Кругосветное счастье

Ущелье геенны

Лия, Гомер, Исав — вот главные герои моей истории. И хотя имена условны, персонажи вполне реальны. Все, о чем я рассказываю, происходило на моих глазах. То есть я воспроизвожу только то, что видел сам. Я даже не нуждаюсь в воображаемых сценах, которые я не мог наблюдать. Они, несомненно, еще напряженнее того, что я видел. Можно себе представить, как бурлили страсти моих героев, которым я намеренно дал форсированные имена. Так часто бывает у русских евреев: в обыденной жизни они — Боря, Миша, Ира. А в воображении: Саша, Дантес, Наташа. В обыденной жизни — Боря, Саша, Лида. Или — Петя, Толя, Наташа. А в воображении: Ося, Марина, Дима. Да мало ли сочетаний возникает даже из обиходных русских имен. Моя история не обыкновенная, а необыкновенная. В духе библейских повествований или древнегреческих трагедий. Потому и взяты имена-символы: Лия, Исав, Гомер.

История, о которой я расскажу, началась в восьмидесятые годы в среде евреев-отказников. Нас было много. Говорят, что в одной Москве находилось около пятидесяти тысяч. И хотя мы жили в разных районах Москвы, на разных улицах, получалось так, что это была большая община евреев, которые задумали вырваться из Совдепии куда угодно: в Израиль, в Америку, в Канаду, в Австралию. Лишь бы не жить там, где евреи бесправны. Мы не хотели, чтобы наши дети росли, женились и заводили детей в такой стране. Нам казалось, что евреи имеют право на другую долю. С одной из таких семей мы сошлись довольно коротко. Его звали Исав, ее — Лия. У них был сынишка лет четырех по имени Сид. До подачи документов в ОВИР Исав работал инженером на машиностроительном заводе, один из цехов которого выпускал перископы для подводных лодок. Исаву отказали в заграничной визе из-за секретной информации, которой он обладал. Так он и Лия стали отказниками. А с ними маленький Сид. Я познакомился сначала с братом Лии — Арамом. Дело в том, что Арам руководил подпольным еврейским театром. Меня пригласили играть в ансамбле клезмерской музыки, который сопровождал спектакли. Я потерял место второй скрипки в оркестре Театра эстрады. Перебивался уроками музыки и ночными дежурствами на автомобильной стоянке, а как только находилось несколько свободных часов, мчался на репетицию в наш еврейский театр. Кстати, на стоянку меня устроил Исав, у которого было множество знакомств. Такой сумасшедшей жизнью жили тогда отказники: случайные заработки, очереди на прием в ОВИР, бесконечные встречи у кого-то из нас дома и разговоры, разговоры, разговоры о том, как вырваться из Совдепии, как получить выездную визу. Репетиции наши происходили на разных квартирах и проводились весьма хаотично, потому что никогда не собиралась труппа в полном составе. На этот счет была придумана система замен. Например, со мной приходили жена или сын. Они были искренними поклонниками еврейского андеграундного театра. Иногда кто-нибудь из них заменял меня. Жена играла на рояле. Сын на гитаре. Так что в квартире, где мы репетировали, кроме актеров всегда были дублеры и фанаты. Одним из фанатов театра стал Гомер, которому дали телефон Арама, брата Лии.

История Арама такова: он заканчивал режиссерское отделение Театрального института. Но в последний момент его не допустили к дипломной постановке. Арам хотел возобновить драму Михаила Юрьевича Лермонтова «Испанцы». Возобновить так, как это было в Еврейском театре у великого режиссера и актера Михоэлса. Дирекция Театрального института наложила вето на идею Арама. Он не хотел ставить ничего другого. Дирекция уперлась. Арам не пошел на компромисс, не получил диплом и подал документы на выезд в Израиль. Подал он одновременно с сестрой Лией, ее мужем Исавом и маленьким Сидом. Им всем отказали. И вот тогда Араму пришла в голову идея организовать подпольный еврейский театр. Арам был его режиссером и ведущим актером. Он был создан для сцены. Рослый, с горящими глазами, мощным голосом, в шапке цыганских кудрей и с курчавой бородой, Арам был рожден, чтобы играть еврейских героев: Иуду Маккавея и Бар-Кохбу.

Лия достойно играла в паре с ним: стройная, длинноногая, с нежным, удлиненным, как у Нефертити, лицом, напряженными чуть вытянутыми губами, красивой грудью и волнующими бедрами. Она любила носить шелковые цветастые платья с глубоким вырезом. Примерно тогда на горизонте нашего подпольного театра появился Гомер.

