Кто вынес приговор

4

Была у Викентия Александровича странная привычна. Раздеваясь, внимательно разглядывал свои вещи. Точно искал пятна грязи, дыру или оторванную пуговицу. Не изменил он этой своей привычке и в прихожей булочника Синягина. Снял шапку, осмотрел ее неторопливо, как только что купленную на толкучке, сдернув с шеи шарф, стал задумчиво разглядывать крупные, в «шотландку», клетки. Повесив пальто, легонько постукал ладонью по полам, скидывая паутину, налетевшую на лестнице. — Бог мой, какая погода! Жена Синягина, высокая и сухая женщина, с паклей седых волос, с болезненной чернотой под глазами, подняла голову к потолку коридора, точно услышала шорох снега над крышей. — Боимся выходить. Метет, да тьма… — Положено снегу и тьме, Катерина Юрьевна, — заметил Трубышев, приглаживая волосы. — Декабрь уже. Потому не смею роптать и покорно несу бремя стихии и вам советую. Молитесь богу и ждите лучезарных дней. Он кивнул ей и четким, прямым шагом, по–солдатски, вошел в переднюю. В трюмо, стоявшем в дальнем углу, отразилась его невысокая и плотная фигура, в костюме–тройке, в ситцевой косоворотке, — выпуклые белые пуговицы на ней как клапаны гармони. Мягко открылась дверь в гостиную: здесь широкий стол, накрытый плюшевой скатертью. На стене портреты родичей Синягина. Среди них и он сам — на стуле, нога на ногу, картуз на коленях, пышная прическа. На стене же, рядом с его портретом, барометр с амурами, часы в футляре из красного дерева — маятник их, поблескивая тусклой медью, гулко рубил последние дни двадцать четвертого года. Следующая комната была слабо освещена, душная. В одном углу — кровать, в другом — ломберный столик, кресло, посреди — круглый стол с бутылочными ножками, на нем — конторка. За конторкой — сам Авдей Андреевич Синягин, владелец булочной и кондитерской, пятидесятилетний мужчина рыхлого телосложения, лобастый, с головой в проплешинах. Одет он был в посконную рубаху, выпущенную небрежно на широкие штаны, в валенках. Услышав стук, булочник медленно оглянулся, отложил счеты, снял очки, и радушие и гостеприимство появились на его полном, с обвислыми щеками, лице. Двинулся встречу, ловя пальцами пуговицы расстегнутой рубахи: — То–то слышу — звонок. Но не гадал, что это вы, Викентий Александрович. В такую погоду… — Путник в непогоду не от праздности. Трубышев вложил ладонь в пухлую руку булочника, заглянул ему в лицо: — Кажется, пребываете в печали, Авдей Андреевич? Уж не с мукой ли беда? Будто ждал этого вопроса Синягин, заговорил торопливо: — Пришла телеграмма из Омска. Куплен муки один вагон, но выходит задержка. Чулков сообщил, что власти издали какой–то там указ. Сначала все государственное, а в конце частников. И выходит, что придет мой вагон к чистому понедельнику великого поста. — Ну уж, к чистому понедельнику, — невесело улыбнулся Трубышев. — Но, конечно, весть нерадостная. Вся эта история была ему известна куда как лучше, чем булочнику. Чулков, еще один комиссионер, в прошлом белый офицер, застрял в Омске. Все было так, как только что наговорил Синягин. Не указ, а постановление вышло на железной дороге: прежде грузы государственные, а потом грузы частные. По какой–то четвертой категории. И жил теперь в Омске комиссионер, и тратил зря деньги. И что тут придумать? Нет постановлений пока еще на водные дороги. Можно бы пароходом. Но ведь реки из Сибири не бегут к Москве. Да и зима. Можно бы лошадей нанять, но ведь тысячи километров до булочника Синягина. Одна надежда, что Москва, тамошние дельцы подошлют муки. Должна сегодня прийти телеграмма. Что в ней только будет? — Это вот Марголиным хорошо, — как не слыша слов Викентия Александровича, продолжал бубнить булочник. — У них комиссионер оттуда же, из Омска, сообразил отправить груз на «Хлебопродукт». По дубликату на предъявителя получат здесь зерно. Вот как ловко… — Это