Ван Бролин шепнул Григориусу, чтобы тот встал за спиной чтеца и аккордами своей лютни заполнял тишину, когда Габри будет восстанавливать дыхание. Сам Феликс тоже два-три раза выступил вперед, чтобы прочесть короткие фрагменты поэмы, оставшиеся в его памяти. Надо сказать, что и Габри не знал всю «Энеиду», перескакивая с отрывка на отрывок, он совершенно упустил такие важные моменты, как смерть Анхиза, войну с царем Турном и несколько других. Поэтому Феликс несколько волновался, читая в конце любимые им строки про Энея, который:

Никому не было дела под конец длинного чтения, до того, что кто-то там убегал от славного Энея, не желая изведать мощь его руки, вооруженной огромным копьем. Феликсу стало даже немного обидно, что сам князь едва сдерживает зевоту, некоторые шляхтичи откровенно спят, уткнувшись, кто в стол, кто в соседское плечо, а юная прекрасная княгиня нашептывает что-то в ушко сидящей рядом с ней шатенки, причем обе благородные дамы то и дело поглядывают на него. Тем не менее, последние строфы поэмы увенчались оглушительными аплодисментами. Даже слишком оглушительными — немного погодя ван Бролин сообразил, что чем меньше понимали латынь иные из шляхтичей, тем громче они выражали одобрение, пытаясь скрыть таким образом собственное невежество.

Воодушевленный окончанием декламации, князь Януш прислал на столик для музыкантов оленью ногу и кувшин венгерского вина. Феликс провозгласил здравицу хозяину, потом королю Стефану Баторию, не забыл и святого понтифика на римском престоле. Григорий XIII все еще был жив и, по-видимому, не собирался покидать этот мир столь же быстро, как его предшественник, бывший инквизитор. Друзья захмелели и уснули в отведенной им на троих комнате, надеясь утром выехать в дальнейший путь.

Но едва они проснулись и собрались спуститься к лошадям, усатый гайдук с мрачной физиономией велел им следовать за собой. Он привел друзей в помещение, более всего напоминавшее библиотечный скрипторий, где за столом, на котором были разложены страницы расплетенных книг, иглы для сшивания, перья, чернила и еще некоторые инструменты, обычные для переплетных мастерских, сидел вчерашний седой ксендз.

— Его светлость князь Януш, удостоверившись в вашей похвальной учености, моими устами просит вас не спешить покидать его гостеприимный дом, а помочь с переписью некоторых рукописей, находящихся ныне в небрежении. — Сложенные на брюшке руки священника были в чернильных пятнах. Чертов поп выпросил у князя батраков для обработки своего собственного латинского поля, сообразил Феликс.

— Простите, святой отец, но мы бы хотели оказаться дома до холодов, а Нижние земли не близко, — сказал Феликс. — Задерживаться где бы то ни было, не входит в наши планы.

— Вы меня не поняли, — улыбнулся княжеский духовник и перешел с латыни на язык восточных славян, — когда князь Януш просит о чем-либо, то это означает, что невыполнение просьбы не обсуждается. Иными словами, вы получили приказ, и начинаете работать немедленно. Еду и все необходимое, включая ночные горшки, вам принесут прямо сюда.

— Святый отче! — бухнулся на колени Григориус. — Я-то латынью даже не владею! Острожскую академию в нынешнем году открыли, туда только еду, неуч я в сравнении с этими паношами, которые, невзирая на младость, мудростью и знаниями старцев иных превзошли!

Ксендз недовольно нахмурился, но, в конце концов, изрек:

— Так и быть, парубок бесполезный, ступай прочь, да благодари, что без плетей обошелся. Кто твой отец?

— Подстаросты Черкасского Богдана Бута я третий сын, — сказал Грицько с поклоном.

— Богдан? — изумился ксендз. — Это не католическое имя!

— Я ни разу не говорил, что принадлежу римской вере, — Григориус побледнел. — С этими хлопцами я познакомился третьего дня, по пути из Черкасс в Острог.

— Убирайся! — крикнул ксендз, и Грицько вылетел из княжеской библиотеки, даже не попрощавшись с попутчиками.

— Негодяй! — воскликнул ксендз.

— Как обращаться к вам, святой отец? — по-латыни спросил Феликс, не пытаясь скрыть улыбку.