Он был профессиональным переводчиком с греческого языка. Чаще всего это были переводы статей о культуре или искусстве. Гомер пробовал себя и в художественной литературе. Например, он перевел пьесу современного греческого драматурга Петропулоса «Давид и Голиаф» и начал предлагать ее разным театрам. Сначала театрам Москвы и Питера. Потом Архангельска и Новосибирска. Затем Тулы, Калинина, Омска и Барнаула. Ему отказывали. Даже Биробиджанский театр отказал. Гомер потратил несколько гонораров, полученных за переводы для реферативного журнала, на почтовые расходы и телефонные переговоры с завлитами театров, но ему вежливо отказывали, даже не объясняя причины. Да и не надо было объяснять. Какая цензура позволит ставить пьесу, в которой еврейский пастух Давид побеждает циклопа-палестинца?! Гомеру советовали: «Ты нам предложи пьесу, хоть греческую, хоть турецкую, лишь бы с современным и прогрессивным сюжетом». Среди хороших таковых не нашлось. Зато он открыл для себя замечательного греческого поэта Кавафи. Гомер просто бредил стихами Кавафи, постоянно твердя что-нибудь вроде:

И так далее, и много других стихов, переведенных из Кавафи. На этот раз Гомеру страшно повезло. Его переводы напечатали в журнале «Иностранная литература». С ним заключили договор на издание книги переводов Кавафи. И не кто-нибудь, а издательство «Радуга». Он стал знаменитостью. Но давняя мечта увидеть на сцене «Давида и Голиафа» не оставляла Гомера. Так он пришел в наш подпольный еврейский театр.

Отчетливо помню день и час, даже, кажется, минуты часа, когда Гомер пришел к Араму. Был конец холодного апрельского дня начала восьмидесятых. Красное, как георгиновый куст, солнце падало за колокольню Елоховской церкви. Мы репетировали в квартире Ильиных. Их дочка Надя, рыжеволосая и сладкая, как ямайский ром, играла сестру Бени Крика — Двойру, которую выдавали замуж. Арам ставил «Одесские рассказы» Исаака Бабеля. Арам играл налетчика Беню Крика, а Лия — красивую русскую девку Катюшу. В это время в квартиру позвонил Гомер. Из-за шума (мы играли полным составом клезмерского квинтета: скрипка, аккордеон, гитара, ударник, труба) никто не услышал, как в дверь позвонили, а потом кто-то вошел и, тихо улыбаясь, слушал нашу репетицию. Это был Гомер. Он был одет в черное драповое пальто с накинутым поверх белым шелковым шарфом. Волосы его, цвета осеннего дуба, были расчесаны, напомажены и разведены белой линией пробора. Хотелось увидеть белую гвоздику в петлице пальто. Стройный, утонченный, загадочно улыбавшийся аристократ. Мы репетировали в кабинете-библиотеке. Актеры располагались посредине. Музыканты сидели на стульях, приставленных к стеллажам. Зрители и дублеры забили кожаный диван весьма почтенного возраста. Подозреваю, что «времен покорения Очакова и Крыма», так морщинилась его белесая слоновая шкура. Красное, как георгиновый куст, солнце падало за колокольню Елоховской церкви. Гомер слушал, уставившись на Лию. Она остановилась. То есть перестала задирать в пляске голые дразнящие ноги и распевать залихватскую воровскую песню: «Гоп са смыком эта буду я…», сочиненную из смеси еврейского, русского и украинского воровского жаргона. А до того, как перестала распевать, она (Катюша) кокетничала с Беней (Арамом), покачивая бедрами и высоко задирая юбку. Остановились и другие актеры. Оркестранты перестали играть. Гомер подошел к Лие, взял ее за руку и прочитал любовные стихи:

Прочитал, глядя на Лию, лицо которой освещало красно-георгиновое, уплывающее за колокольню солнце. Прочитал стихи, держа Лию за руку, а потом поцеловал ее длинные пальцы с красными виноградинами ногтей. Она сказала: «Спасибо». И поцеловала Гомера в щеку.

Муж Лии, Исав, никогда не засиживался на репетициях, хотя тоже был яростным фанатом нашего театра. И, конечно же, верил в сценическую звезду своей жены. К сожалению, ему всегда было некогда. Он вечно спешил. В спешке забегал на репетицию, в спешке исчезал, в спешке ел, пил, спал. Наверняка и целовал жену в спешке. Зато никто не мог так мгновенно слетать куда-то в даль собачью, чтобы достать нужный кусок картона для декорации или фонарь для световых эффектов. Фонарь с желто-сине-зелено-красными фильтрами. Или невероятного фасона парик, словом, всяческий реквизит, который именно сейчас, немедленно требовался гениальному режиссеру Араму для воплощения новейшей его сценической идеи. Исав выслушивал просьбу, звонил кому-то, мчался куда-то, доставал все необходимое и мгновенно исчезал по своим делам, направленным на добычу деньжат и продуктов для семьи. Он, как правило, вечером заезжал за Лией и маленьким Сидом на своем автомобиле «Жигули-шестерке», которым очень гордился, подрабатывая к тому же как нелегальный таксист (gypsy driver). А заодно подвозил кого-то из нашей семьи или всех вместе. Мы жили на остановку ближе, чем Исав, Лия и маленький Сид. Мы на метро «Аэропорт», они на «Соколе». Исав был невысоким темноволосым крепышом. Он сгорал от переизбытка энергии. В самый лютый мороз носился по Москве без шапки и с распахнутым воротником рубахи. Волосы лезли из-под рубашки, как дым из жаровни. Исав обожал свою Лию и своего маленького Сида.