риск, — покачал головой Трубышев. — Это дело незаконное, и они могут лишиться своей муки с крупным штрафом… Не надо так рисковать. Что–нибудь придумаете… — Уж не знаю, — зашептал булочник. — Печали много, Викентий Александрович. Тут арендатор валится, там вот… Какое–то смутное время настает. — Не такое уж смутное. — Как не такое, — покачал горестно головой Синягин. — Установили Советы твердый рубль. Фабрики открывают одну за другой. Магазины открывают. Нашего брата теснят и давят всем, чем можно. То налогами, то приказами, то указами. Да и вообще быстро могут покончить с нами, если захотят… Стоит масло подсолнечное в кооперации семьдесят копеек, а у меня в магазине рубль. Заставят и меня торговать по семьдесят копеек. Но я ведь плачу еще налог. И сразу же закрывай магазин и в очередь на биржу. — Твердый рубль они установили — это верно, — помолчав, соглашаясь, заговорил Викентий Александрович. — И производительность труда у них какая–то, говорят. Но что будет завтра или послезавтра? Так что надейтесь на бога, Авдей Андреевич, а бог с нами, а не с ними. Булочник облегченно вздохнул, вроде бы повеселел и ласково глянул на Трубышева. Кассир как ждал этой перемены в настроении, напомнил вдруг скучным голосом: — За вами долг накопился по ссуде, Авдей Андреевич. Хоть сколько бы в возмещение. — Но вы же видите, — зашептал булочник, вытянув шею, как гусь, и умоляюще глядя на Трубышева. — Торговли никакой. На липочке дело. Вот–вот грохнусь в долговую яму, существуй она сейчас… — Ну что ж… Можно подождать… Трубышев осмотрел комнату — сундучок, кровать, окно с темной шторой. Втянул ноздрями воздух, остро пропахший почему–то керосином, хотя висела над головой электрическая лампочка в шелковом абажуре с оборками. — Жарко и душно у вас. Какой–то древний врач заметил, что воздух для легких — тот же хлеб. И, чем грязнее хлеб, тем в большем расстройстве окажется ваш организм, Авдей Андреевич. Он не дал открыть рта булочнику, густо побагровевшему, обозлившемуся, что было видно по набыченной шее: — Слышали, сливочное масло дорожает в цене? Зима, коровы перестают доить, «межмолоки» наступают, и зевать тут нельзя… — Скудность у меня с маслом, — равнодушно признался булочник. — Но где возьмешь много, и на какие деньги? — Говорят, в Вологде есть масло. Можно хоть вагон заказать. Ну, а насчет ссуды, так и быть, под масло ссужу… — Но у меня нет в Вологде знакомых, — вздохнул булочник и прислушался к шагам и голосам в передней. Викентий Александрович покачал горестно головой, промолчал. Он уже прикидывал: Вощинин должен сейчас прибыть с ордером от Миловидова. Ордер пойдет Дымковскому. Ну и через пару дней, на воскресенье, можно будет отправить Вощинина в Вологду. Там Сапожников, Сапожников оборотистый и скорый… — Тут уж я вам не в силах помочь, — развел руками Викентий Александрович. — У меня тоже нет знакомых в Вологде. А через неделю, в лавке, Вощинин нагнется к уху приказчика. Шепнет ему насчет сливочного масла. Мол, не надо ли. Приказчик к хозяину… — Сами бы съездили, Авдей Андреевич, — посоветовал Трубышев. — Прогулялись бы. — Какие прогулки. Нельзя оставлять хозяйство. Живо все спустят. Булочник махнул рукой, добавил: — На час нельзя оставить. Боюсь. Особенно в пекарне у меня подобрались зимогоры… Пропьют живо до последнего решета… Вошла жена Синягина. На подносе — стакан чая с лимоном, в вазочке сухарики, осыпанные маком. Привычки гостя здесь были известны. — Благодарю, Катерина Юрьевна, — рассеянно произнес Трубышев и чуть склонил голову. Жена Синягина улыбнулась. Этот тонкий рот и редкие зубы заставили его вспомнить о Верочке, их дочери, тощей, длинной девице с малокровной кожей лица, белесыми локонами до плеч, томной и вялой. — Как Верочка? Все так же страдает зубами? — Ах, и не говорите! Хозяйка нагнулась и шепотом, точно дочь в комнате по другую сторону коридора