— Отец Иероним, духовник князя Януша, — с достоинством произнес священник. — Поскольку вас теперь меньше, я распоряжусь, чтобы питание каждого оставшегося увеличилось на треть. Довольны? Ну, это не так важно, — духовник усмехнулся, сощурив и без того маленькие глазки. — Не мыслю, чтобы вам были известны обстоятельства, благодаря которым ваши знания послужат нынче целям моим и княжеским. — Поскольку друзья молчали, отец Иероним пояснил: — Наш новый король, его величество Стефан, происходит из Трансильвании, где говорят на мадьярском языке, чуждом всем прочим европейцам. Трон Стефану Баторию достался благодаря браку одного из его предков, а сам нынешний монарх не владеет ни польским, ни другими языками королевства. Однако его величество в молодости получил университетское образование в Италии, и с подданными он теперь общается по-латыни. Так что нынче даже самые распоследние шляхтичи, мечтающие о том, чтобы оказаться при дворе, или сопровождать короля на войне, спешно учат язык Вергилия и Тацита. — Голос духовника окреп и стал строже. Чувствовалось, что его проповеди, если он читал их ранее в церквях, не оставляли равнодушными прихожан. — Теперь позвольте объяснить вам, какой именно работы я от вас жду.

Когда друзья остались, наконец, одни, они переглянулись и, не сговариваясь, оба сплюнули на пол. Даже если понадеяться, что их не обременят новым заданием после выполнения этого, работы в скриптории было не менее чем недели на две. И то, если вообще не отдыхать, скрипя перьями, как при дневном свете, так и по вечерам, при свечах.

Им успели принести обед, потом убрали пустые миски и горшки, солнце садилось в западной стороне, которая была им покуда заказана. Феликс, не привыкший к усердию в учебе, и даже Габри, отвыкший от этого усердия, понемногу задремывали, роняя на рукописи кляксы, как вдруг до них донеслись легкие шажки, и в скрипторий из библиотеки скользнули две девичьи фигурки. Удивленный Феликс обнажил свои роскошные зубы, чтобы не выдать стремительно забившееся сердце.

— Как работается? — спросила Александра Гелена со скучающим видом.

— Очаровательная княгиня почтила нас вниманием, — откуда только брались куртуазные фразы на языке Феликса, — теперь труд, прежде однообразный и утомительный, обретает новый смысл.

— О чем ты толкуешь? — спросила княгиня.

— До сей минуты мы полагали, что работаем на вашего духовника, которому недосуг самому разбираться с рукописями. — Феликс сделал короткую паузу, желая проверить, крепко ли он удерживает внимание княгини. — Но теперь на меня снизошло озарение, и я понял, что выполняю сугубо вашу волю.

— Вы ошибаетесь, — холодно сказала Александра Гелена. — Продолжайте выполнять распоряжения отца Иеронима. Беата, пойдем, — и шатенка, так и не проронившая ни слова, устремилась вслед за своей юной госпожой.

— Чего это ты вообразил, будто девчонка распоряжается в библиотеке? — Габри поднял на друга взгляд усталых глаз.

Феликс подошел к окну, за которым сгущались ранние осенние сумерки, вздохнул полной грудью, развернул широкие плечи, хищно глядя на желтеющий лес. Потом он крикнул в коридор, чтобы слуга принес лучину, закрыл ставни, обернулся к столу, за которым остался без света Габри.

— Ты слышал, что в последней фразе она обратилась ко мне на вы?

— Ну и что?

— Мы ведь не равны, но в глубине души Александра уже видит во мне ровню.

— Ты высоко взлетаешь, — сказал тихо Габри. — Падать будет больно.

— Надо что-то придумать с моей родословной, — Феликс не обратил внимания на скепсис друга. — Что-нибудь, чего Александра не ожидает, и что ей будет приятно узнать.

— Не возжелай жены ближнего, — сказал Габри по-фламандски, но Феликс вновь пропустил его слова мимо ушей.

— Смуглоликим был герцог Алессандро Медичи, сын самого римского папы! — воскликнул Феликс. — Она Александра, я тоже буду потомок Алессандро, флорентийского герцога! Какое совпадение, какой знак судьбы!

Горячие слова метались по темной комнате, как угли, подбираясь к свежим, готовым вспыхнуть, поленьям.

— Он пользовался дурной репутацией, этот Медичи, да и вся семейка, включая французскую королеву-мать, не лучше, — Габри потер пальцами виски. Он вообще теперь касался своего лица чаще, чем раньше.

— О да! О да! Я буду отпрыск порочной крови интриганов, отравителей и клятвопреступников Медичи, — Феликс расхохотался, пребывая в восторге от этой идеи, — Габри, дорогой, ты даже не представляешь, до чего девы, чистые душою, падки на алхимическую микстуру злодейств.