Арам и Лия были близнецами. Оба яркие, красивые, горячие, цыганистые. Как породистые арабские кони, готовые сорваться по сигналу и мчаться по беговому кругу под рев трибун до самой победы. Как породистые конелюди, кентавры, оказавшиеся вместе со своими собратьями-отказниками в плену ОВИРовского загона. В плену совдеповского закона. Мы все были так увлечены театром, так заняты повседневными грошовыми заработками, так поглощены непрерывной упорной борьбой за получение выездных виз, что поначалу не заметили влюбленности Гомера и Лии. Конечно, мы видели, что Гомер все чаще и чаще приходит на наши репетиции, вступает с Арамом в обсуждение текста пьесы, составленной режиссером из рассказов Бабеля, словом, день за днем становится нашим сотоварищем. Он был щедрым малым, этот переводчик с греческого языка. То в морозный день притащит пакет, набитый горячими — «с пылу, с жару!» — пирожками, купленными у метро, то в июльскую жару принесет охапку эскимо на палочке для всей труппы, то подарит каждой актрисе букетик ландышей. И все-таки постепенно мы стали замечать, что Гомер и Лия чаще застывают в каком-нибудь углу нашего «репетиционного зала» и говорят-говорят-говорят о чем-то, наверняка хорошем и романтическом, потому что смотрят друг на друга и бесперерывно улыбаются, иногда касаясь пальцами — плеч, щек, рук. Это все всплывает в воспоминаниях теперь, когда история пришла к абсолютному концу. Как очевиден исход грозы: потемнело, полилось, засверкало, отгремело, излилось, утихло… Или: потемнело, полилось, засверкали молнии, дом сгорел от пожара. А тогда? Слишком тяжела была наша жизнь в отказе, чтобы присматриваться к чьим-то мимолетным увлечениям. Если кому-то что-нибудь и увиделось.

Наверняка они говорили о возвышенной любви. Но и о реальной жизни говорили.

— Лия, вы замечательно играли сегодня.

— А вчера?

— И вчера.

— А позавчера?

— Каждый день.

— Если каждый день играть одно и то же, надоест смотреть.

— Мне никогда не надоест.

— Что значит — «никогда»?

— Лия, вы любите Исава?

— Он мой муж и отец Сида.

— Я буду вашим мужем и отцом Сида.

— Это убьет Исава.

— А так погибаем мы оба.

— Что будет с Сидом?

— Я усыновлю его.

— Но для этого мне надо развестись с Исавом.

— Конечно! Лия, любимая! Ты разведешься. Мы поженимся, и я усыновлю Сида.

— Исав на это не согласится!

— На развод?

— И на развод, и на усыновление. К тому же придется забирать документы из ОВИРа. И мне, и Исаву. И переподавать на выезд с самого начала. Ты меня любишь, Гомер?

— Очень!

— Тогда все можно сделать. Я разведусь с Исавом. Мы поженимся. Нам пришлют новый вызов из Израиля. Мы подадим на выезд втроем: я, ты и Сид.

— Я люблю тебя, Лия.

— И я тебя, Гомер.

— Пускай Исав уезжает, а мы останемся здесь.

— Ты не хочешь ехать с нами?

— Я вообще не хочу уезжать. Я хочу жить в России, переводить с греческого на русский, любить тебя. Это все, что мне нужно, Лия.

Наверняка такие разговоры происходили у них нередко. Разговоры разговорами, а любовь любовью.

Пьеса по рассказам Бабеля была поставлена в сентябре восемьдесят второго. Кажется, так. Потому что потом наступили последние годы отказного нашего существования, еще более безнадежные. Да, пожалуй, наш театр помогал отказникам выжить. Пьесу мы играли на разных квартирах, кочуя по Москве со всем реквизитом. Знали об этом власти? Не сомневаюсь, знали. Почему же делали вид, что не замечают? Время было сложное: Афганистан, в котором бесславно увязли советские войска, хронические неурожаи, которые вынуждали просить Америку и Канаду поставлять зерно, какие-то глубокие разногласия между Политбюро ЦК и КГБ да и внутри каждой из этих дьявольских организаций. Словом, власти запихнули нас в мешок отказа и ждали подходящего момента, чтобы выслать в Сибирь или продать за какие-то неслыханные барыши. А пока наш подпольный театр продолжал существовать. Арам приступил к постановке пьесы Петропулоса «Давид и Голиаф», переведенной с греческого Гомером. Вполне понятно, что Арам играл Давида, а Лия — его возлюбленную Авигею, жену богатого и злого Навала, которого Господь покарал смертью. Покарал смертью, а жену его, Авигею, Он отдал Давиду, победившему злого Голиафа. Такой вот мифологический сюжет, отчасти совпадавший с реальностью, репетировала наша труппа. Правда, Исав был добрый, а не злой. К тому же он так любил Лию и Сида, что пересиливал свою ревность. Поскольку Гомер не собирался уезжать, а Лия твердо решила эмигрировать, то не было смысла затевать развод.

