Кругосветное счастье

В камышах

Славненькая у нас подобралась компаньица: Лиловый, Челюсть, Смычок, Скалапендра, и я — Рогуля (или Рыгуля смотря по обстоятельствам).

В Камыши мы сползаемся ежегодно в конце лета и держимся друг друга до времени затяжных дождей. Потом рассеиваемся по Великому Пространству до будущего сезона. Откуда кто из нас появлялся, никто никому не рассказывает. Не принято. Да и небезопасно. Принято в нашем сообществе предаваться воспоминаниям давностью лет в пять, не меньше. «Когда гуано минерализуется», — пояснил когда-то Челюсть. Мы согласились с этим. Почему мы сползаемся каждый год и непременно в Камыши? Не в карстовую пещеру. Не в соляную яму. Не в катакомбы. Не к благословенным жирным лиманам. В Камыши. На побережье Чухонии. Под августовское северное небо. И топчемся здесь, пока голубой и высокий шар неба не потускнеет и опадет, оцарапанный бродячим котом неизбежности. Мы наслаждаемся превращением красоты лета в уродливость осени. И не так страдаем от своих бед. Преждевременно выпавшие дожди, ранняя грязь и сладкая тоска гниющих камышовых корней радуют нас. Мы не одни. Не только с нами. Все тленно.

Подальше от Камышей на желтом песке греются пляжники. Лижут айскремы. Лупят друг друга мячами. Смывают в Чухонском заливе пот и лень. Мы никогда не ходим к ним. И никого к себе не подпускаем. Об этом два года назад позаботилась Скалапендра. До сих пор слышу поросячий визг чернохвостой толстухи, из пляжников. И вой скорой помощи. И четкая зона отчуждения, образовавшаяся вокруг камышей с тех пор.

Когда мы сползаемся, сходимся, сбегаемся по утрам в Камыши из наших ночлежек, пляжники ежатся и закутываются в полосатые полотенца и цветастые халаты. Только бы не попадаться нам на глаза!

Один Замок, белеющий на Холме, не дает нам покоя. Мы сидим в Камышах. Толкуем о том, о сем. Чаще о легендах давней давности. Иногда шмыгаем влажной тропинкой к воде. И не смотрим на пляж. Замок висит над нами и пляжниками, как камень, как белая громадная скала, готовая сорваться с холма. У нас вражда с Замком. Мы ненавидим Замок. Пляжники — боятся. В Замке презирают нас и пляжников. Хотя и в презрении есть свои оттенки. Мы кажемся обитателям Замка мерзкими и бесполезными. Пляжники — ничтожными и терпимыми.

Наша компаньица образовалась лет девять-двенадцать назад. Трудно назвать другое сообщество, состоящее из столь несходных персонажей. Скажем, Скалапендра. Так и знал, что начну с нее. Что ни говори, давняя привязанность. Роковая. Отравленная ядом любви. И все же наступлю на горло. Пересилю себя. Отложу описание Скалапендры до поры до времени. Начну с Лилового. Сначала портрет. Словесный портрет. Жалкое подобие истины. Лиловый появляется в Камышах первым. Первым достигает Чухонска. Захватывает самый отдаленный и дешевый подвал, называемый им игриво бельэтаж. Особенно нежно выходит у Лилового бель. Выпевается грязными губами. Четыре эротические буквы Б-Е-Л-Ь. Впрочем, и Ж. Выпевается: Б-Е-Л-Ь-Э-Т-А-Ж. На что Челюсть сплевывает бывало: «Жеманная жопа!» Отвлекся. Лиловый славится разветвлением венозной сети. Кажется, он дышит кожей. Как лягушка. Лиловая. Человекообразная. Лиловый не только дышит. Он питается кожей. Впитывает лиловыми капиллярами запахи. Кулинарии и сортиры остались в Чухонске со времен… С тех времен. В великом множестве. «Деньги к деньгам», — любит повторять Челюсть. Еще до образования нашего сообщества, нашей компаньицы, нашего камышового братства, Лиловый, бывший тогда просто бесцветным, выпил бутылку политуры. Его откачали в реанимации. Но кожа осталась выкрашенной навсегда. Во время переписи жителей Великого Пространства не знали, куда его отнести. К нам он прибился лет пять назад, перекочевав в Европу с Дальнего Востока. Из-под Читы, где вечерами Лиловый кормился вокруг бильярдных столов. В Чите — знаменитые бильярдные. Шар за борта вылетит, Лиловый подаст. Мелок раскрошится, из кармана новенький достанет. Пустая бутылка громыхнет, за пазуху припрячет. Лилового жалели. Мать родная ему была неизвестна. Сам-то он обнаружился замотанным в тряпье на крыльце барака. Году в 37-м. Почему он выбрал Чухонск? Зачем прибился к нам? А мы — почему? Зачем? Лиловый пришел сюда за Смычком. Лиловый — за Смычком. Смычок — за Челюстью. Челюсть — за Скалапендрой. Скалапендру спас от Замка я, Рогуля или Рыгуля смотря по обстоятельствам. Выходит, никто не виноват. Один тянется за другим. Или за другой. А вы говорите: «Судьба!» И тут же статью подыскиваете. Но судьба — не статья. Влечение. Хемотаксис. Вроде магнитного поля. Лиловая стрелочка на Север. Смычок с Севера прилетел. Но сначала о Челюсти. Хотя надо бы о Скалапендре. Она — та самая шерше ля фам. Из-за которой… О, Пэн! Которая еще и Скала. И Ля. В веселые минуты. Все эти превращения придумал Челюсть. О моей бывшей жене. Которую я спас. И не мог забыть. Болото. Гниение. Кулинарии. Сортиры. Подвалы. Испарения. Забыл. А ее не смог. И не прогнал. И другие не дали. Все-таки ля фам.