— Алессандро умер лет сорок тому назад, — сказал Габри. — Кажется, у него и Маргариты Пармской не было законных детей.

— Странно, как это Габсбурги не захватили осиротевшую Флоренцию, — сказал Феликс. — Наша наместница Маргарита, сводная сестра короля Филиппа, была женой Алессандро. Черт, сколько детей императора Карла и поныне управляют Европой! Честное слово, Габри, эти Габсбурги, как свиньи у корыта, расталкивают всех, не дают власти никому, кроме своих поросят.

Тут уже и Габри затрясся от хохота, что вызвало удивление слуги, наконец-то принесшего лучину.

— Давай сегодня еще немного поработаем, — сказал Феликс, глядя на уютный свет нескольких толстых свечей из темного воска. — Но без ненужного рвения. Утро вечера мудреней.

— Когда дед мой, сын самого понтифика из рода Медичи, герцог Алессандро умер, его вдова, ставшая наместницей наших провинций, сама незаконная дочь императора Карла, увезла мою матушку в Нижние Земли, где дала воспитание и образование. Ее взял в жены мой отец, адмирал… как, вы не слышали об адмирале Горне? — в глазах Феликса блестели скорбь и упрек. — О, я все время забываю, как далеко судьба забросила меня, сына казненного графа Монморанси, потомка флорентийского герцога Алессандро из дома Медичи, родственника вашего короля Генриха Валуа! Вы видели короля, Александра? О! Нет?

И Феликс в мельчайших подробностях поведал юной княгине, как выглядел король и во что он был одет в тот единственный раз, когда Феликс действительно находился поблизости от польского и теперь уже французского государя. Из соседней комнаты, скриптория, доносились голоса наперсницы хозяйки замка и Габри. Феликс попросил Александру Гелену всего на два слова отойти в библиотеку, и теперь эти самые слова обернулись целой исповедью. Нежные розовые пальчики княгини коснулись густых волос ван Бролина, вставшего на колено.

— Простите этот горячечный бред изгнаннику, лишенному отчизны, — вдохновенно вещал Феликс. — Испанский король руками грозного герцога Альбы отнял у меня все, оставив лишь мою жизнь и честь. Клянусь вам, я смирился и помышлял о духовном поприще, у меня уже не осталось честолюбивых устремлений, пока я не увидел вас, ангела, посланного мне на муку, на беду, на погибель души моей!

— Зачем вы все это говорите мне? — Александра казалась растерянной, но не отходила от Феликса, который поднял на нее желто-зеленые глаза. Слезинка скатилась по его щеке.

— Потомок Алессандро Медичи встретил прекрасную Александру Заславскую! — воскликнул Феликс. — Не говорите мне, что не видите в этом тайного знака!

— Тише! — щечки княгини горели, влажные губы открылись, чтобы произнести что-то, как казалось Феликсу, важное, но, вместо этого, выкрикнули: — Беата! Беата! Нам пора!

Через несколько ударов сердца друзья остались в скриптории одни. Некоторое время Феликс молчал, стоя у окна, вдыхая аромат леса и бабьего лета. Наконец, повернулся, увидел нахальную ухмылку на рябом лице Габри.

— Замри! — сказал ван Бролин, будто они, как много лет назад в Антверпене, продолжали детскую игру. — Не говори ничего. Прошу!

Месть! Не один лишь Кунц Гакке был одержим этим порочным, замешанным на ненависти, сладострастием. Дама, сидевшая напротив него в их скудном антверпенском жилище, мыслила сходно с инквизитором, и это было ему отчего-то неприятно. Ценность жизни недоделанного юнца, сына госпожи Флипкенс, была не сопоставима с дорогим братом Бертрамом, покинувшим его два года назад. Правда, сам Кунц, узнавший о зверском убийстве компаньона всего лишь в конце прошлой осени, воспринимал это преступление как случившееся вчера.

— Мне жаль вас разочаровывать, но я не верю в то, что вы рассказываете, — инквизитор явно тяготился беседой. — Если бы в окрестностях Брюгге действительно орудовали оборотни, это давно стало бы известно Святому Официуму.

— Тамошний прево и городские синдики сплошь открытые протестанты! — пылко возразила женщина. Ее вид еще мог вдохновить Кунца на повышенное внимание год назад, но с тех пор многое переменилось. — Они схватили невинного, и будут всячески доказывать свою правоту, чтобы не кланяться людям епископа. Под пыткой мальчик оговорит себя, — лицо госпожи Флипкенс исказилось, — и свершится неправедный суд!