Воспроизвожу только то, что видел сам. Исав больше не заезжал за Лией и Сидом. Их провожал Гомер на такси. Дела у Гомера шли хорошо. В Театре драмы и комедии приняли в его переводе пьесу древнегреческого драматурга Аристофана «Облака», а в Питере выходил переведенный Гомером исторический роман одного из современных греческих писателей. Все знали об адюльтере. Вначале кто-то осуждал, кто-то оправдывал, кто-то даже перестал знаться с Лией, а некоторые и с Исавом (за его «беспринципность»). Но пять лет — большой срок. Почти тюремный. Так что разговоры улеглись, и близость Лии и Гомера стала рутиной. Мы встречались с возлюбленными не только в нашем театре. Страсть их не прошла, а, казалось, стала еще сильнее. Это видели все на репетициях, спектаклях и в «свете». Для нас «светом» были встречи у американских дипломатов с просмотром новых кинофильмов, обильными угощениями и возлияниями. Лия ходила на просмотры с Гомером. Чаще всего такие вечера устраивались американским атташе по культурным связям или его помощниками. Начался последний год нашей отказной жизни. Мы, конечно, тогда не знали, что последний, но чувствовали приближающиеся политические перемены и надеялись, что вот-вот получим разрешение на выезд. Особенно это ясно стало после Чернобыля. С тревогой ждала перемен Лия, все еще надеясь, что Гомер в последнюю минуту передумает, получит вызов из Израиля и подаст документы в ОВИР.

Однажды мы с женой были приглашены в гости к милому американскому дипломату Двэйну Макрою и его жене Изабел на просмотр мюзикла «Скрипач на крыше». Была весна, но пока еще хмурая, неустойчивая. В стране начались перемены. И тем не менее каждый поход в дипломатический дом был рискованным. Но у нас не было выхода. Американские дипломаты были единственными живительными ручейками, которые поддерживали нашу борьбу за выезд. Супруги Макрои жили в многоэтажном доме на Кутузовском проспекте. Как раз напротив пирамидальной громады гостиницы «Украина». Дипломатический дом был отгорожен от Кутузовского проспекта каменным забором с воротами, у которых дежурили вооруженные милиционеры, выполнявшие роль пограничников. Мы должны были терпеливо ждать, когда пригласивший нас дипломат выйдет и проведет нас через охраняемые ворота. Мы пришли раньше и ждали, разговаривая о незначительных вещах, чтобы заполнить вязкое время ожидания. Белесое солнце, как летучая мышь, скользнуло крылом по милицейской будке и свалилось за Триумфальную арку на западном конце Кутузовского проспекта. Вскоре пришли Лия с Гомером. Мне показалось, что глаза Лии опухли и покраснели, как будто она до этого плакала. Гомер был необычно замкнут. Наконец, из ворот вышел Двэйн Макрой — высокий, красивый, белозубый. Его сияющая улыбка на широком темнокожем лице, казалось, разогнала тучи ненастного мартовского дня. Мы прошли мимо охранников, вошли в подъезд и поднялись на лифте. В квартире Макроев было тепло, уютно, безопасно. Да, пожалуй, нигде, кроме квартир наших друзей из американского посольства, мы не чувствовали себя спокойно. Хотя и это была иллюзия. Понятно, что каждое наше слово прослушивалось и записывалось на магнитофон совдеповской службой безопасности. Мы к тому времени научились выбирать слова или заменять слова жестами. Или пользоваться блокнотами с самостирающимися записями. В прихожей громоздился айсберг холодильника с охлажденным пивом. На столике в телевизионной комнате теснились блюда с колбасами, сырами, зеленью, сладостями. Бутылка с калифорнийским «Ширазом» была гостеприимно откупорена. Кофейник испарял экзотические запахи тропиков. Мы пили, закусывали и смотрели «Скрипача на крыше».

Фильм кончился. Мы допивали вино и кофе. В воздухе еще плыла главная музыкальная тема любви и печали. Разговор зашел о соотношении любви и жертвенности. Изабел, жена дипломата, сказала:

— Когда любишь по-настоящему, жертвенность ради любимого человека сама по себе приносит наслаждение!

Дипломат и его жена были афроамериканцами, горячими открытыми людьми. Каждое слово Изабел шло от сердца.

Моя жена спросила:

— Изабел, милая, это общая фраза или ваши слова основаны на собственном опыте?

