Круги на песке

Ялуторовск. Пыль и жара.

Сибирское знойное лето.

Медлительные вечера,

Стремительные рассветы.

И можно часами глазеть,

Как с легкостью слабого пола

Негордая речка Исеть

Сливается с гордым Тоболом.

И вот он, мужской произвол:

Порыва ее не заметив,

Течет равнодушный Тобол,

И нет простодушной Исети.

И это, возможно, другим

Послужит серьезным уроком…

Но даже от устья реки

Мы можем вернуться к истокам.

Ялуторовск.

Городок,

Районный, а в прошлом — уездный,

Лежит на сплетенье дорог

Шоссейных, речных и железных.

И ныне известно не всем,

Что в прошлом носило когда-то

Ялуторовское шоссе

Названье Сибирского тракта.

Вздымалась дорожная пыль

И ветры в степи голосили,

Когда провожала Сибирь

Отторженных граждан России.

Кандальный размеренный стук,

А лица — угрюмы и серы.

Так встретил Устим Кармелюк

Мятежных господ офицеров.

Стоял он в толпе каторжан,

Герой из народной легенды,

И молча в Сибирь провожал

Российских интеллигентов.

Идти им к далекой черте,

Где каторга злее и жестче…

В холодной, пустынной Чите

Кончалась Сенатская площадь…

Ялуторовск. Прошлый век.

Затерян в бескрайних просторах,

Стоит у слияния рек

Уездный сибирский город.

Отбывшие каторжный срок,

Живут в городке поселенцы:

Заходит на огонек

К Якушкину князь Оболенский.

И долгие споры ведут

Матвей Муравьев и Пущин.

Им этот печальный приют

Как высшая милость отпущен.

А годы торопят века,

Презревши свою быстротечность,

И время течет, как река,

Впадая в холодную вечность.

Так в небо впадает трава,

Доверясь высоким порывам.

Бессмертная вечность мертва,

А смертное время — живо.

Какой нам от вечности толк?

Мы смертного времени дети,

Впадаем в него, как в Тобол

Бурлящие воды Исети.

Всей смертною жизнью своей

Мы связаны с вечным риском…

Ялуторовск. Дом-музей.

И улица Декабристов.

И в декабре не каждый декабрист.

Трещит огонь, и веет летним духом.

Вот так сидеть и заоконный свист,

Метельный свист ловить привычным ухом.

Сидеть и думать, что вокруг зима,

Что ветер гнет прохожих, как солому,

Поскольку им недостает ума

В такую ночь не выходить из дома.

Подкинуть дров. Пижаму запахнуть.

Лениво ложкой поболтать в стакане.

Хлебнуть чайку. В газету заглянуть:

Какая там погода в Магадане?

И снова слушать заоконный свист.

И задремать — до самого рассвета.

Ведь в декабре — не каждый декабрист.

Трещит огонь.

У нас в квартире — лето…

Кто родился в сорочке,

Кто и умер ни в чем.

Капитанскую дочку

Отпустил Пугачев.

Здесь поставить бы точку,

Только точка — обман:

Пугачевскую дочку

Не простил капитан.

Он, тюремщик свирепый,

Надругался над ней.

Заточил ее в крепость

До скончания дней.

Там, где стены темницы

Близко-близко сошлись,

Как могла поместиться

Ее длинная жизнь?

В несмышленые годы

Все казалось игрой:

И тюремные своды,

И за дверью конвой,

И что трудно согреться,

Ложка стынет у рта…

И не выйти из детства:

Крепко дверь заперта.

Но — вину ли, беду ли —

Растворила вода.

Как отцовские пули,

Простучали года.

Молодой, беспокойный,

Убыстряющий бег,

Появился в Кексгольме

Девятнадцатый век.

И, пришелец невольный,

Обреченный на жизнь,

Появился в Кексгольме

Молодой декабрист.

Здесь, где холод и вьюга,

Где полярная ночь,

Он увидел старуху,

Пугачевскую дочь.

Он окликнул старуху

И спросил об отце.

Было пусто и глухо

У нее на лице.

Видно, силы ослабли,

Подкосила беда.

Как отцовские сабли,

Просвистели года.

Жизнь прошла — оттого ли

Поумерилась боль?

Ей казалось, что воля —

Это крепость Кексгольм.

Оттого ль, что ограда

Была слишком тесна,

Ей казалось, что радость —

Это та же тоска.

Вечный страх леденящий,

Вечный каторжный труд.

Ей казалось, иначе

На земле не живут.

И сегодня, и завтра —

Холод, мрак и нужда…

Как отцовские залпы,

Прогремели года.