— Если действительно ваш сын невиновен, — Кунц отхлебнул воды из предусмотрительно принесенного палачом кувшина, — то преступления должны продолжаться. Стоит погибнуть хоть одному человеку, как всем станет ясно, что схватили не того.

— Во имя всех святых! — женщина снова начала рыдать вслух, Кунц поморщился. — Убийства происходили далеко не каждую неделю. Пока мы станем дожидаться следующего, мое дитя убьют, а если не убьют, уж точно искалечат.

— Он ваш единственный ребенок?

— Нет, у него еще есть младшая сестра, — сказала госпожа Флипкенс. — Она всего месяц назад была у первого причастия. Мы добрые католики, святой отец! Заклинаю вас о помощи!

Случаи, когда не совсем нормальных или даже совсем ненормальных, но безобидных сумасшедших тащили на костер, были не редкостью в те жестокие времена. Какое дело было Кунцу до неправедно обвиненного дурачка? Разве его спасение укрепит империю и римскую церковь?

На самом деле, да, подумал инквизитор. Если я найду настоящего убийцу, авторитет Святого Официума возрастет, люди поймут, что мы защищаем невинных и караем убийц. Прошло уже три года с тех пор, как я раскрыл последнее преступление, признался самому себе Кунц, навыки утрачены, к тому же в Брюгге я окажусь в лучшем случае спустя десять дней после убийства. Как начать следствие без помещения, без подозреваемых, без возможности провести официальный допрос, зная, что магистрат с его властными возможностями видит во мне занозу в заднице?

— Что вы говорили насчет вознаграждения? — спросил Кунц Гакке, будто был наемником, а не инквизитором. Срочно поехать в Камбрэ к архиепископу, покаяться, быть высланным в отдаленный монастырь простым доминиканским братом, забыть о трибунале, следствии, возможности охранять церковь и преследовать ее врагов. Забыть о брате Бертраме, убийцу которого я так до сих пор и не определил. Признаться, что следствие мне более не по плечу.

— Двести золотых гульденов, если спасете моего мальчика, — сказала женщина. — Сотню, если разыщете настоящих убийц, но спасти Доминика не успеете.

Какое правильное имя, Доминик, едва не улыбнулся Кунц, но, вместо улыбки, прокаркал хриплым голосом:

— Ступайте, наймите для нас лошадей. Думаю, на десять дней будет вполне достаточно. Мы спустимся, как только увидим троих оседланных под окнами. И еще, госпожа, — инквизитор поднял светло-серые глаза, — оставьте пятьдесят гульденов задатка, эта сумма пойдет на проживание в Брюгге, а остаток вычтете потом из гонорара.

Что скажешь, брат Бертрам, подумал Кунц, когда женщина ушла. Ты бы не простил мне, если бы я выгнал эту Флипкенс. Я найду оборотня, или того, кто хочет им казаться, а потом и твоего убийцу, брат. Я все еще лучший следователь Нижних Земель!

— Собирайтесь! — крикнул он, зная, что подчиненные находятся за дверью второй комнаты. — Быстрее, бездельники! Мы едем в Брюгге!

— Я не ослышался, святой отец? — дверь открылась, и на пороге возник Отто, босой, в одном исподнем, почесывающийся в неназываемых местах. — Мы заработаем немного денег и покинем этот злосчастный город, где вы постоянно пребываете в мрачном настроении?

— Не болтай! — прикрикнул Кунц, вновь убеждаясь, что безнадежно распустил подчиненных, которые напоминают скорее разбойников, чем служащих трибунала инквизиции. Вина за это когда-нибудь падет на меня, сознался самому себе Кунц, и, возможно, скорее, чем я ожидаю. — Одевайтесь оба немедленно!

В давние времена, благодаря шерстяной торговле, Брюгге был деловой столицей всей северной Европы, всего сотню лет назад Брюгге еще превосходил любой город Нижних Земель, но гавани его с тех пор обмелели, фарватеры заполнились мусором, стали непроходимыми для кораблей, и столица коммерческой жизни переместилась в город на Шельде. А что Брюгге? Он остался средоточием шерстяных мануфактур, но растерял блеск прочей торговли, и влачил неспешное и монотонное существование, со своими старинными церквями, каналами, зданиями темного камня и мощным беффруа над ратушей. Часы, украшающие этот величественный древний беффруа, пробили полдень, когда по мосту над крепостным рвом простучали копыта троих арендованных в Антверпене лошадей. Путники остановились на постоялом дворе «Благородный олень», куда под вечер должна была заглянуть госпожа Флипкенс, следовавшая в Брюгге отдельно от нанятых ею инквизиторов.