Все посмотрели на хозяйку: что она скажет. А Лия попросила, словно о помощи:

— Пожалуйста, расскажите нам о себе. Я уверена, что вы пережили нечто подобное…

Она не сказала, что именно подобное, но мы поняли. Изабел посмотрела на мужа. Он наполнил наши бокалы «Ширазом» и улыбнулся жене. Изабел стала рассказывать:

— Я родилась в деревне, неподалеку от городка Сельма, что в штате Алабама. Мой отец был фермером среднего достатка. Он мечтал, чтобы хоть кто-нибудь из пятерых детей окончил колледж. А потом, по возможности, выучился на врача. Такая была мечта у моего покойного отца. Я училась хорошо, и выбор отца пал на меня. Предметы давались мне легко. Я закончила колледж при Бирмингемском университете и на следующий год была принята там же на медицинский факультет. Через год на вечеринке у моих друзей я познакомилась с молодым сотрудником Госдепартамента. Он приезжал навестить свою мать в Бирмингем. Мы начали переписываться. Он звонил мне чуть ли не каждую неделю. Потом снова приехал. И пригласил меня в Вашингтон. Музеи, театры, ночные клубы. У фонтана перед зданием Конгресса он сделал мне предложение. Я вернулась домой с бриллиантовым колечком на безымянном пальце. Мы решили, что летом поженимся, я останусь в Бирмингеме получать диплом врача, а потом приеду навсегда к нему в Вашингтон. Но жизнь рассудила иначе. Моего жениха неожиданно направили в одну из стран Латинской Америки на несколько лет. Он примчался ко мне. Надо было немедленно выходить замуж, бросать университет и уезжать с ним… Или… Я выбрала Двэйна.

Лия обняла и поцеловала хозяйку:

— Спасибо, Изабел, милая. Спасибо вам всем! Гомер, нам, пожалуй, пора.

Они ушли. Мы сидели молча. Каждый знал, какое трудное решение выбирают теперь Лия и Гомер.

В мае мы получили разрешение на выезд. Началось какое-то движение. Звонили друзья-отказники: «Визы выдали тем-то и тем-то. Еще и еще». Мы погрузились в предвыездную суету. Надо было выполнить тысячу формальностей, в том числе получить разрешение Ленинской библиотеки на вывоз той или иной книги. У каждого были особые, дорогие сердцу книги, с которыми прошла жизнь и которых, как близких друзей, нельзя было бросать: Пушкин, Шолом-Алейхем, Есенин, Эренбург, Ахматова… Да и кое-какие профессиональные справочники по инженерному делу, медицине, истории, литературе, музыке… Мы с сыном набили два портфеля книгами и отправились в Ленинскую библиотеку. Отдел, где проводился досмотр книг, находился на задах библиотеки, в маленьком переулке, выходившем на Калининский проспект. Кое-какие книги пропустили, за некоторые мы заплатили пошлину, а многие «запретили к вывозу». Такую суконную формулировку выдавила бесцветная дама, выискивавшая имя/фамилию автора и название книги в конторской книге, проштампованной тюремными печатями. Мы с сыном вышли из этого отдела «селекции» несколько подавленные. Тем неожиданнее была наша встреча с улыбающимся напористым Исавом, который тащил на спине туристский рюкзак, набитый книгами, как трюм грузовой баржи — товарами. Вместе с Исавом был Сид, быстроглазый подросток, на спине которого громоздился другой рюкзак, поменьше. Мы остановились. Как всегда энергично, без тени сомнения или колебания, Исав сказал:

— Взял билеты до Вены. Первый класс! (Что взял — первый класс? Или что билеты первого класса?) Иначе Лиичка не хочет. Дел невпроворот! Но все успеем. Главное, что мы получили визы!

Я согласился, что это, конечно, самое главное. Мы пожелали им счастливого перелета. Они нам. Темные волосы клубились на голове Исава и лезли из-под его рубашки, как дым реактивного самолета.

Мы видели, как их троица (Исав, Лия, Сид) мелькала на бульварах Вены, где по вечерам музыканты в разноцветных средневековых костюмах и шляпах с плюмажами играли Моцарта, Сальери и Штрауса. А сквозь витрины игрушечных кафе можно было видеть, как благополучные венцы степенно откусывают от пирожных или от невероятно аппетитных венских булочек. И медленными глоточками отпивают венский кофе из игрушечных венских фарфоровых чашечек, чуть раскачиваясь на вензелеподобных венских стульях. Да, да! Иногда (или нам казалось?) мы видели в окнах кафе Исава, Лию и Сида. Потом нас перевозили из Вены в Рим под охраной автоматчиков (возникла тема террористов!), и ранним утром (что-то не спалось!), ранним утром я увидел в коридоре поезда лицо Исава, освещаемого вспышками солнца, сменявшего черноту тоннелей. Освещаемое солнечными вспышками, как отблесками выстрелов. Мы видели это святое семейство в Риме. Около пустоглазого скелетообразного Колизея. Сид кормил обрезками колбасы длинноногих бродячих кошек, предки которых лакомились объедками пиров Нерона или Веспасиана. Сид кормил, а Исав и Лия молча наблюдали за ним, никого не видя вокруг. Мы встречали их среди толпы на площади перед собором Св. Петра, в Ватиканском музее, на Вилле Боргезе. Они останавливались около мраморных красавиц античного мира, но глаза Исава смотрели только на Лию. Мы старались не сталкиваться с ними лицом к лицу. Мы боялись прикасаться к открытой ране. А говорить о пустяках не получалось. Вообще не хотелось возвращаться к прошлому. Но в конце концов пришлось.

