Кругосветное счастье

Философ, гетера и мальчик

Палило афинское послеполуденное солнце. Был зенит августа. Можно было дотащиться до берега моря, прилечь в тени шиповника и переждать жару и духоту. Но у Философа не было сил, кроме как валяться в дальнем тенистом углу двора, примыкающего к заднему крыльцу ночлежного дома. Собственно, двор был частью ночлежки для таких, как он — обнищавших. Последнюю драхму он оставил вчера у хозяина ночлежки за возможность переночевать в гигантской бочке из-под кислого дешевого вина, давно рассохшейся и валявшейся в углу двора для приюта собак и бродяг. Таких, как Философ. Да, он был нищ, как бродяга, и голоден, как собака. Хуже, чем дворовая собака, потому что ее не гнал хозяин и не требовал плату за жилье во дворе и горбушку заплесневелого хлеба.

Философ был стар, лыс и тощ. Былое (когда-то) величие осанки, бархатный голос и убийственная логика речи отлетели в прошлое, как отлетает листва в ноябре, чтобы скопиться в канавах и оврагах, а потом сгнить. Для непосвященных это был изможденный старик, кутавшийся (жара ли, холод) в тунику, сшитую из пеньковых мешков, в которых купцы привозят на каравеллах в Грецию пшеницу из степей Сарматии, пересекая понт Эвксинский и проходя проливы Босфор и Дарданеллы. Туника из мешковины, набедренная повязка да источенное годами стило были последним имуществом Философа. Единственным напоминанием о былом оставался проникающий в душу собеседника пронзительный взгляд Философа, мгновенно обнажающий истину.

Были времена, и не такие отдаленные, когда имя Философа гремело в Афинах. Считалось почетным стать его учеником, получить свое место в Философской академии под вековым платаном неподалеку от Акрополя. Именно тогда у него была связь, если хотите по-современному — роман, любовная история, затянувшаяся дольше, чем интрижки с окрестными гетерами, приходившими послушать Философа. Да, с остальными были игры, заполнявшие пустоту. А с этой — истинная страсть. Он трепетал от любви к пятнадцатилетней девчонке, которая начала их знакомство/любовь с того, что приходила в Академию под платаном, присаживалась с краю где-то позади самого бездарного ученика и слушала. Сначала Философ прогонял девушку, но она не обижалась и снова приходила на диспуты, правда, никогда не принимая в них участия. Внешне не принимала. По трепету ее нервных ноздрей и по своевольным движениям плеч и шеи, откидывающих со лба буйную витую прядку темно-коричневых волос, можно было судить о ее молчаливом участии в дискуссиях Философа с учениками Академии.

Однажды она набралась храбрости и задала Философу вопрос: «Принадлежит ли отторгнутое — отторгнувшему?» После этого Философ перестал прогонять девушку. В его воображении она стала куском мрамора, если представить себе, что взлеты бескрайней фантазии, обрамленные безупречной логикой, подобны резцу скульптора, отсекающего лишнее. Что же касается вопроса, которым Философ вначале (внешне) пренебрег, он (вопрос) породил дискуссию, правда, кончившуюся ничем. Ученики пытались превзойти друг друга, засоряя графическую чистоту гипотезы, таящейся в вопросе девушки, нагромождением примеров, среди которых были как весьма примитивные, так и ложно глубокомысленные. В то время как Философу было очевидно, что гипотеза пятнадцатилетней на самом деле аналогична аксиоме и потому не требует доказательства. В нее надо было поверить без колебаний. Однажды один из учеников, пришедший к Философу из дальней Македонии, беспрестанно обдумывая вопрос девушки, довел себя до того, что отправился к ближайшему цирюльнику и обрил голову наголо. Когда Философ спросил македонца: «Что это значит и как связано с решением логической задачи?» — то получил странный, уводящий в сторону ответ: «Волосы были отторгнуты цирюльником, но они принадлежат мне (хозяину головы) и как доказательство этого вырастут снова!» Остальные ученики восторженно зааплодировали, выказывая восхищение логическим ходом македонца. Он, поощренный, даже пересел поближе к ученице-девчонке, а как по-другому ее можно было называть?! Потому что истинным ученикам позволялось не только ловить и принимать или отвергать гипотезы, вылетающие, как золотые стрелы, из уст Философа, но и пытаться создавать собственные вопросы, адресованные остальным ученикам Академии. Кроме всего прочего, право получать вопросы от Философа и право отвечать на них основывалось на отборе учеников, который проводил Философ на основании интеллекта учеников и размера платы за право учиться в Академии. Вначале Философ позволял пришелице сидеть под платаном и слушать. Но после ее вопроса, острого, как нож, которым перерезают сонные артерии жертвенных животных, он сам приглашал ее участвовать в дискуссиях, хотя девчонка ни драхмы не платила за учебу. Философ не взымал с нее платы, хотя знал, что щедрые клиенты/посетители храма Афродиты осыпают молодую гетеру золотыми монетами.