— Город небольшой, — сказал Кунц, — должны ходить слухи. Сейчас разойдемся по разным концам, потом соберемся здесь, в «Олене», поделимся новостями. Возвращайтесь сразу после вечерни.

С этими словами Кунц распределил между подчиненными по пять серебряных стюйверов, на которые можно было славно перекусить, да и уплатить, если придется, за важные сведения.

Госпожа Флипкенс еще не появилась, когда все трое собрались в «Благородном олене», заняв стол, равноудаленный от входа и от кухни, у стены, на которой висела картина, изображающая натюрморт. Даже в Антверпене было редкостью превосходное kuyt,[46] которое варил здешний хозяин. Пришедший первым, Кунц осушал уже третью за день кружку хмельного напитка.

— В жизни не видел еще подобных картин, — произнес он, придирчиво оглядывая нарисованный каравай хлеба на фоне кувшина и яблока. — Не удивлюсь, если вскорости рядом с такими видами появятся куски мяса, или рыбные кости.

— Я-то, пожалуй, не отказался бы от созерцания окорока рядом с хлебушком, — сказал Отто, мысленно представляя себе, как это вместе будет выглядеть. В то время живописцы, члены гильдии святого Луки, были весьма уважаемыми ремесленниками, труд лучших из них щедро оплачивался, и нередко картины разных мастеров оживленно обсуждались в Нижних Землях даже самыми простыми людьми. Живопись была предметом для споров, общения и выражения симпатий жителей Семнадцати провинций, в отличие от прочих стран, где произведениями лучших мастеров могли любоваться только знать, толстосумы и клирики. Разве что Италия могла посоревноваться с Нижними Землями в народной любви к живописи.

Первым докладывал палач, который ходил по лавкам и мастерским, представляясь то покупателем, то заказчиком, и, общаясь с разными людьми, переводил разговор на недавние убийства. Как и следовало ожидать, все в городе знали о трупах с рваными ранами на шеях. Мнения о Доминике Флипкенсе, как об убийце, существенно различались: часть горожан верила магистрату, взявшему под стражу дурачка, другие скептически относились к синдикам, решившим пойти по наиболее простому пути: обвинить самого безответного. Сколько таких решений принималось инквизицией, бывший председатель трибунала был осведомлен лучше других. Теперь он оказался на стороне защиты — ракурс необычный, но ситуация знакомая. Похвалив палача, который за прошедшие полгода вдобавок обзавелся квалификацией шпиона, осведомителя и агента-провокатора, Кунц велел продолжать фамильяру.

— В магистрате сидит некий Кирстен Биверманс, — сказал Отто со своей самодовольной улыбкой. Кунцу нравилось, когда у земляка было такое лицо — оно означало успешно выполненное задание. — Бургомистр еще и шерстяной торговец, владеет мануфактурой, считается одним из богатейших людей Брюгге. В молодости он мечтал жениться на Эрике ван дер Яннес, можно сказать, отказ девушки разбил ему сердце. Ныне ту Эрику зовут…

— Флипкенс, — узкая щель под вздернутым носом инквизитора приоткрылась, издавая каркающий смешок. — Эрика Флипкенс, мать этого злосчастного Доминика.

— Скотина Биверманс просто мстит вдове, ваша милость, — наклонил непокрытую голову фамильяр, потом водрузил на нее высокую шляпу, которую недавно приобрел в Антверпене. Это еще с Ирландии был условный знак, что обнаружено неожиданное внимание к их персонам, и следовало приготовиться. Кунц Гакке отставил подальше пивную кружку, подобрал ноги, чтобы моментально вскочить, руки в перчатках легли на эфесы кинжала и шпаги.

— Инквизитор Гакке! — раздался приветливый голос уверенного в себе человека. — Какая неожиданная встреча!

Кунц встал и оказался лицом к лицу с одетым в темные цвета кудрявым брюнетом. Черные усы и короткая подстриженная бородка вошедшего оттенялись белоснежным брыжжевым воротником, аккуратно наплоенным. На первый взгляд, человек не был вооружен, однако, за ним следовал высокий широкоплечий то ли слуга, то ли охранник, с короткой, окованной железом дубинкой в руке и длинным тесаком на поясе.

