Кто вынес приговор

48

«Приметы пропавшей: средний рост, волосы черные, глаза карие, с раскосинами, улыбка открытая, с ямочками на щеках. Одета в длинное пальто, в серый платок, башмаки большие…» Он стоял посреди тротуара, в луже, сбежавшей из водосточной трубы, и напряженно всматривался в лица идущих мимо людей. Вот–вот и она выплывет из людского потока. Но лица были чужие, озабоченные. Лица исчезали под арками домов, в воротах Мытного двора, в переулке… А он все стоял и вглядывался. Но тут вдруг вспомнил о Твери. В том городе у нее родня. Уж не уехала ли? А может, готовится уехать и сейчас на вокзале, в толпе, подступившей к вагонам. Он остановил проезжавшую мимо пролетку, попросил ехать на вокзал. На вокзале, обойдя длинные ряды скамеек, на которых сидели и лежали пассажиры, бездомные, безработные, не увидел среди них знакомого лица и вышел на перрон. Долго стоял, глядя на толпы людей, карабкающихся в вагоны с громыханьем сундучков, деревянных чемоданов, с оханьем, с тумаками, с матерщиной. Ему показалось, что он провожает Полю, по существу далекую и совсем незнакомую девчонку, листочек, гонимый ледяным ветром по булыжникам жизни. И этот паровозный дым, от которого закисало во рту, и гулкое бряканье колокола, трель свистков и шарканье колес — все это заставило его уйти в себя, оцепенеть, будто, и правда, в одном из поплывших мимо вагонов, в окне, мелькнет сейчас знакомое лицо, и обожжет ему сердце до боли тоска прощания. Но и здесь были чужие, всматривающиеся с холодным любопытством люди. Вернулся на площадь, а от площади вдруг надумал зайти домой, сам не зная почему. Удивил этим мать. — Что–то ты сегодня, Константин Пантелеевич, не в себе, — суетясь возле печки, сделала она свое заключение. — И рано вернулся, и молчишь. С некоторых пор стала она его звать по имени–отчеству. Он сердился, а она смотрела укоризненно на него, как на бестолкового человека: «Такая должность, ну–ка, инспектор». И он в конце концов махнул рукой. А сегодня заворчал снова: — Полно тебе чудить, мать. Я тебе чужой разве. Не выдержав, признался, поняв теперь, что для того и домой завернул: — Эта девушка, сирота, пропала. Свидетель. — Это как же так? — растерянно спросила мать, ставя на стол миску с похлебкой. — Как пропала, Костяня? (Ишь ты, и величать сразу забыла.) — Да так… А мать напустилась на него, сложив руки крестом на груди: — Для чего же вы там сидите? Говорила тебе, приведи сиротку, так нет… Привел — никуда не делась бы. Ищи теперь и приводи в гости. — Вот черт, — хлопнул он по столу ладонью. — Там Подсевкин требует, тут ты… Прямо особа важная, эта Аполлинария. Помешивая похлебку, обжигаясь, гадал, куда она могла подеваться. Может, у судьи нянчит ребенка? Или же в ночлежке «Гоп», или в «Северных номерах»? И, одеваясь быстро, пообещал матери: — С гостиницы начну… В «Северных номерах» он отыскал закуток, где жила Лимончик. Она была дома, стирала. Так непривычно было — та, в «Бирже», накрашенная, и эта, у корыта, с откинутыми волосами, простым лицом… Она спросила нелюбезно: — С проверкой, товарищ инспектор? — Может, и с проверкой. Она вытерла руки о передник, смахнула тряпкой с табурета: — Садитесь тогда. Он присел, оглядывая маленькую комнатку, с цветами на подоконнике: — Цветы любишь, гляжу. Она вздохнула, вдруг улыбнулась: — Последний месяц здесь я, Константин Пантелеич. Уезжаю в Питер… — И добавила сразу, значит, уже решила: — На фабрику пойду… Устроят? — спросила, внимательно глядя на него. — Как же, Зина, — сказал он. — Только обратись. А жизнь эту с уголовным миром надо кончать. Добра не жди. Или тюрьма или больница. Вон как кончили твои дружки Ушков с Хрусталем… Она подалась к нему, раскрылись широко глаза: — Не слышала еще. — Ушков застрелен. Хрусталь сейчас в камере. Суд ему будет строгий. Опять