Она не брала с него деньги за тайные встречи вне храма Афродиты. Так у них было решено. Никаких денежных отношений. Чистая любовь. Он всегда был небогат и скуповат.

Для ясности рассказа назовем ее Гетера. Так будет проще и удобнее повествовать, потому что, хотя в храме Афродиты было не менее двух дюжин гетер, Философа интересовала одна, задавшая вопрос «Принадлежит ли отторгнутое отторгнувшему?» и ставшая ученицей Академии. Она редко пропускала дискуссии под платаном. Иногда, оборвав свою или чужую мысль на середине, убегала куда-то. Или врывалась в дискуссию, вернувшись откуда-то и едва отдышавшись от бега. Вначале кто-нибудь из учеников пытался иронизировать в отношении юной Гетеры, но Философ охранял ее от насмешников как любящий отец или, вернее, влюбленный покровитель. Хотя родители не должны приваживать детские сердца щедрыми подарками. А если делают так, надеясь купить привязанность, то, наоборот, отторгают своего ребенка, отпугивая интуитивным страхом перед будущей выплатой долга. Истинные покровители вносили щедрые пожертвования в храм Афродиты и осыпали золотом полюбившуюся Гетеру, а Философ ничего не вносил и никого не осыпал. А если и осыпал язвительными каламбурами, то при его остром уме это не стоило ему ничего. Да и отцом Гетеры он мог называться с большой натяжкой и, конечно, фигурально, потому что не родительские, а греховные мысли будоражили его гениальную голову, осененную высоким, напоминающим Акрополь, лбом.

Это замечал влюбленный в Гетеру ученик-македонец, который в беспокойных снах все чаще и чаще видел Философа, валявшегося с юной Гетерой на ковровой постели своего жилища. Иногда ему снились розовые сны, и тогда это был не Философ, а он сам наедине с прекрасной Гетерой и не в храме Афродиты, а в каменном доме, арендуемом учеником-македонцем на деньги его родителей. Наяву же приходилось заниматься любовью в храме и тут же расплачиваться с молодой Гетерой наличными. В этом не было ничего необычного. И в равной степени не задевало чувств служительниц храма и гостей. Ибо в такой ситуации чувства в счет не шли. То есть в счет денег, но не в счет сокровенных мыслей, которые старые гетеры рекомендовали молодым гнать из сердца, как непрошеных голубей с площади перед храмом Афродиты. Поэтому в равной мере богатые посетители храма и гетеры довольствовались сексуальными восторгами, не входя друг с другом в сентиментальные отношения. Степень оргазма (длительность и высота соития) были мерами физической близости, дальше которой ни гетера, ни пожертвователь не шли.

Вначале так и было между юной Гетерой и учеником Философа — молодым македонцем. Влюбленный македонец был сыном богатого латифундиста, владевшего обширными горными пастбищами и посылавшего сгорающему от страсти сыну кошельки, набитые золотыми монетами.