— Почтенный Симон Стевин! — в каркающем голосе инквизитора вроде бы даже послышалась теплота. — Не побрезгуйте выпить со мной пива.

— Не откажусь, — все так же улыбаясь, ответил Симон, усаживаясь за стол. На самом краю скамьи нашлось место и для охранника. — Вы пробовали здешних мидий с овощным рагу? Вижу, что нет. Эй, милейший! — подозвал он трактирного слугу и распорядился насчет ужина.

— Мой компаньон обожал это блюдо, — вспомнил Кунц, — сейчас вроде бы как раз сезон для мидий, а я и позабыл.

— Вы говорите так, будто отца Бертрама более нет, — Симон Стевин заглянул в глаза инквизитора. — Ох, примите мои глубокие соболезнования, как же это…

— Его убили, — Кунц поджал и без того узкие губы, — уже два года, как зверски убили в Антверпене.

Молчание повисло в воздухе, так что стали слышны разговоры и смех за соседними столами.

— Позвольте представить негоцианта Стевина из Брюгге, Симон, это мои помощники, Отто и Карл, — коротко произнес инквизитор. — Процветает ли до сих пор торговля шерстью?

— О, шерсть! — улыбнулся негоциант. — С ней давно уже все не так хорошо, как было в мирное время. Война требует нового подхода к ведению дел.

— Знаю, — сказал Кунц, — тебе только дай поговорить о делах. Как ты узнал, что я здесь, или скажешь, случайно зашел в «Оленя»?

— Вы слишком крупная рыба, мэтр Гакке, чтобы остаться незамеченным в нашем мелком пруду.

— Из того, что ты не называешь меня святым отцом, следует ли, что твой прежний грех впадения в ересь так и остался нераскаянным?

— Нижние Земли в наше время уже устали от разногласий между конфессиями, — приятный голос купца напрягся. — Давайте обойдем религиозный диспут хотя бы за этим столом.

— Ты, почтенный, сам находишь общество инквизитора, человека, который, даже просыпаясь от ночного кошмара, сразу вопит: «Где еретики?» Я подумал, что ты и впрямь хочешь покаяться.

— Не вы ли, мэтр, сегодня посетили место последнего убийства нашего горожанина? — Симон пропустил слова инквизитора мимо ушей.

— Это было уже четвертое убийство, — кивнул Кунц. — И у всех жертв разорваны шеи, как будто зубами. В оборотничестве подозревают юношу по имени Доминик Флипкенс.

— Я так и думал, что вы в Брюгге именно по этому делу, — кивнул Симон. — Вы уже допрашивали этого Флипкенса?

— Только сегодня мы добрались сюда, и еще не успели побывать в магистратской тюрьме. Насколько мне докладывали, этот юноша не отличается крепким рассудком.

— Именно! — подтвердил купец. — Это просто безобидный городской дурачок. Я, собственно, поэтому явился предупредить вас с отцом Бертрамом. — Симон Стевин замешкался, — предупредить вас о том, что мне не нравится, как быстро схватили сына госпожи Флипкенс.

— Ты хорошо знаком с ней?

— Ее муж был одним из нас, — ответил Симон. — Все заметные торговцы шерстью в городе давно знают друг друга. Новичков здесь почти не бывает, если не считать наследников.

— Что можешь сказать о покойном отце Доминика? В каких отношениях он состоял с другими коллегами?

— Томас был тихим и болезненным негоциантом, очень обязательным в делах. Для горожан всегда было загадкой, отчего Эрика предпочла его такому видному и энергичному молодому человеку как предлагавший ей в то время руку Кирстен Биверманс.

— Возможно, у тебя есть собственные соображения на этот счет?

Наконец, две служанки принесли еще один кувшин kuyt и чугунный котелок, только что снятый с огня, издающий неповторимый аромат. Повара Нижних Земель одними из первых в Европе начали готовить, не экономя на специях, в изобилии привозимых моряками. Разговор прервался на молитву, а после на еду. В считанные минуты котелок опустел, пиво закончилось, и здешний негоциант на правах хозяина заказал еще кувшин, потом, вспомнив, что так и не ответил на заданный вопрос, молвил:

— Госпожа Флипкенс женщина властная, возможно, ей предпочтительнее был мужчина спокойный, который не мешал бы ей управлять домом и делами семьи. Деспотичный характер Кирстена был ей не по нраву. — Купец широко улыбнулся. — Они оба старше меня на добрый десяток лет. Я лишь могу высказывать предположения, как и вы сами.