Здесь поставить бы точку,

Только точка — обман.

Кто родился в сорочке,

Тот опять капитан.

При царе Николае

И при прочих царях

Он мордует, карает,

Он гноит в крепостях.

И невинные — винны,

И опять и опять

Чьим-то дочке и сыну

За отца отвечать.

А Кексгольмские стены

Погружаются в ночь,

Где она, Аграфена,

Пугачевская дочь.

Отошедши от дел, о которых давно позабыли,

Доживает свой век отставной губернатор Сибири.

И последний предел с каждым часом видней, ощутимей…

Тихо падает снег, занося позабытое имя.

Но оно оживает — и снова гремит над Россией,

Неподвластно смертям, в новом смысле и блеске, и силе.

И ему нипочем, что в безвестном смоленском поместье

Доживает свой век человек по фамилии Пестель.

Что он может теперь, этот старец, убогий и слабый?

И зачем ему эта фамилия звучная — Пестель?

А ушедшие годы бредут и бредут по этапу

И никак не придут на свое покаянное место.

Им шагать и шагать, им звенеть и звенеть кандалами,

Попылится за ними людская недолгая память.

И — вокруг тишина… Пустота… Ни попутных, ни встречных…

Годы сосланы в прошлое. В прошлое — значит, навечно.

А ведь были же годы! Таких ты сегодня не сыщешь.

Сочинял свои письма крамольный писатель Радищев.

И читал эти письма, и слал о них тайные вести

Почт-директор столицы со звучной фамилией Пестель.

Он, не знавший Радищева, не был его адресатом,

Не ему эти письма писал вольнодумец опальный,

Но по долгу чиновному сколько он их распечатал —

Деловых и интимных, и нежных, и злых, и печальных.

Что там пишут теперь? Что читает почтовый директор?

Чьи беспечные строки хранятся в архивах секретных?

Чья тревога и боль, чьи надежды, мечты и порывы?

Что же, что же сегодня хранится в секретных архивах?

Тихо падает снег, занося беззащитную память,

Беззащитную жизнь, ее небылью ставшие были…

А ушедшие годы звенят и звенят кандалами

И никак не дойдут до своей покаянной Сибири.

Почт-директор столицы, позднее — сибирский наместник,

Доживает свой век в одиноком смоленском поместье.

Отставной генерал, отставной губернатор, сенатор…

Но гремит его имя звучней, чем гремело когда-то.

Сыновья, сыновья, вы — наследники нашего дела,

Наших добрых имен. Как же вы обращаетесь с ними?

Имя Пестеля прежде совсем по-другому гремело,

А теперь как гремит оно, Пестеля славное имя?

Даже слушать позор. В этом имени — бунт и крамола.

Потрясенье основ, пугачевщина в имени этом.

Старый Пестель вздыхает: он тоже, конечно, был молод,

Но умел уважать и законы страны, и запреты.

Сыновья, сыновья, вам доверена правда отцова,

Отчего ж, сыновья, от нее отвернули лицо вы?

Вам идти б в генералы, в сенаторы, даже в министры, —

Отчего же уходите вы, сыновья, в декабристы?

Где-то стынет Сибирь, неоглядные дали и шири,

Вечный мрак рудников и железа колодного скрежет.

Павел Пестель, сынок, не дошел до отцовой Сибири, —

Он в начале пути в Петропавловских стенах повешен.

Не дошел до Сибири и сверстник его, Грибоедов.

А ведь шел он — в Сибирь, хоть об этом, бедняга, не ведал.

Сколько их, недошедших, сегодня покоится в мире!

Жизнь, увы, коротка, и не каждый дойдет до Сибири.

Жизнь, увы, коротка. И с нее ты за это не взыщешь,

Не обяжешь ее, не прикажешь ей сделаться длинной.

Сорок лет, как скончался крамольный писатель Радищев,

И по смерти своей отобравший у Пестеля сына.

Страшно мстят мертвецы, и не знают они милосердья.

Как они, мертвецы, ухитряются жить после смерти?

Время мертвых прошло. Им сегодня никто не позволит

Восставать из гробов и живым диктовать свою волю.

А ушедшие годы бредут и бредут по этапу,

Никому не потребные, всеми забытые годы.

Генерала-отца называли сибирским сатрапом,

А родной его сын погибает в борьбе за свободу.

Имена, имена… Вы рождаетесь мертвыми в мире,

В вас вдыхается жизнь нашей мукой и нашей Сибирью.

Нашей каторжной правдой и пролитой кровью, и потом,

Нашей смертною жизнью и нашей бессмертной работой.