До поры до времени Философ ничего не знал о посещениях учеником-македонцем юной Гетеры в храме Афродиты, хотя представлял себе, чем занимается его ученица. Ясно, что юную Гетеру посещали в храме Афродиты богатые искатели наслаждений. Кем были эти люди? Знал ли он кого-нибудь из них? Был ли среди них македонец? Привлекали они ее физически или она разыгрывала страсть, извиваясь в оплаченном наслаждении? Но ведь для такой, как эта пятнадцатилетняя, с ее проницательным умом, недостаточно только слияния плоти, приводящего к извержению плазмы оргазма? Как Гетера заполняет промежутки между совокуплениями? В ревности он дошел до того, что стал выслеживать Гетеру, пока наконец не дождался ее на одной из дорожек храмового парка. Запахнувшись в черную тунику, брела она, измученная и опустошенная многочисленными жертвоприношениями Афродите. Даже в темноте летней южной ночи она узнала своего учителя. Он хотел было взять юную Гетеру за руку, приласкать ее, но отринул, едва прикоснувшись:

— Ты пропитана потом похоти.

— Пот любовных утех в честь божественной Афродиты остался в бассейне для омовения. Отторгнутый отторгнувшими пот жертвоприношений не помешает тебе и мне.

— Твои клиенты отторгали не только пот!

— Оторгнутое мной соединилось с отторгнутым ими и поглотилось одно другим.

— Ты хочешь сказать, ненасытная, что в тебе еще осталось нечто, ожидающее отторжения вместе с моим отторгающимся?

— Да, слияния и отторжения, мой учитель.

Лучше бы Философ этого не делал! Куда спокойнее было бы довольствоваться ее платонической влюбленностью, основанной на беспредельном, доходящим до экстаза, восхищении юной Гетерой разумом Философа. А вскоре его мужскими достоинствами, когда она под прикрытием ночной мглы проникала в покои Философа, которые он арендовал в недорогой гостинице неподалеку от своего знаменитого платана. Ради стареющего Философа она нарушала главное правило гетер Афродиты: заниматься любовью только в храме, пред мраморным ликом богини любви и красоты. «Люби меня, дочь богини красоты, я закажу миниатюрную копию Афродиты, твоей божественной покровительницы, скульптору Борисфену, и мы поставим ее в мое жилище. Тогда это не будет нарушением правил. Только обожди немного, я поднакоплю денег…» — обещал ей Философ, забыв о том, что ночи, проведенные у него дома с юной Гетерой, давно выслежены и о них доложено главной гетере храма.

Однажды юная Гетера не пришла на дискуссию. Это огорчило Философа, но несильно. Человеку присуще болеть. Значит, на его возлюбленную выпала отметинка космического цикла, когда жизненные силы уступают силам разрушения. Но только на время. «День-два, и она поправится, придет на дискуссию в тень платана и, незаметно проходя мимо учителя, шепнет, что навестит его после захода солнца», — думал Философ, продолжая следовать бесконечной дискуссии македонца с другими учениками. Дискуссия была, в сущности, развитием идей юной Гетеры. Талантливый ученик-македонец так увлекся обсуждением противоречивых мнений, что позволил себе в окольных словосплетениях съязвить, иронически высказав мнение, что надо знать наверняка, какая степень отторжения предполагается и насколько в силах отторгающий контролировать этот многоступенчатый процесс. Мысль македонца, хотя и зарожденная попыткой уязвить Философа, несла в себе рациональное начало. А это было главным для учителя, который каждый раз с трепетным нетерпением ждал появления из пыли и пепла бытия продолжателя своей философской школы. Конечно, он мечтал о появлении нового гения, который будет посылать в века учение Философа. Но что за странные мечты его посещали? Упорно шептали ему таинственные голоса, что продолжит его учение юная Гетера, а вовсе не македонец, который нередко раздражал Философа. Он тотчас отбрасывал эти бредовые мысли, но они терзали его. Поэтому, когда юная Гетера не пришла под платан и на пятый день, Философ встревожился всерьез.