— Стало быть, есть иная причина, по которой ты поспешил оказаться в нашем обществе, — Кунц постарался тепло улыбнуться, но, как обычно, его лицо подчинилось не до конца. Теплыми улыбками в их паре всегда заведовал отец Бертрам.

— Я восхищен вашей проницательностью, — сказал Симон, протягивая руку ладонью кверху в направлении сидевшего рядом слуги. Тот извлек из кармана суконной куртки маленький замшевый мешочек, в котором горожане, женщины и дети, обычно хранили мелочь.

Купец развязал мешочек и вытряхнул на оструганную доску стола треугольный кусочек железа, размером с гульден. Или — с волчий зуб.

— Эта штука была найдена в шее убитого, — сказал Симон Стевин, глядя на инквизитора.

— О, вот так находка! — на сей раз Кунц улыбнулся совершенно искренне. — Получается, ты за прошедшие годы от механики и математики перешел к изучению медицины?

— Нет, мэтр, — покачал головой купец, — технические приспособления и абстрактные расчеты, как и прежде, составляют мой главный интерес. Вы даже не представляете, чертежи каких механизмов лежат сейчас в моем кабинете! Я не медикус, и никогда им не стану. Однако, здесь не нужно быть знатоком медицины, чтобы сделать некоторые выводы. Если бы я захотел создать впечатление, что убийство совершается зверем, то пошел бы именно по этому пути.

— Опасные вещи говоришь, сын мой, — произнес Кунц, — того и гляди, окажешься под подозрением.

— Ах, бросьте, — Симон не принял слов инквизитора всерьез. — Лекарь, осматривавший тело и нашедший этот острый зуб, на следующий день передал его мне, чтобы я, как механик, мог сделать свои выводы. Я сразу же прошелся по кузницам и оружейным мастерским, где спрашивал, не заказывал ли кто-нибудь изделие, в котором была эта самая деталь.

— И что же? — Кунц подался вперед. Умница Стевин сделал уже всю работу, которую должен был только начать Кунц.

— Ничего, — купец развел руками, — в городе не нашлось такой мастерской, так что можете не терять времени. Взгляните, это грубая поделка, — Стевин дал инквизитору минуту, чтобы внимательно рассмотреть зуб, потом продолжил: — Думаю, вы найдете ответ, если начнете объезжать кузнецов из окрестных деревень. Городские мастера, да и сам я, согласны во мнении, что это изделие обычной деревенской кузницы.

— Я забираю этот кусок железа и благодарю от имени Святого Официума за неоценимую помощь, — с достоинством произнес Кунц Гакке. — Когда настоящий преступник будет пойман, то я еще раз поблагодарю тебя, мой друг, от лица правосудия и закона.

— Собственно, за этим я и нашел вас, — широко улыбнулся Симон Стевин. — Надеюсь, вы, не откладывая, распорядитесь выпустить несчастного парнишку.

— А почему ты сам не поставил в известность о находке магистрат?

— Я это сделал на следующий день после того, как доктор передал мне этот кусок железа, — купец встал, слуга поднялся вслед за ним.

— И что же?

— Биверманс сказал, что на место Доминика Флипкенса должен сесть настоящий злодей, или по-прежнему считать убийцей будут парня. Надеюсь, что его, по крайней мере, больше не пытают. Тем более что он уже признался во всем в первый же день после ареста.

— Вот как? — удивился Кунц. — Его мать ничего мне об этом не сказала.

— Возможно, вы не согласились бы взяться за дело, зная об этом, — предположил Симон, водружая на голову шляпу с твердой тульей из черного атласа. — Честь имею, мэтр Гакке. Теперь судьба этого дела в ваших надежных руках.

Когда купец покинул их общество, Кунц вернул бесценную улику в замшевый мешочек, спрятал в карман, и, подняв глаза, встретился взглядом с фамильяром.

— Хочешь спросить что-нибудь?

— Надеялся, ты расскажешь мне об этом человеке, — молвил Отто негромко. — Виданое ли дело, чтобы инквизитор был столь доброжелателен к еретику.

Фамильяр понял, что нарушил субординацию, и последние слова произнес шутливым тоном. Но было поздно — Кунц резко ухватил его рукой в перчатке за ворот, а второй рукой дважды с оттяжкой ударил по щекам. На белой коже фамильяра сразу же выступила краснота, видимая даже в неярком свете свечей, укрепленных в настенных канделябрах из оленьих рогов.