Тихо падает снег, тихо жизнь уходящая стынет,

Одряхлевшая мысль все трудней облекается в слово.

И гремит над Россией казненного Пестеля имя

И никто не помянет бесславное имя живого…

Ершов проводит свой урок.

Ах, эта русская словесность!

Как вдохновенна сила строк,

Когда любая частность — честность.

Конечно, много чепухи,

И в ней немалая опасность.

Как жалки проза и стихи,

Когда любая честность — частность!

Что хуже: совести упрек

Или начальства недовольство?

Ершов проводит свой урок

В губернском городе Тобольске.

А за окном и даль, и ширь

Бредут, бредут по бездорожью…

А за окном лежит Сибирь,

Пусть недалекая, но все же…

Но класс к учителю приник

И слова проронить не смеет.

Сидит за партой Менделеев,

Его любимый ученик.

И если им сейчас солгать,

Их души вечно будут немы.

И нам, быть может, не видать

«Периодической системы».

И все учение не впрок,

Словесность станет словесами…

Ершов проводит свой урок,

Учитель держит свой экзамен.

Он не трибун и не пророк,

Не слишком сильная натура…

Конек волшебный Горбунок,

Спаси его литературу!

Я не петрашевец и не декабрист,

И меня сибирские каторги не гнули.

Я живу в Сибири в гостинице «Турист»

И живу — смешно сказать! — в июле.

И Сибирь встречает ласково меня,

Обо мне заботясь, как о друге.

Я иду свободно, цепью не звеня, —

За какие, собственно, заслуги?

Я не сплю на нарах, скорчившись ничком,

И меня не будит окрик резкий.

Для меня Сибирь — никак не мертвый дом,

Потому что я — не Достоевский.

Но гремит Декада в клубах заводских,

На полях — в минуту перекура…

Дни литературы… Это пустяки:

Здесь прошли века литературы.

Суетится река Суетняк

На бескрайнем сибирском просторе,

Но не может, не может никак

Добежать до далекого моря.

До какой-нибудь Карской губы

До какой-нибудь царской судьбы.

Мы спешим, мы торопим себя,

Мы вздыхаем в душе: отдохнуть бы!

Но опять не судьба… Не судьба!

Где они, эти царские судьбы?

Может быть, мы напрасно спешим,

Догоняя Иртыш и Ишим?

Может быть.

Понимаешь, старик,

Нас на карте — и то незаметно.

Мы в порыве — на весь материк,

А в работе — на два километра.

Где ты, Карская, где ты, губа?

Не судьба. Не судьба. Не судьба.

В помощь начинающим поэтам —

Старшие товарищи, среда.

У кого же вам искать совета,

Начинающие города?

Ведь никто не сможет поручиться —

Ни начальник стройки, ни прораб, —

Сможет город выбиться в столицы

Или, скажем, в областной масштаб.

Потому что непедагогично

И не стоит лишнего труда

К жизни подготавливать столичной

Начинающие города.

Пусть сумеют сами отличиться,

Обретут почетные права,

Как другие, древние столицы:

Рим, Афины, Прага и Москва.

Это все пока что в отдаленье

(Хоть, конечно, есть какой-то шанс),

Извини за громкое сравненье,

Начинающий Нефтеюганск.

Может, кто-то о тебе и скажет:

Что он видел на своем веку?

Пробурил каких-то пару скважин,

А уже тягается с Баку.

Лично я греха не вижу в этом

И могу сказать тебе одно:

Даже начинающим поэтам

С Пушкиным тягаться не грешно.

Хоть попробуй с Пушкиным сравниться

Или, скажем, с Тютчевым хотя б!

Можно даже выбиться в столицы,

Сохраняя областной масштаб.

Смотришь — есть и звание, и титул,

И почет — а все-таки не тот.

Объезжает нас читатель-житель,

Не читает что-то, не живет.

У тебя ж — прекрасные задатки,

Колоссальный нефтяной запас.

В этом смысле ты у нас в порядке,

Начинающий Нефтеюганск.

Но при этом счет к тебе особый,

Своего таланта не угробь.

С этих пор смотреть ты должен в оба,

А не только, как бывало, в Обь.

Мы пакуем свои впечатления,

Покидая просторы Сибири.

Мы садимся в машину времени —

В самолет Ан-24.

Пролегла постоянная трасса,

Регулярное сообщение

Между новым Нефтеюганском

И старинным градом Тюменью.

Фантастическое движение!

Мчим сквозь годы — и нам не страшно..

Наша жизнь — как машина времени —

Между завтрашним и вчерашним.