Круги на песке

Пейзажу сельскому навстречу,

Забыв о шуме городском,

Течет дорога через речку

И называется мостом.

Струится каменно и строго,

В движенье обретя покой.

А под мостом течет дорога

И называется рекой.

Бегут, бегут пути земные,

Спешат неведомо куда.

Стоят столбы, как часовые,

И называются: года.

И каждый постоит немного

И растворится без следа.

А мимо них спешит дорога

И называется: судьба.

Вода — живет. То дождь она, то снег,

То лед, когда уснет, устав журчать и литься,

То распахнет себя, подобно птице,

Чтоб душу подарить прозрачной синеве,

И гладь она, и ширь, и высота,

Волна и глубина, кипенье и прохлада,

И тишина, и грохот водопада,

Всегда и та — и будто бы не та.

В ней и беда, и средство от беды,

Вода то тверже льда, то призрачнее пара.

Реальность и мечта…

Да, все-таки недаром

Мы на четыре пятых — из воды.

Этот удивительный поток

До того насыщен минералами,

Что в него опущенный цветок

Сразу покрывается кристаллами.

Ко всему житейскому остыв,

Он в века шагнет,

В тысячелетия…

И увянут прочие цветы,

Позавидовав его бессмертию.

Даже вековечные дубы,

Одному лишь только небу равные,

Захотят себе его судьбы,

Но, конечно, не увидят главного:

Как цветок сожмется от тоски,

Как, при внешней гордой безупречности,

Тяжело заноют лепестки

В леденящих,

Мертвых пальцах вечности.

Покрытая снегом, озябшая елка

Прильнула к окну, подобравши иголки,

И жадно глядела на елку в огнях,

Мечтая о собственных радостных днях.

А елка домашняя, в ярком уборе,

Вздыхала о ветре, о снежном просторе,

О том, что она променяла вчера

На пеструю роскошь и блеск серебра.

Не ведавший иных дорог,

Чем в небеса — из черной глуби,

Все знает маленький цветок:

Кто любит нас, а кто не любит.

Он разговор ведет всерьез

И не бросает слов на ветер.

На каждый заданный вопрос

Он головой своей ответит.

И самому себе не впрок

До лепестка себя растратит…

Цветок,

Как истинный пророк,

За слово правды

Жизнью платит.

Синица никому не снится,

По ней не сохнут от любви.

И чем доступнее синицы,

Тем недоступней журавли.

Недосягаемые птицы

Парят в несбыточных мечтах,

И снятся журавлям синицы,

Которые у нас в руках.

В центре города,

Рядом с Садовым кольцом,

В суматохе людей и машин,

Он живет в зоопарке,

Как в фильме цветном,

Черно-белая птица пингвин.

Он выходит к народу.

Серьезен и строг,

Долго ищет кого-то в толпе.

Но в цветном этом мире

Он так одинок,

Потому что он так черно-бел.

И такая печаль

У пингвина в глазах,

Но в душе не питает он зла.

И все так же с иголочки

Старенький фрак,

И манишка все так же бела.

Чтобы время скоротать

От зимы до лета,

Стали спорить три крота

О природе цвета.

— Он довольно мил на слух.

— Нет, скорей на запах.

— Но наощупь слишком сух,

Натирает лапы.

Кто их может рассудить?

Надо, очевидно,

Им у зрячего спросить.

Да его — не видно.

У верблюда не сложилась судьба,

Подвела верблюда жизнь, подвела:

У верблюда на спине два горба,

Нераскрывшихся к полету крыла,

И бредет верблюд пешком да пешком,

И свисают его крылья мешком,

И застыла на реснице слеза,

Заслоняя от него небеса.

Что же делать, что же делать, верблюд,

Если в небо нас с тобой не берут?

Если самый никудышный подъем

Мы не крыльями берем, а горбом?

Неизведанная даль голуба,

Нас тревожит и зовет высота.

Не у каждого сложилась судьба,

Но у каждого сложилась мечта.

Стоят заслоны тишины,

Нам сладко спится.

Ни с той, ни с этой стороны

К нам не пробиться.

Такую тишину вокруг

Услышишь редко.