Что было делать? Он отправился в храм Афродиты, захватив с собой кошелек с золотыми монетами, накопленными за годы утомительного ведения учебных дискуссий в своей Академии под платаном. Он знал, что деньги явятся единственным ключом, который откроет ему ворота храма Афродиты и позволит увидеть возлюбленную. Ибо иначе, как возлюбленная, Философ не называл юную Гетеру. Он постучался в ворота. Ему открыла привратница, наверняка из старых, никуда не годных гетер, которым позволено доживать свой век в подвале храма, некогда предоставлявшего им свои лучшие покои. Философ дал безобразной старухе с провалившимся носом несколько драхм за право войти внутрь. По дорожкам парка, разбитого вокруг храма, прогуливались прекрасные женщины в полупрозрачных шелковых туниках. Это были гетеры, готовые к принесению сладостной жертвы богине любви и красоты Афродите. Философ жадными глазами разглядывал прогуливавшихся гетер. Одни мечтательно кружили по дорожкам в одиночку, другие бродили группами, сходясь, чтобы о чем-то поболтать и вскоре разойтись, чтобы встретиться с другими и обменяться мнениями или новостями. Все они были молодыми, красивыми, цветущими женщинами: созревающими, созревшими или вступающими в пору окончательной зрелости. Другие переходили в возраст, когда все труднее и труднее находить себе партнера по жертвоприношению Афродите. Время от времени та или другая гетера подходила к Философу и заводила куртуазный разговор, как это и положено им было делать при появлении нового посетителя храма. Сила их женской привлекательности была так велика, что Философ на некоторое время терял контроль над собой и шел за той или иной гетерой во внутренние покои храма, в прохладную буфетную комнату, где хранилась в глиняных тонкогорлых амфорах коллекция редких вин. Часть амфор присылали храму послушники со священной горы Афон, куда никогда не ступала нога женщины. Афонские терпкие вина были метафорой мужской неудовлетворенной страсти. Философа угощали ароматными винами и приятной беседой. Он оставлял несколько драхм. Но дальше этого дело не шло. Философ надеялся встретить свою пятнадцатилетнюю. Ее не было ни в монастырском парке, ни в буфетной комнате, ни в переходах из одних покоев храма в другие. Он слонялся бесцельно по дорожкам и аллеям парка, окружающего храм. Постепенно одна за другой разочарованные гетеры отставали, потому что приближалось время послеполудня и охотники за жертвоприношением богине любви Афродите валом валили в храм, так что гетеры были нарасхват.

Наконец над ним смилостивилась судьба. А может быть, настоятельница храма захотела поскорее освободиться от назойливого и скупого гостя. Старая сгорбленная прислужница, закутанная в мышиного цвета покрывало, прошлепала мимо него в разбитых временем и старческим плоскостопием сандалиях и прошамкала:

— Пойдем за мной, странник. Я приведу тебя к ней.

Философ последовал за прислужницей. Они миновали главный придел храма со статуей Афродиты, колоннами и боковыми ложами. Ковровые лежанки с посетителями, развалившимися в обнимку с гетерами, не были видны гостям, бродившим вместе со свободными еще гетерами по главному помещению храма, которое было украшено многочисленными статуями Афродиты в окружении упитанных мраморных мальчуганов, вооруженных луками и стрелами, отравленными сладостным ядом любви.