— Простите, святой отец, — потупился Отто. Вся его бравада и нахальство мигом улетучились.

— Хороший мальчик, — прокаркал Кунц. — Опусти руки вниз.

И он еще дважды хлестнул Отто по щекам, потом немного подумал и отпустил воротник фамильяра.

— Знал бы ты, сын мой, как в доминиканском монастыре отроки познают слова Спасителя про левую и правую щеки, — Кунц вновь опустился за стол, презрительно рассматривая своего подчиненного. — В детстве очень больно получать удары ни за что.

Они посидели некоторое время в молчании. У противоположной стены харчевни подвыпившая компания затянула песню о неверной жене, которую любили мельник, пекарь, кузнец и рыцарь в то время, когда законный муж ее, рыбак, отправился в море.

— Расскажи нашему фамильяру, как ты растягивал Симона Стевина, — сказал инквизитор палачу. Тот, весь вечер молчавший, едва не расплескал кружку пива, поднесенную к губам.

— И ничего не растягивал, ваша милость, — торопливо сказал палач. — Только закрепить успел. Отец Бертрам, упокой господи его душу, не позволил.

— Слышал, Отто, — со злостью сказал Кунц, — брат Бертрам сказал мне, что преследовать такого человека, как Стевин, означает вызывать гнев Господень. Понимаешь, ничтожество? Нет?

— Нет, святой отец, — Отто так и не поднял глаза, — объясните, и я пойму.

— Разум таких людей как Симон Стевин, — уже спокойнее сказал Кунц, видя покорность фамильяра, — это милость Божья. Вот есть я, инквизитор недостойный, есть он, — кивок на палача, — есть ты, насильник, убийца и алчный пузырь. А есть, точнее, был, Эразм из Роттердама, Леонардо да Винчи, Карл Клузиус. По сравнению с ними мы, как простецы по сравнению с нами самими, и Симон Стевин — один из таких, одаренных божьей милостью. Теперь дошло до тебя?

— Да, ваша милость.

— На него, как обычно бывает, донесли. Сколько доносов поступает на состоятельных торговцев, ты даже представить пока не можешь. Воистину, зависть и злоба правят людьми. Доносчик рассчитывал получить свои десять процентов от имущества Стевина, как было прописано в королевском эдикте. Мы нашли при обыске у него десяток произведений из «Индекса»,[47] — продолжил инквизитор. — Этого, даже если бы он отрекся от ереси, хватило на передачу светским властям.[48] Я мог изломать его и уничтожить одним своим словом. Но Бертрам Рош сказал, что более не станет считать меня своим братом и покинет трибунал, если я не отпущу Симона Стевина.

— Ваша милость, эта женщина, — сказал палач, когда инквизитор замолк. От стола с певунами донеслись заключительные строки песни, равнявшей размеры селедок, вытащенных из моря мужем, с размерами орудий, удовлетворявших жену. Рыцарское копье в размерах не уступало самой крупной сельди. Все мужчины Нижних Земель знали эту похабную песенку, и Кунц усмехнулся, видя, что госпожа Флипкенс весьма недовольно поглядывает на поющих, пробираясь, сопровождаемая двумя слугами, в направлении их стола.

— Убирайтесь, — приказал Кунц подчиненным. Достал из кармана замшевый мешочек с уликой, передал ее палачу. — Завтра с рассветом отнесете это в кузницу, пусть там сделают пять штук точно таких же. Неотличимых. Понятно задание?

— Добрый вечер, — улыбнулся Кунц, вставая навстречу женщине. — Здесь несколько шумно.

— «Благородный олень» — лучшее заведение в городе, святой отец, — улыбнулась Эрика Флипкенс. — Но в такое время здесь, бывает, кричат и поют излишне громко.

— Так не стоит ли нам переместиться в другое место, где никто не потревожит наше уединение? — Кунц проводил взглядом подчиненных, которые как раз исчезли в проеме входной двери. Перевел взгляд на женщину, которая в молодости, он мог биться об заклад, представляла собой украшение Брюгге, и до сих пор сохранила немало из былой прелести.

— Я была бы польщена, если бы вы приняли мое приглашение, — на щеках тридцатипятилетней Эрики появились чудесные ямочки, глаза живо стрельнули в инквизитора и тут же потупились в тени длинных ресниц.

И как это в Антверпене я еще думал над тем, хороша ли она, удивлялся Кунц, следуя за Эрикой Флипкенс в сопровождении слуг. И вправду, путешествие есть лучшее средство для преодоления скорбей и благостной перемены духа.