Биография Челюсти путаная. Маршруты цирка шапито. Переплетения лишайника. Траектории улья. Эпитеты Челюсти: Железная Челюсть (перегрызает), Золотая Челюсть (побеждает), Мощная Челюсть (приподнимает), Железная Челюсть (скрежещет), Киношная Челюсть (озвучивает мультяшки), Музыкальная Челюсть (выстукивает ритм). Отфокусничав с цирком одиннадцать месяцев в году, Челюсть отваливается и оказывается в Чухонске, в наших Камышах. Ночует Челюсть в Доме рыбака, давая в дни заездов (пляжники, подверженные рыболовной страсти) сеанс фокусов. После той истории между Пэн и Рогулей (то есть мной) из-за Замка Челюсть еще больше воспылал к Скалапендре, но стал осторожнее. Повторял: «Лучше бояться, чем испугаться!» А мне все равно. Я к ней охладел. Если бы не тайна, я бросил бы Камыши. Хотя жалко этих хануриков. И ее. Пэн. Ля. Скалу. Жаль.

Дорого обойдется мне это увлечение архитектурой. Дьявольский Замок. Нет, не белая глыба. Корабль. Корабль, остановившийся в раздумье посреди океана Камышей. Вру. Корабль, остановившийся в раздумье перед выходом из гавани — владений, окружающих Замок. В океане Камышей. Занятно придумано. На всякий случай. Мало ли. Стоит, стоит и — пошел! Через Камыши в Балтику. Такая архитектура. Таинственная.

И еще Скалапендра. Рыжеволосая так, что и ресницы из темного золота. Камышинки. И подмышками — золото. И все остальное. Как львица. А глаза невинно-голубого цвета. Под черными бровями. Где у Пэн жало, не знаю. Но свидетельствую, что ядовита. Вот Челюсть прижален. И в Замке случилось. И я Рогуля. В этом случае Рогуля, это уж точно. У Скалапендры способность вводить разные дозы: привораживающую, ужасающую и смертельную. Ужасающую получила чернохвостка с Пляжа. А смертельную… Ходят разные слухи. Трепаться опасно. «Когда гуано минерализуется…» — говаривал Челюсть.

Вы думаете, мы его Смычком из-за скрипки прозвали? Хотя, конечно, играл. Из хорошей семьи. Школа Соломона Каца. Нет, простите. Другая. Скрипачей. Откуда Буся Гольдштейн и Додя Ойстрах. Учился наш Смычок, как все вундеркинды с Дерибасовской. Но ему захотелось легкой жизни. Он придумал для своей пиликалки другое применение. Стоял на шухере. Пока грабили. Появлялась опасность — он играл другое. Бравурное. Вместо «Ночной серенады» — «Танец огня». Или что-нибудь похлеще. В детской колонии Смычок приспособился. Со старшими парнями. Как его Лиловый разглядел? У них — лиловеньких свое чутье. А Смычку все до фени. У него идеи. Пока среди болот на Севере прохлаждался, идеи заимел. Лучше бы на скрипке играл. Хотя таскает за собой. Ежедневно со скрипочкой в Камыши заявляется. Ради Челюсти разыгрывает всякие разные вариации. И Камыши шуршат и покачиваются. И чайки покрикивают. И куличок вякает. В такт, в лад. Лиловый слезы размазывает по венозным щекам. Посыпает песочек на коленки Смычка. Слушает. И мне приходится слушать всю эту тягомотину. Потому что Пэн вообразила себя нудисткой. И спиной к солнцу. А я на подхвате. «Рогуля!» — зовет Скала. И я должен изловчиться и накинуть покрывало. Быстро. Чтобы у Челюсти протез изо рта вывалился. И музыка играла. И Лиловый песочком мастурбировал. «Рогуля!» — зовет Скалапендра, и я вскакиваю, как ужаленный, чтобы запеленать ее прелести. Только ноги остаются снаружи, устремленные в сторону Океана. Живот — пупком к солнцу. И губы вытянуты, чтобы впиться и дать языку ужалить. Одно мгновение. Не чаще, чем раз в полчаса, вся компаньица приходит в возбуждение. Все успевают. Я — накинуть. Челюсть — увидеть. Смычок — сопережить. Лиловый — возбудиться. И Ля Пэн на спине. Погружается в воспоминания. Замышляет. Пирамидки грудей. Треугольники подмышек и лобка. Трубочка губ.