побег. Кража из склада, грабеж. Да еще прежние судимости. Так, может, и не встретитесь в Питере больше… Она вскинулась испуганно: — Понимаю, Константин Пантелеич… Все понимаю. Верно вы тогда сказали, — вздохнула она, — сколько же можно. Время, оно ведь стукнет по голове. Не все молодая буду… Попробую, как и все… Чаю не хотите ли, товарищ инспектор? Или за пивом сходить? — вдруг лукаво спросила она. — Найдется здесь же, в гостинице… Он нахмурился: — Я тебя вот о чем спросить хочу, Зина. Не встречала ли девушки, из прачек она, у Синягина работала. Полей зовут. Не бывала здесь вчера или позавчера? — Из себя–то какая? — Черноволосая, ямочка на подбородке, в пальто длинном, с матери… Платок как ветошь, — грустно и с какой–то злобой проговорил он, вдруг почувствовав в сердце нахлынувшую тоску по этой девчонке. — Нет, не видела, — задумчиво сказала она. — Бывают здесь всякие, из нянек, из прислуги… А такой не видела. Тогда он достал из кармана фотографию Вощинина: — Этого помнишь? Она склонилась, выгнув красивую тонкую шею. Вот девка — ведь в танцовщицы бы вышла, не такая судьба. Вся изогнутая. Даже подивился, даже невольно уставился на ее талию под ситцевым платьем. Ишь ты какая… — Как же, — вздохнула Лимончик. — Встречались один раз. Искал он меня в тот вечер и не нашел. Может, и не попал бы на «перо». — Сынок где–то ходит. Не слышала? — Нет, не слышала… Да и не сказала бы, — добавила, жестко поджав губы. — Не мое дело это, а ваше… — То–то и есть, что наше. А ведь если бы все вы помогали нам, скоро бы очистили город от профессиональных преступников. Ну да очистим… А тебе все же спасибо, Зина, — сказал он, положив руку ей на плечо. — Это за что же? — Скажем, может, после. Не сразу. Большую помощь ты нам оказала. Он забрал фотографию, поднялся. — А прачка что? — спросила она. — Замешана? — Да нет… — Он улыбнулся задумчиво. — А за тебя я рад, если другой становишься. — Другой, — согласилась она. — Бывало, то к пиву вечером, то ли к кокаину. Зарядишь понюшку и вроде как летишь куда–то… По звездам. И так хорошо… А теперь не тянет. Домой хочу, как и все чтобы… — Ну и ладно… Счастливо тебе. Перед отъездом–то, может, зайдешь к нам попрощаться… Она расхохоталась: — Чего доброго, и не уедешь, коль зайдешь. Но тут же оглядела его ласковыми глазами, сказала: — Спасибо, Константин Пантелеич. Может, и зайду. На улице в темноте сыпал снег, и лошади неслись черными тенями, глухо стучало в стенах, скрипели задвигаемые дворниками железные ворота. Поблескивал снег, сыпал с карнизов за воротник. Костя поднял голову, как из глубокого колодца вглядываясь в небо: — «По звездам» — ишь ты, что придумала Зинаида. Не торопясь, вышел на площадь и увидел, как, заворачивая за белую изящную громаду театра, едва не сбив афишную будку, промчались конные милиционеры. Обычно постовые выезжают по двое, тут их было трое. Их пригнутые, как в атаке, спины, развевающиеся на морозном ветру полы шинелей и отвороты островерхих «буденовок» остановили Костю. Тревога запала вдруг в сердце. С чего такой аллюр? Он повернул и едва не побежал к губрозыску. Возле дверей, у тротуара, стояла, фырча мотором, машина. В нее забирались агенты. Старик Варенцов втаскивал Джека с помощью Карасева. Закричал Косте, точно самому подходящему слушателю: — Видел, Костя?.. Не привык пес к бензину. На лошадь хоть бы что, а тут, удави его, боится… — Что случилось? — спросил Костя, оглядывая пасмурные, молчаливые лица агентов, сидящих на скамейках, под брезентовым тентом: Грахова, Каменского, Рябинкина. — Барабанов убит в доме Дужина, — услышал он голос Ярова, открывшего дверь кабины. — Только что… — Вот, а я за свидетелем, — вырвалось неожиданно у Кости, но начальник мотнул головой, сказал: — Забирайся, инспектор… Некогда… Едем за Волгу всем составом.