Главный зал, где совершались жертвоприношения богине любви, остался позади. Полутемный коридор привел старую ведьму и ее спутника к широкой площадке, в которую выходило несколько дверей. В одну из них ткнула старуха сморщенным кулаком и, прежде чем Философ спросил, где они находятся, исчезла в полутьме коридора. Он постучал в указанную дверь. Никто не откликнулся и не открыл. Он постучал настойчивее и прислушался. Ему показалось, что слабый голос ответил: «Войди!» Философ надавил на дверь, которая отворилась со скрипом, и вошел в келью. Ибо это была монастырская келья, в которой проводят часы уединения монахи или монахини. «Да ведь и правда: разве жизнь гетеры не есть послушничество и самоотречение?» — осенила Философа простая мысль. Эти прекрасные женщины, встретившиеся ему в парадных помещениях храма Афродиты и на дорожках храмового парка, просто-напросто монахини. Физическая жизнь их проходит в роскоши и наслаждении, а духовная — в кельях, в таких, как эта. «Что же тогда свободная любовь?» — спросил себя Философ и услышал всхлипывания, доносившиеся из угла кельи. Зрение его привыкло к полутьме, и он различил в углу комнаты лежанку и свернувшуюся на ней женщину. Она плакала, уткнувшись в подушку. В очертаниях ее фигуры, в полусогнутых длинных ногах, в трепетании плеч было столько мучительно знакомого, что, даже не видя лица, он узнал свою возлюбленную, свою пятнадцатилетнюю.

— Что с тобой случилось, любовь моя? Почему ты плачешь? Ты не приходила в Академию несколько дней, — гладил Философ ее вздрагивающие плечи.

— Со мной беда, Учитель. Я забеременела.

— Слава богам! Слава Зевсу и Афродите! Почему же ты плачешь, когда время ликовать?

— Потому что это значит, что я нарушила клятву. Гетера не может забеременеть. Прежде чем выходить к посетителям храма, гетеры пьют магический настой из трав, предохраняющий от беременности в течение шести часов. То есть во время любовных жертвоприношений в храме Афродиты. И если гетера забеременела, это значит, что она прелюбодействовала где-то вне храма. Я приходила к тебе, и мы занимались любовью.

— Это тот самый случай, когда из двух начал рождается третье. Радуйся, дочь Афродиты!

— Чему радоваться, Учитель?

— Радуйся зародившейся жизни!

— Учитель, это значит, что ты заберешь меня из храма и возьмешь в жены?

— Моя жена — философия. Я не могу связывать себя иными узами брака.

— Куда же мне деваться? В храме не держат гетер, нарушивших клятву. Ведь все догадаются в том, что со мной произошло.

— Найди знахарку. Говорят, что есть такие травы, которые избавляют от беременности.

— Я не хочу избавляться от твоего ребенка.

— Ты заблуждаешься, Гетера! Ребенок твой и больше ничей! Помнишь, ты задала гениальный вопрос задала вопрос: «Принадлежит ли отторгнутое отторгнувшему?» Принадлежит тебе. Ты и вправе отторгнуть или сохранить.

— Я не хочу отторгать! Да у меня нет денег на знахарку.

Философ полез в поясной карман и вытащил кошелек:

— Вот все, что у меня есть, возлюбленная.

— Больше не называй меня так. Уходи!