Я устал. У каждого привычки. У меня обязанности.

Челюсть домысливает. Реконструирует. Смычок пускается в рассуждения. У Смычка идеи. Он обсуждает с Челюстью марсианские каналы. «Деточка, — мягко вставляет словцо Лиловый. — Деточка, есть только один вид каналов, волнующих воображение». И рисует на песке фаллосы. Это хобби Лилового. За что бит неоднократно. «Весьма занятно. Весьма», — одобряет Челюсть новый вариант каналов, которые Смычок планирует прорыть в Камышах. «Обилие рыбы. Единственное, чем могут кормиться марсиане», — заводится Смычок. «Вы хотите здесь, в Чухонске, повторить Одессу середины двадцатых?» — оскаливается Челюсть. «Я слышал, что в Замке поговаривают о переменах», — настаивает Смычок. «Дурак ты, Смычок, — не выдерживаю я. — Им отвалиться нужно. А ты: перемены!» Скалапендра не выносит этих научных споров. Терзают они ее. Нутро выворачивают. И за меня боится. «Потерять вас, Рогуля, потерять все для, — резюмирует Челюсть, выводя меня из круга. Круг среди Камышей — наше ежедневное место общения. — Не к чему было смешивать виски с шампанским. Ну же! Извергайтесь!»

Я и сам все понимаю. И тогда понимал. В Замке. Чертова ее страсть к Архитектору. Ну кто он был? Исполнитель моих фантеллических идей. Когда вдохновение рождает эмцеквадрат. Никаких атомов. Реактивных топлив, превращенных в энергию. Ну, если мое диковинное свойство сродни звездному, тогда? А эти — хозяева Замка? Они пожелали. Пожелали согласиться со мной. Или пожелали плыть? Я точно не знаю, но ни в хозяевах Замка, ни в Архитекторе не было фантеллизма. А в Скалапендре? Вот она лежит на спине. Способная переходить. Самая солнечная. Самая зловещая… Кого винить? Архитектора?

Он умер. Подозревали Скалапендру. Допрашивали. Кончилось изгнанием из Замка. И отлучением меня. Хотя был приближен. Элитарен. Жена все-таки. Я взял ее на поруки. Прошлые заслуги. Неповторимость. А кто знает, что произошло между Пэн и Архитектором? Странная моя Ля Скала. Единственное, что я понял, это ее свойство, родственное моему, ограничено Камышами. Как и мое — Великим Пространством. За пределами — мы обыкновенные пляжники. И никаких переходов. Фантеллизм словно смывается. У Скалапендры — вне Камышей. У меня — за пределами Великого Пространства. Она это знает. И я испытал в Гонолулу. Жрал, пил, таращился. И ни шевеления в темени. Где погреблен третий глаз.

«Деточка, это вы все зря вибрируете, — опять вползает в научный диспут Лиловый. — У нас в подвале слух прошел, что Камышам скоро — хана!» «Рогуля!» — зовет Пэн. Я на подхвате. Все приходят в возбуждение. От слов Лилового. От особенного выкрика-призыва Скалапендры. От ее восхитительных лопаток на стебельке позвоночника. Листьев. Или лопаток турбинки на ручейке. И убегающей к ягодицам светотени. «Этого быть не может. Нельзя нам без камышей. Заткнись, Лиловый!» «Я только шары подбираю, милая Скала», — поголубел Лиловый. «Мои каналы!» — ахнул Смычок. «Информация должна быть достоверной, иначе она есть дезинформация», — щелкнул пластмассой и железом Челюсть.

Слова Лилового запали. Ночью в мансарде Пэн ластилась ко мне: «Давай, как прежде. До всего. Обними меня. Не бойся». Я и не боялся. Я знал, что способность жалить, фантеллизм Ла ограничен Камышами. Наша мансарда была в чухонской дачке. Посреди старого города. В глубине яблоневого сада. Одной рукой я держал яблоко. Перед губами Пэн. А другой — ласкал ее груди. И прикасался к ним губами. И притрагивался зубами. «Ты яблоко. Белый налив. Я… я… тебя…» «Боишься?» «Тебя — нет». «Гуленыш мой. Любимый. Ты один у меня». «А… — я хотел спросить другое. — А… Камыши?» Она поняла про другое. Про другого. Но поняла и правду вопроса. «Ты и Камыши». «А кто любимее?» Она толкнула меня коленями в живот и увлекла в себя. «Ты — Камыши!» — лепетала она, пока могла что-то произносить, пока не засмеялась и не заплакала одновременно.