могла услышать разговор: — То здесь болит, то там. Бессонница. Не ест, а ковыряется. Капризничает… — Бледная немочь, — изрек голосом доктора кассир. — Это явная немочь. Уверяю. Замуж — и все эти явления исчезнут. Наша старшая так же вот маялась до замужества. Сейчас живет в Тифлисе и превосходно чувствует себя. Для блондинок это свойственно. Так сказать, мление в ожидании… — Ходит Бронислав Яковлевич чуть не каждый день, — опять шепотом произнесла хозяйка, — а что–то не двигается дело. То мирные, то бранятся… Не поймешь, что у них там за разговоры. А как ваши дочери? Трубышев так глубоко вздохнул, что послышался всхлип: — На выданье, на выданье… До коих только… М–да… Хозяйка горестно покивала головой и пошла к выходу, раздражающе хлопая задниками туфель о паркет. — А вы собирались взять на паях в аренду какой–нибудь завод? — обратился Синягин к кассиру с любопытством, и было видно, что он ждет ответа с каким–то внутренним напряжением и даже злорадством. Трубышев вытянул ложечкой лимон из стакана, пососал с таким смаком, что у Синягина сам собой челноком заходил кадык: — Хотелось бы мне взять в аренду лесопилку. А вы бы булочную рядом да пивную. Фирма «Синягин и компания»… Кассир отхлебнул из стакана, пожевал губами, помолчал, поглядывая как–то странно долго и внимательно на сундучок: — Но поразмыслил и отложил временно затею сию. Он допил чай, похрустел сухариком. Синягин тяжко вздохнул, разговор огорчил его. — Удивляете вы меня, Викентий Александрович, — вдруг тоненько рассмеялся и пухлыми пальцами погладил себя по розовым проплешинам. — В революцию отобрали у вас дом, двухэтажный, на двадцать квартир, прогнали из подрядчиков, а вы работаете кассиром, трудитесь и, надо полагать, при вашем уме и аккуратности, в благодарностях тонете. Он открыл рот — и не смех, а хрип заставил кассира нахмуриться и побарабанить пальцами по столу: — Соизволенье божие, потому и кассир. Опущенные вниз губы дрогнули в иронической усмешке. Он склонился пониже, едва не прошептал: — Лучше всего я хотел, чтобы ваши дела процветали, Авдей Андреевич. В прихожей весело прозвенел звонок, послышался зычный голос, долетело сквозь закрытые двери: — В здравии ли Авдей Андреевич? Что ответила жена булочника, было не ясно. Только Синягин опустился в каком–то изнеможении на сундучок, точно прикрыл его, точно спрятал, проговорил уныло: — Вот и легок на помине наш Бронислав Яковлевич… — А Верочка? — снова загудело в прихожей. И тут же громогласно, с легким хохотком: — По Рудольфу Валентино мается потому что. Женщины города ослеплены. Изволили смотреть «Кровь и песок»? Ну что ж вы, Катерина Юрьевна. Кровь бычья так и хлещет на головы зрителей. А как он танцует там с этой, с мадам Соль… А как пьет вино, как курит сигары… М–мм… Будешь тут маяться. Послышались шаги, дверь распахнулась, и гость встал на пороге — высокий, в английском костюме, сшитом варшавским портным при магазине «Единение», такой густоволосый, что казалось — на голове парик; сочные, мясистые губы, глаза с томной поволокой, по–женски яркий оскал зубов. От него так и несло дорогими духами, табаком, запахом вина. Бросив взгляд на булочника и кассира, он воскликнул: — Приветствую деловых людей! Недавно совсем Трубышев узнал, что родители Мухо и до сего дня где–то на Черноморском побережье. Отец — часовщик, мать — чуть ли не владелица городского ломбарда. Кто принял с такой родословной его на биржу труда сотрудником? Но расспрашивать не желал Викентий Александрович. Мухо весьма полезный человек. Достает он бланки документов, подбирает людей, делает мелкие услуги и частной торговле, арендаторам заводиков и мастерских. За деньги, понятно. Гуляка потому что — бильярдист, картежник. — Благодарность вам, Бронислав Яковлевич. От Замшева, — проговорил с любезностью в голосе и с радушной улыбкой Викентий Александрович. — Пользуется