Философ оставил кошелек, полный золотых монет, миновал темные петляющие коридоры и переходы храма и вышел за ворота. Вечерний воздух был напоен цветением магнолий и каштанов. Последние посетители торопились войти в храм, чтобы найти по своему вкусу гетеру для совершения вечернего жертвоприношения. Он еще слышал плач своей возлюбленной, но уже превозмог себя, отбросил прошлую жизнь со слабостями, которые приходят вслед за плотской любовью, отделил память о пятнадцатилетней Гетере от созерцания бесконечной космической дали. Да и какое ему дело до жрицы любви, хотя бы и наделенной особенным даром задавать вопросы, непосильные даже лучшим ученикам его Академии! Например, этому македонцу, приноровившемуся покупать в Академии под платаном глубокие мысли на отцовские червонцы. Философ устал, у него рябило в глазах. Это были лучи закатного солнца, преломленные сквозь зелень весенней листвы. Он опять подумал о жизни, зародившейся в лоне пятнадцатилетней. Она не хотела избавляться от их будущего ребенка. Может быть, еще не поздно вернуться к настоятельнице храма, забрать пятнадцатилетнюю вместе с отданным сгоряча кошельком с золотыми и покончить с одинокой жизнью, которая, в сущности, была тоже монашеством и вечным жертвоприношением богине мудрости Афине Палладе. Поселиться на окраине города. Растить детей и быть осчастливленным тем семейным счастьем, которым довольствуется большая часть жителей города: свободных граждан и рабов. Он остановился было, чтобы отдохнуть и подумать под раскидистым каштаном, выбросившим в небо свечи цветов, как вдруг увидел своего ученика-македонца, стремительно промелькнувшего мимо Философа. Македонец явно стремился в храм Афродиты. И, конечно же, на свидание с юной Гетерой. Злость вспыхнула в сердце Философа. Злость и ревность, потому что он не сомневался, к кому спешит его ученик. Злость, ревность и крысиная досада жадности терзали Философа, потому что выходило так, что кошелек с золотыми монетами был оставлен понапрасну. Этот богатый ученик-македонец наверняка осыпает ее монетами. Да и спит с нею! Во всяком случае, не исключено, что она и забеременела от него! От этих раздраженных мыслей Философу, как ни странно, стало легче. И, не заходя домой, он отправился поужинать в таверну, где утешился блюдом мидий, тушенных с баклажанами, и кувшином белого вина.

На следующее утро Философ отправился в Академию под платаном. Все ученики были в сборе. Все, кроме пятнадцатилетней и молодого македонца. Не приходили они на следующий день, и еще на следующий, и еще, и еще. Вначале Философ по привычке выкрикивал их имена в надежде, что они сидят позади, отвлеклись, не услышали слова учителя, произнесенные встревоженным голосом. Они отсутствовали. Они покинули Академию. Это было ясно, как аксиома Архимеда. Внимание и преданность, которыми мог окружить македонец пятнадцатилетнюю, в конце концов должны были превысить интеллектуальные и чувственные пределы возможностей Философа. Ибо нет в природе величин, которые при неоднократном повторении невозможно превзойти. Образовалась дыра. То есть пятнадцатилетняя Гетера и ученик-македонец исчезли из окружающего Философа пространства. Но это не значило, что они исчезли бесследно. Образовалась дыра, в которой как бы терялись глубокомысленные слова Философа. Словно кто-то (или что-то) засасывал(о) аксиомы, теоремы, изречения и цитаты из книг предшествующих мыслителей еще до того, как они достигали слуха остальных учеников. То есть исчезнувших не было под платаном, но в то же время их отсутствие подтверждало прежнее существование, потому что оно, хотя бы и в прошлом, было активным. Подтверждало, что когда-то, совсем недавно, у Философа была возлюбленная — пятнадцатилетняя Гетера, которую он сам оттолкнул от себя. Оттолкнул от себя, подтолкнув к молодому македонцу. Она отсутствовала, отрицая свое абсолютное исчезновение, как бы пропав в черной дыре небытия, чтобы где-то и для кого-то существовать во вселенной, управляемой богами Олимпа.

Он наскреб горстку драхм и снова отправился в храм Афродиты. Драхм — в храм. На этот раз он отправился перед самым закатом. Судьба благоволила ему, выслав навстречу все ту же дряхлую старуху. Он дал старухе несколько монет, которые та ловко спрятала за отворотом туники. Когда же Философ приказал старой ведьме вести его в келью пятнадцатилетней, она издевательски захохотала так, что застучали костяшки челюстей и загремели молоточки ребер о тарелочки позвонков, а потом проскрипела:

— Ты опоздал, Философ: твоя потаскушка, недостойная называться жрицей великой богини Афродиты, сбежала из храма!