Из Рима нас переправили на побережье Тирренского моря в город Ладисполь. Там под покровительством еврейских благотворительных организаций бывшие отказники должны были жить около двух месяцев и снова ждать виз. На этот раз въездных — в Америку. Кроме того, нас опекал Любавичский раввин, добрый малый, который носился по Ладисполю на мотоцикле, доставляя моральные страдания нескольким православным старушкам, эмигрировавшим вместе с русскими дочками и евреями-зятьями. Старушки не знали, как им быть: открещиваться ли от моторизованного иноверца или креститься, чтобы Господь помог ему не сломать шею. Очень уж сердечный человек был Любавичский раввин. Он подкармливал старушек (еврейских и православных) конфетами и персиками. При синагоге были библиотека и спортивная площадка. Так что я, заходя туда за книгами, наблюдал играющего с другими детьми Сида и читающую в тени платана Лию. Мы обменивались поверхностными приветствиями. По вечерам, когда июльско-августовская жара спадала и божественная приморская прохлада опускалась на землю, мы прогуливались по прибрежной улице, останавливались потолковать с московскими приятелями у фонтана или фланировали вместе с коренными ладиспольцами по главной улице, кажется, виа Гарибальди. А может быть, виа Викториа. Бывало, нас догонял Исав. Он был смуглым, как араб. Темные разводы пота географили рубаху, дым волос и пар скорости клубился вокруг Исава. Он догонял нас, останавливался на минуту, спрашивал, не видели ли мы Лию и Сида, бросал на ходу: «Хозяин, у которого мы снимаем квартиру, устроил меня к своему брату на бахчу. Вот арбузы собираю и гружу. На бахче вместе с поляками. Они ждут визы в Канаду. Плохо, что ли? (Это о поляках и арбузах). Ешь от пуза и бери домой!» В рюкзаке перекатывалась тяжелая голова арбуза. Однажды мы встретили всю их семью около фонтана. Это было воскресенье. Выходной день на бахче или все арбузы собрали? Мы болтали о пустяках. Сид кружил на велосипеде («Нашел на свалке. Починил-почистил. Как новенький!» — это Исав о велосипеде). Мой сын ушел погулять с компанией молодых итальянцев. Мы остановились около фонтана среди эмигрантов и болтали о пустяках. Исав не мог стоять без дела. Он рванулся («Я вернусь через минуту!») и побежал куда-то. Жена спросила: «Лия, как ты?» Та посмотрела, и мы увидели колодцы тоски в когда-то танцевавших глазах. «Я зайду к вам на днях. Можно?» Примчался Исав с букетом эскимо на палочках, невообразимо вкусных. «Желато! Желато!» — непрерывно слышалось в толпе фланирующих ладиспольцев. Для нас, эмигрантов, даже мороженое было невероятной роскошью. А тут целая охапка самых дорогих желато! Да, Исав гусарил, как молодой ухажер.

Мы ужинали на кухне. С открытого балкона доносились голоса детишек, музыка из кафе, вечерние шумы приморского итальянского городка. Как раз, когда я потянулся за двухлитровой зеленой бутылью со столовым вином, в дверь позвонили. Это была Лия. Лицо ее распухло от слез, волосы в беспорядке падали на лоб, плечи, шею. Она была в истерике. Она не могла говорить, а только рыдала, повторяя: «Я больше так не могу, не могу, не могу…» Мы старались успокоить ее. Говорили о сыне, о долге, о чем-то еще и еще, обо всех наиважнейших и никчемных в ее теперешнем состоянии вещах, о которых могут говорить нормальные люди, у которых нынешнее состояние нормальной семьи рождает философию отрицания всего, что эту нормальность разрушает. Хотя сами они, эти «нормальные семьянины», могут завтра оказаться или оказывались вчера в подобных ненормальных семейных ситуациях. Мы, как могли, успокоили Лию (конечно, только внешне успокоили), усадили ужинать, налили вина. Начали вспоминать наш отказной театр, актеров, музыкантов. И, конечно же, Арама, нашего режиссера, брата Лии. Он уехал в Израиль. «Может быть, и мне надо было ехать в Израиль? Или оставаться в Москве? Но как же Сид? Ведь через несколько лет — армия». Она снова зарыдала. В конце концов Исав пришел за Лией и увел ее домой.

Мы оказались на побережье Атлантики, в Бостоне. Они — на Тихом океане, в Сан-Франциско. Год или полтора мы обменивались поздравительными открытками. А потом все оборвалось. Все тот же роковой квадрат расстояния с его эффектом на междушевные связи. Несколько лет ушло на привыкание, поиски работы, обретение новых приятелей, словом, всего, что входит в понятие «эмиграция». Наши открытки к Лие и ее семье начали возвращаться. Их открытки к нам наверняка тоже не находили адресатов. Поначалу приходится часто менять жилье.