Но вдруг какой-то малый звук

Пошел в разведку.

Он пробирался стороной,

Глухой тропою,

Старался слиться с тишиной,

Стать тишиною.

Разведчик опытный сполна

Постиг науку:

В стране, где правит тишина,

Не место звуку.

Он шел. Его никто не ждал.

Но ветер дунул —

И встрепенулась тишина,

И стала шумом.

И, далеко вокруг слышна,

Заслоны руша,

Встревоженная тишина

Летела в уши.

И все смешалось: гул и гуд,

Шипенье, пенье,

И не было ни там, ни тут

От них спасенья.

Но вот — из самой глубины,

Едва заметный,

Росточек малый тишины

Пошел в разведку.

Не имеет море высоты,

Не имеет небо глубины.

И, вполне возможно, потому

Так они друг в друга влюблены.

Им на свете нечего делить,

И они сливаются вдали —

Там, где нет высот и нет глубин,

Где остались только даль и ширь —

То, что им обоим по плечу.

Не имеет море высоты,

Не имеет небо глубины.

Потому отныне и навек

Все у них проблемы решены.

Ну, случается — не без того,

Море вверх швырнет свою волну,

Небо сверху молнию метнет,

Но ведь это так легко понять

И друг другу так легко простить.

Не имеет море высоты,

Не имеет небо глубины.

Значит, им живется так, как всем,

Раз они чего-то лишены.

И в полоске тонкой, будто нить,

Поместился общий их простор,

Два простора — моря и небес,

Вся их глубина и высота,

Что тоскуют в мире друг без друга.

Вся жизнь — между полом и потолком,

Они неразлучны друг с другом.

Но быть потолком в этой жизни легко,

А полу приходится туго.

Вся жизнь — между небом и твердью земной,

Все наши дела и заботы.

Но небо сияет голубизной,

Земля же — черна от работы,

И в этом как раз заключается жизнь,

Безмерно любимая нами:

Над головой — недоступная высь

И прочная твердь — под ногами.

Ходит в золоте луна,

В серебре — вода.

Ходит в мягком тишина,

В зябком — холода.

Ходит в пышном торжество,

В пестром — суета.

И совсем без ничего

Ходит доброта.

Ей бы серебро воды,

Золото луны, —

В мире не было б нужды,

Не было б войны.

Это не ее вина,

А ее печаль…

Ходит в мягком тишина,

Голубеет даль.

От глуби вод до поднебесья.

Во всей безбрежности своей,

Да будет мир просторный тесен,

Чтоб чаще видеть в нем друзей.

От моря синего до моря,

От берегов до берегов,

Да будет тесный мир просторен,

Чтоб реже видеть в нем врагов.

Ночь-еретичка на огне горит,

От фонаря сбегая робкой тенью.

Ее никто ни в чем не укорит,

И все-таки не будет ей прощенья.

Не думал день, светлейший государь,

Что, не спросивши у него совета,

Его соседку вздернут на фонарь

Во имя торжества добра и света.

За темноту не стать благодарить,

Но и сжигать — неважная привычка.

От мыслей этих хочется курить,

И я в волненье зажигаю спичку.

Испуганно попятясь от меня,

Дрожала ночь и всхлипывала глухо.

Ну вот, и я добавил ей огня,

Как Яну Гусу добрая старуха.

Все добавляют. Ведь о том и речь.

Какая-то, простите, сигарета,

Сомнительная дама полусвета,

Едва пыхтит, а норовит припечь.

Огни, огни, полночные огни,

Пронзая ночь, над городом повисли.

Но мысли зажигаются от них

Не светлые.

Совсем другие мысли.

И я гашу,

И я гоню их прочь.

Вопросы оставляю без ответа…

На всех огнях горит большая ночь

И, кажется, совсем сгорит к рассвету.

Свет называют белым,

быть может, и неспроста,

Но есть у него места,

где он нисколько не белый.

То ли он разлагается

на составные цвета,

То ли еще сложиться

как следует не успел он.

Вовсе не от старости

выцветают цвета,

Вовсе не от странности

меняют одежды.

Есть у черной зависти

голубая мечта,

Есть у зеленой тоски

розовая надежда.