Именно скрипучие звуки голоса старухи прислужницы вернули Философу способность к ясномышлению. Слова истины, начертанные провидением на стене храма, дошли до его воспаленного сознания: «Гетера сбежала с учеником-македонцем! Он, Философ, навеки ее потерял!»

Начались странствия Философа по Греции, Сирии, Ливану и другим землям, где понимали греческую речь и могли отвечать на греческом языке. Конечно же, прежде всего он побывал в Македонии. Куда как не в свое имение мог увезти юную Гетеру молодой македонец?! Но и там Философ никого не нашел. От него либо скрывали местонахождение любовников, либо они успевали переехать в другое тайное место. Да и нечего было им скрываться. Какая опасность могла исходить от дряхлеющего Философа?! Вполне понятно, что к этому времени от Академии под платаном неподалеку от Акрополя ничего не осталось. Даже память о Философе и его школе развеялась, как дорожный прах любопытных путешественников, которым хотелось посидеть под легендарным платаном, вообразить себя среди учеников Философа.

Иногда Философу удавалось найти приют на перепутьях дорог или на переплетении бродяжьих тропинок, где добрые люди ставят шалаши для обнищавших странников. Однажды, лежа на земляном полу лесного шалаша, Философ завел разговор с кем-то из путников. Вдруг, как пчела, налетела на него весть, что где-то поблизости видели странную пару: молодую прекрасную женщину и четырех-пятилетнего мальчика, путешествующих в карете, запряженной тройкой лошадей. Пчела налетит, ужалит, отшатнется в густоигольчатость кустарника, облепившего придорожные скалы, и уползет в глубину затаенного гнезда умирать. Яд в ранке будет язвить и будоражить пораженную кожу. И новость, как пчела, ужалит, но останется в памяти — язвить и будоражить. Философ словно бы проснулся от новости, прозрел от надежды. Ясно было ему, что это они, изгнанные и отторгнутые Афродитой, его юная Гетера и нерожденный тогда еще сын. Где же им встретиться, как не в долине, у подножия Акрополя, в тени раскидистого платана, где некогда гудела опровержениями и звенела доказательствами Философская академия!

Ему надо было спешить туда, где оставалась надежда встретиться. Едва начало светать, как он вышел на тропу, по которой ранними утрами проходили погонщики ослов, навьюченных кожаными сумами, в которых крестьяне везли на ближайший базар буханки хлеба, головки сыра, фляги вина, груды овощей (помидоры, баклажаны, чеснок, мята), корзинки винограда и прочие чудеса, которые выращивают горцы-крестьяне на скалах, покрытых благодатной почвой, которую орошает вода, пробивающаяся из недр земли сквозь камень скал. Философ стоял на обочине, в тени дикого терновника, обступившего узкую тропу. Он вглядывался и вслушивался, не закричит ли осел, не хрупнет ли переломленная ветка, не заведет ли унылую песню погонщик. Наконец вдали закричал осел, послышался треск ломающихся ветвей, затеребила душу утренняя песня погонщика. Караван состоял из трех ослов, управляемых крестьянином-горцем. Философ был стар и нищ и вызывал к себе жалость или отвращение. Скорее всего, по случайности, на которую обрекала его одинокая тропа, коей предстояло и дальше петлять, виться, подниматься и спускаться еще не менее нескольких сотен стадий дороги, погонщик ослов пожалел Философа и позволил перекинуть тощую суму через круп осла, замыкающего караван. Так Философ вернулся в Афины, где на горе скособочился ночлежный дом, а внизу по-прежнему стоял раскидистый платан.