Лет через десять после нашего переселения в Америку мы решили поехать в Израиль. Времена там были неспокойные. Но откладывать поездку еще и еще было невозможно. Да и успокоится ли там когда-нибудь? В Иерусалиме и Тель-Авиве были родственники, друзья. Ведь Эрец — это магнит, который возбудил нас думать о возможности другой жизни и который в конце концов оторвал от России. Мы с женой отправились в Израиль, получив приглашение остановиться в Мишкенот Шаананим — Иерусалимском центре литературы и искусств, который начал строиться в середине девятнадцатого века английским аристократом еврейского происхождения сэром Мозесом Монтефиоре. Центр этот был задуман как пристанище для евреев, совершавших паломничество к святыням иудаизма. Прежде всего к Стене Плача. Студии-кельи, одну из которых дали нам с женой, стояли у подножия старинной ветряной мельницы, тоже принадлежавшей семейству Монтефиоре. Все это напоминало монастырь. Стены нашей студии-кельи были сложены из крупных кусков гранита. Студия была отделена каменной оградой от оврага, окружавшего Старый город. Овраг пересекали тропы, спускавшиеся круто к едва видимой сверху утрамбованной тысячелетиями каменистой дороге. Можно было стоять часами и смотреть на Старый город, паривший, как божественная сфера, над миром. Чтобы попасть в Старый город, надо было спуститься по одной из троп на дно оврага, пересечь каменистую дорогу и снова вскарабкаться вверх по тропе к одним из ворот. Справа от оврага отходил узкий мрачный рукав или коридор, заросший бурьяном, над которым возвышались остатки ворот. Это было Ущелье геенны, где обитали души грешников. Мессия должен был пройти через эти ворота, пересечь Ущелье геенны, спасти несчастных мучеников, подняться вверх, войти в Главные ворота Иерусалима, дойти до Стены Плача и восстановить Храм.

У входа в нашу студию-келью росло молодое гранатовое деревцо: стволик сантиметра три в обхват, несколько веток у вершинки, боковая веточка с единственным красновато-коричневым плодом. Трещина сползала с верхнего полюса плода, как ущелье. Гранат готов был взорваться от разбухших зерен. Если идти вправо вдоль каменной ограды, то через полкилометра оказываешься у ступенек ресторанчика, веранда которого нависала над Ущельем геенны. Мы иногда завтракали или обедали в этом ресторанчике. И в тот раз мы не спеша шли туда вдоль ограды, то и дело останавливаясь, чтобы порадоваться еще одному открывшемуся виду Старого города. Это была хрустальная сфера внутри голубого поднебесья. А в ней сияли купола храмов: золотые, синие, зеленые. Хотелось думать о вечном счастье, о вечной жизни, о бесконечной любви.

— Как там наша Лия? — неожиданно спросила жена.

— Почему ты вспомнила о ней? — как истинный еврей, ответил я вопросом.

— Я забыла тебе сказать: перед нашим отъездом звонил Островский. Помнишь, он играл Голиафа?

— Конечно, помню!

— Так вот Островский сказал, что Исав переехал из Сан-Франциско в Иерусалим.

— А Лия? Сид? — спросил я.

— С ним переехали, наверно! — ответила жена. — Впрочем, кто знает?!

Такой разговор был у нас в то утро, пока мы шли завтракать в ресторанчик над Ущельем геенны. Мы сели за стол у края веранды, заказали кофе, омлеты, булочки и начали снова и снова рассматривать Старый город, окруженный древними стенами. Где-то вдалеке от Ущелья геенны карабкалась по склону Масличной горы Оливковая роща. Та самая, где был арестован римскими легионерами Иегошуа Назаретянин. Я сидел спиной ко входу на веранду. Официант ушел на кухню выполнять заказ. Вдруг жена вскрикнула:

— Посмотри — Лия! И с кем! С ума сойти!

Я оглянулся. В дверях стояла Лия с детской бело-голубой коляской. С нею был Гомер. Мы не знали, что делать, что говорить? Подавленные? Ошеломленные? Потрясенные? Переполненные противоречивыми чувствами, крамольными мыслями, вполне уместными в данном случае суевериями и прочей логически-нигилистически-метафизической белибердой, мы не знали, как себя вести. С какими словами подойти к новоявленной троице? Радоваться за них? Снова огорчаться из-за Исава? Наверняка девяносто процентов сомнений принадлежало мне и только десять моей не знающей сомнений жене. Она вскочила со стула и побежала обнимать Лию и Гомера. Я пошел вслед за ней, полный противоречивых мыслей. В бело-голубой коляске лежал малыш. Ему было меньше годика. Он перебирал цветные целлулоидные шарики на нитке, протянутой поперек коляски, и весело гулил на языке детей, птиц и ангелов.

— Это Давид, — сказала Лия. — Помните, как мы играли в пьесе Гомера?

— Мы как раз об этом вспоминали! — сказала моя жена. — Обо всей нашей жизни в отказе.