теперь привилегиями безработного, за квартиру платит копейки, получает пособие и торгует на базаре. — Эту благодарность я давно оставил в «Откосе»… Мухо сел грузно на стул, вытянул ноги в крепких заграничных башмаках. Улыбка неожиданно исчезла с его красивого лица, точно отрезвел вдруг и как бы впервые увидел и кассира, и булочника: — Чистят биржу. Выискали, что пособия получали фабриканты, контрреволюционеры, попы. Ну, до вашего Замшева, слава богу, пока не добрались. А то еще, чего доброго, и меня спрашивать начнут. — Вы же в начальниках, — удивился Викентий Александрович. — Вам ли бояться! — И начальникам ломают крылья, — хмуро процедил Мухо. Но тут же осклабился, заговорил о другом, указывая пальцем в пол: — Шел через кондитерскую, под лестницей коечка, а на ней та девчонка. Когда просила на бирже дать ей работу, была похожа на нищенку. И руки тряслись, когда брала у меня бумагу с вашим адресом, Авдей Андреевич; подумал даже, не алкоголичка ли, или курит опиум. Заморыш заморышем, а тут гляжу — румянец, и фигура открылась. Поотъелась на кренделях… Того и гляди, сама вместо кренделя на стол… Он подмигнул булочнику. Тот насупился, погрозил пальцем: — Ну–ну… Покорна Аполлинария, работяща, тиха, не требует лишнего. — Что ж, — прервал его тут же Мухо, — раз вы довольны, то и мне быть бы довольным. Отблагодарите за рабыню, так сказать, Авдей Андреевич. А то собираюсь скоротать этот вечер, а кошелек тощ, как тощ скелет человека. Он захохотал, а булочник вздохнул. Веселье жениха дочери ему не нравилось. Поднявшись с сундучка, снова отомкнул замок, достал несколько бумажных рублей. — Много не могу, Бронислав, — проговорил сердито. — Сам в долгах, на ссуды живу. Тогда двинулся Викентий Александрович. Он вынул из кармана бумажник, из бумажника несколько червонцев, положил с аккуратностью кассира на край стола: — Будьте любезны, Бронислав Яковлевич. Одинокий, молодой и красивый мужчина. Вам нужен мир шелка и тумана… Когда–нибудь, разбогатеете если, отдадите… — Сомневаюсь, что я когда–либо разбогатею, — засмеялся Мухо, тем не менее пряча деньги в карман пиджака. — Но за внимание благодарен и чем смогу… — И договорились, — прервал его с любезной улыбкой Трубышев, как бы дав знак Мухо не продолжать больше разговор о деньгах. Мухо поднялся, потягиваясь, и мечтательность легла в томные глаза. — Загляну к Верочке, может, она составит мне компанию. Или в «Хуторок», или в «Откос». В «Хуторке» и до утра можно остаться, есть темные и теплые углы у Ивана Евграфовича. И Тамара — «пивная женщина» — поет куплеты про ГПУ забавные, за солидный гонорар, понятно. А в «Откосе» зато публика поприличнее, и скрипки, и аргентинское танго. Только там и танцуют его, да еще падеспань. На днях там были с заведующим нашей секции. Вот вам! — обратился он с каким–то упреком к булочнику и кассиру. — Заведующий, а не гнушается, так сказать, мирских удовольствий. Еще год назад боялся кружку пива выпить, а нынче говорит: надо всем нам жить не хуже нэпманов. Ради чего, мол, страдали в революцию да в гражданскую войну. — Вы его, Бронислав, сманили с пути, — проговорил тихо и уныло Синягин. — Не иначе. Мухо осмотрел булочника с каким–то сожалением: — А может, в «Бахус», в бильярд? Или в «Хуторок», Авдей Андреевич? Закажем стол, танцы будут. Тамара в красном платье, как палач на помосте. Пойдете в танце, как Рудольфо Валентино… Он похлопал по плечу Синягина с барской милостивостью и, не прощаясь, шагнул в дверь — сам как знаменитый тореро. Шляпу бы только ему да еще шпагу к широкому поясу. Трубышев тоже поднялся. — Ну и мне пора на вокзал… Так, если понадобятся деньги под сливочное масло, я к услугам… Сообщите, — проговорил, протягивая руку. — Занесу ссуду. Ничего не поделаешь, — вздохнул он устало, — придется заложить еще одно кольцо покойной жены. Как не порадеешь для вас, Авдей Андреевич.