Вот уже два дня Философ ночевал во дворе ночлежного дома, в рассохшейся бочке из-под вина, которое было выпито наверняка несколько десятилетий тому назад. В те времена еще гудела голосами Философская академия под платаном. Как ни странно, застоявшийся кислый запах внутренности бочки действовал умиротворяюще на старого Философа. Это напоминало ему добрые времена ученичества в другой Академии, под другим раскидистым деревом, где учительствовал другой великий философ. Тот был развратник и выпивоха. Каждый месяц он устраивал для своих учеников так называемый канун, когда приход нового полнолуния сопровождался гульбой, пьянством и плотскими радостями с девушками из окрестных кварталов. Да, это был другой город, далеко от Афин, на восточном берегу Пелопонеса. Другой Учитель, другие соученики, но такая же бочка молодого кислого вина. От этих мыслей Философ окончательно проснулся, выполз из бочки на белый свет, ополоснул лицо в каменном корыте для сбора дождевой воды и перекусил горбушкой хлеба, тщательно припрятанного от бродячих собак и кошек. Да и крыс вкупе с енотами следовало опасаться. Как бы вместе с горбушкой хлеба не утащили откушенный кончик носа или фалангу пальца. За какие-то гроши хозяин ночлежки позволил Философу пробавляться случайными объедками и ночевать в бочке.

Ночлежный дом стоял на горе. Так что открывался вид на долину, с противоположной стороны которой возвышался Акрополь. Внизу между ночлежкой и Акрополем высился раскидистый старый платан. Здесь когда-то была Академия, которой руководил Философ. Платан был прекрасно виден внизу долины, если выйти за ворота ночлежного дома и приложить ладонь ко лбу, чтобы не слепило солнце. Собственно говоря, цель путешествия Философа достигнута. Он увидел то самое место, где проходили часы его славы. Он закрыл глаза и вообразил лица учеников, повернутые к нему — Учителю. И среди них лицо пятнадцатилетней Гетеры, его возлюбленной, которая задала непревзойденный по глубине и ассоциативности мыслей вопрос: «Принадлежит ли отторгнутое отторгнувшему?» Ясно, принадлежит! До какой-то границы времени? Если бы он не отторгнул тогда свою юную Гетеру, она принадлежала бы ему и теперь. Он так ясно представил себе все произошедшее, раскрутившееся назад до того момента, когда в келье храма Философ отторгнул возлюбленную. Слезы хлынули по его изборожденным лишениями и старостью щекам. О, если бы все повернулось вспять!

Он даже закрыл на мгновение глаза, чтобы удостовериться, что это не мираж. Она, его возлюбленная, стояла под платаном, держа за руку мальчика лет четырех-пяти, и что-то оживленно ему рассказывала, жестикулируя и перебегая с места на место, пока не подвела его к огромному платану, несомненно, объясняя, что это было именно то место, где сидел Философ, а ученики окружали его, расположившись на теплой сухой земле. Сначала Философ решил бежать вниз, так хотелось обнять молодую женщину и мальчика, его юную Гетеру и сына. Но он остановил себя: «Стой, ты испугаешь мальчика!» Тогда он придумал трюк, веселый номер, который насмешит мальчика, прогонит неприятный осадок или даже страх, если старик, громыхая палкой, спустится с холма к платану. Философ выкатил бочку к воротам ночлежки, залез в нее так, что в стенки упирались колени и локти, и оттолкнулся. Высунул голову и крикнул женщине и мальчику: «Обождите, я к вам скачусь!» Бочка, громыхая и поскрипывая, катилась с холма, на котором стоял ночлежный дом, вниз, в сторону платана. Это было замечательное зрелище. Как в цирке, когда клоуны катаются в бочках. Бочка неслась, набирая скорость, прямо в сторону платана, под которым когда-то была Академия. Это было безумно смешно. И мальчик хохотал, не понимая, почему его мать оттаскивает его в сторону от накатывающейся бочки. Наконец, мальчик осознал, что произошло что-то страшное, когда бочка, ударившись в огромный ствол дерева, разлетелась на щепки, а из нее вывалилось мертвое тело старого Философа. Мать оттаскивала упирающегося мальчика, повторяя:

— Пойдем, сынок. Это всего лишь клоун из бродячего цирка. У него закружилась голова, и он уснул. Пойдем отсюда, сынок!

2006–2011, Провиденс-Бостон