Под утро я знал все. Вернее, про ее роман с Архитектором я знал и раньше. Не надо быть фантеллистом, чтобы увидеть в глазах женщины отчуждение и страсть. Я это видел целый год, пока достраивался Замок. Те самые детали, которые превращали его в Корабль. В Корабль, способный преодолевать даже сушу. Хозяева торопили. Мои фантеллические способности были напряжены до предела. И в этом тоже крылась причина моего охлаждения к Ла. И ее, соответственно, ко мне. Я не могу в такие периоды ничего, кроме созидания перехода. Фантеллизм и земная любовь несовместимы.

Но ведь и она знала, что с Архитектором — ненадолго. Что это пройдет. А он вообразил. Нацелился. Я ведь по простоте душевной открыл ему возможности Замка, ставшего Кораблем. Она знала, что ей не жить без Камышей. А мне — без Великого Пространства. Хозяевам можно. Вклады. Отчужденность, как и среди Великого Пространства. И пляжникам. Ну, может быть, не всем. Не берусь утверждать. А мне и ей — крышка. Не умрем, но будем влачить. Как в Гонолулу. Вспомнить страшно.

Архитектор настаивал. Он зависал над ее коленями, животом, проваливался в нее: «Узнай последнюю лепнину у него. И уедем. А там разбежимся. Мы с тобой в Нью-Йорк. Рогуля — в Гонолулу. Хозяева — в Швейцарию». Слава Богу, я находился в фантеллизме и не поддался. Как стекло кислоте. Не поддался. Но я выходил. Скалапендра знала, что я выхожу. Стремлюсь к ней. И нанесла удар. Архитектора похоронили на городском кладбище. Посмертно увенчали. Назвали улицу. Среди Хозяев поднялся вой, взрыв негодования. Потом смятение и страх. Решено было Скалапендру выслать из Замка. Я потащился за ней.

И теперь я узнал про опасность, нависшую над Камышами. Над нашей компаньицей. Над последним островком. В конце концов, над Скалапендрой. Кем она станет без Камышей? Я понимал, что наше сближение связано с этим страхом. Ну и что из того! Любовь. Всякое сближение связано. Связь — это и есть сближение. Ночной сад. Яблоки и ее груди. И луна. И эта дьявольская сила фантеллизма во мне, которую я не использовал с тех пор, как пошел за Ля. В изгнание. Хотя мог. И это приходило ко мне. Случалось в самых крайних ситуациях. Мальчику ноги отрезало. Дождь с радиоактивным стронцием. Какие-то вязкие унылые строки важного пляжника. Я фантеллировал. Спас. Спас. Спас.

Среди наших на пятачке между сточной канавкой и заливчиком, где размножаются пиявки и инфузории, царило уныние. «Лиловый прав. В городе полно слухов об уничтожении Камышей», — вымолвил Смычок. Впервые не раскрыл футляра. «Гробик с младенчиком, деточка спит», — ласкался к нему Лиловый. «Друзья, нас предали, мы в жопе», — коротко, но правдиво хрустанул Челюсть. В цвет Лиловому туча поплевала в наш пятачок. Скалапендра лежала неподвижно, запеленутая в кусок брезента. Если бы она не сказала: «Что ты молчишь, Гуль?» Если бы промолчала. Но ведь для того и ночные яблоки, которые мы вкушали. Впервые за долгие годы. Все неспроста. По их представлениям. Но я живу среди них. И заключен в Великое Пространство. «Вы куда, деточка? Еще рогуликами не торгуют», — проводил меня Лиловый. Остальные молчали. Ля Пэн лежала неподвижно.

Я вернулся в Замок. Хозяева ждали меня. Иначе откуда бы лежать пропуску? У них не было дара фантеллизма. Они ориентировались. Что и почем. Архитектор не закончил самую малость. И слава Богу! Тогда бы — конец Камышам. Замок-Корабль уничтожил бы их, двигаясь к Океану. Скалапендра знала. И ужалила. Но теперь мне ничего не помешает. Корабль перелетит над Камышами. Вместе с Хозяевами. И со мной. Гонолулу так Гонолулу! Зато Камыши останутся шуршать и слушать Смычка. И Лиловый — сыпать песочек. И Челюсть — ловить мгновение, когда Пэн поменяет позу. Пляжники ничего не заметят. Корабль выпорхнет из Замка, как птенец. Пляжникам хватит и скорлупки. Для порядка. И еще — легенды о Чернохвостке, которую ужалила когда-то моя возлюбленная.

1987, Москва