Но какое это имело значение теперь, когда в коляске лежал маленький Давид, разговаривая с людьми, ангелами и птицами и побрякивая синими, красными, желтыми и зелеными целлулоидными шарами. Мы уселись за один стол, и Лия рассказала, как все произошло.

— Вы помните, что мы с Исавом и Сидом поселились в Сан-Франциско. Исав выучился и получил работу компьютерщика. Мы сняли хорошую квартиру. Сид пошел в школу. Я подыскивала работу. Мы решили с Гомером еще перед отъездом из России, что наш роман кончен навсегда. Он обещал, что не станет разыскивать меня. Я поклялась, что напишу ему только через десять лет. Через десять лет, когда, может быть, мы совсем успокоимся. Я старалась не думать о Гомере. Ходила на курсы английского языка. Даже с друзьями старалась не переписываться и не перезваниваться, чтобы не бередить рану. Даже с Арамом, моим любимым братом, мы не говорили о Гомере, когда я звонила ему в Иерусалим. Только иногда я срывалась…

— Ты однажды звонила из Сан-Франциско. Но не могла говорить. Заплакала. Повесила трубку, — сказала моя жена.

— Да, однажды. Словом, эта мука продолжалась около двух лет. Исав страдал не меньше. А может быть, еще сильнее. Наконец он не выдержал. Мы объяснились. Можете себе представить, как нам далось это объяснение. «Ты должна позвонить Гомеру. Кто знает, ведь прошло больше двух лет», — сказал Исав. Я знала. Гомер ждал меня. Исав послал ему вызов. Гомер прилетел к нам. Я решила уехать в Москву с Гомером. Мы развелись с Исавом. Надо было решать, с кем останется Сид. Ни я, ни Исав не давили на него. Он был большим мальчиком, почти бар мицвой. Должен был решать сам. Он выбрал отца. Мы договорились с Исавом, что на каникулы Сид будет приезжать ко мне. Представляете! После всего, что с нами было в отказе, снова оказаться в Москве! Конечно, я безумно скучала по Сиду. Но я была счастлива. Мы не могли жить друг без друга. Правда, Гомер?

Гомер улыбнулся и поцеловал Лию в шею.

— Поначалу приходилось тяжело. Литература не давала никаких заработков. Гомер пошел работать на автостанцию мойщиком. Я научилась делать маникюр. Моими клиентками были богатые дамы из «новых русских». Постепенно литературная жизнь приходила в норму. В новую норму. Гомер попробовал себя в жанре научной фантастики. Получилось. Первый его роман о пересадке человеческих генов шимпанзе разошелся мгновенно. И пошло-поехало. Теперь он знаменитый фантаст. Не хуже Пелевина или братьев Стругацких.

— Читали, читали твои романы, Гомер. Занимательно, ничего не скажешь! А вот что рядом с тобой наша театральная прима в качестве личной музы обитает, даже не догадывались! — это сказал я.

— Исав с Сидом переехали в Израиль. Сначала они жили в Иерусалиме у моего брата Арама. Сид закончил школу. Отслужил в армии. Теперь учится в университете. Исав живет с ним. Так и не женился во второй раз. Мы прилетели из Москвы только вчера. Договорились встретиться с Исавом и Сидом в этом кафе. Какое совпадение, что и вы тут оказались!

— Так вы ждете их здесь? — спросила моя жена.

— Ну да! С минуты на минуту, — сказала Лия. — Они еще не видели Давида.

Мы заторопились уходить. Было бы слишком много для одной встречи. Или и в самом деле есть и у людей шестое чувство?

Мы попрощались. Я записал их адреса-телефоны. Они — наши. Я посмотрел вниз. К Ущелью геенны от Оливковой рощи наискосок склона спускалась человеческая фигурка. Мы крикнули, чтобы наш адрес дали Исаву и Сиду — вдруг соберутся в Америку. Солнце палило вовсю. Начинался жаркий день Иерусалима. Мы вернулись в нашу келью, схватили рюкзак, бутылку воды и карту — пора было отправляться на экскурсию к Мертвому морю. Когда я запирал чугунную калитку, справа, как раз откуда мы вернулись, раздался взрыв. Мы бросились назад к ресторанчику, где только недавно встретились с Лией и Гомером. Туда, где полчаса назад в детской бело-голубой коляске играл с разноцветными целлулоидными шарами маленький Давид. Играл и гулил на языке детей, ангелов и птиц. Ресторанчик был охвачен пожаром. Выли сирены. Место было оцеплено полицейскими. Санитары переносили жертвы в машины «скорой помощи».

Назавтра в газетах появилось сообщение: «Молодая палестинская женщина, мать трехлетней девочки и годовалого мальчика, взорвала себя бомбой, убив восемь и ранив одиннадцать посетителей и служащих ресторана. Среди убитых была мать с грудным ребенком. Террористка оставила заявление, записанное на видеопленку: „Моей давнишней мечтой было превратить мое тело в смертельную шрапнель, направленную против сионистов, и постучаться в двери рая расколотыми черепами наших заклятых врагов“».

Январь 2004, Провиденс