Купец из будущего

Глава 2

В родительском доме пахло душистой травой и медвежьей шкурой. Самослав очень хорошо запомнил этот запах, ведь он снился ему почти каждую ночь. А еще снилась мамка, рядом с которой ему было так хорошо и спокойно. Теплый бок матери, к которому Самослав прижимался во сне, дарил глубокий и счастливый сон, о котором теперь он мог только мечтать. Десятилетний мальчишка не видел больше ласки ни от кого. С того самого дня…

Деревушка мелкого рода из племени хорутан была похожа на тысячи таких же, разбросанных от Альп до самого Янтарного берега, что был далеко на севере. Заглубленный в землю домишко с двухскатной кровлей, крытой тёсаными жердями, берестой и дерниной, вмещал всю их семью — отца, мать и троих сыновей мал мала меньше. Пол из утоптанной до каменной твердости земли мамка засыпала свежей травой, которая и давала тот духмяный запах, что снился потом Самославу. В сильные дожди вода все-таки затекала в хижину, но поднятая на чурбаках лежанка, покрытая вытертой медвежьей шкурой, делала эту напасть не слишком уж страшной. Вода уйдет, а потом мамка набросает на пол травы или сухого камыша, что снова подарят ногам приятную щекотку.

Очаг из камней, сложенных на глине, приятно потрескивал сухим валежником, который был набросан рядом. Дым от него поднимался кверху, прямо к еловому бревну, на котором держалась немудреная крыша, облизывал его и лениво уходил в волоковое оконце под стрехой. Потому и бревно это, и тёс крыши были покрыты слоем сажи, которую мамка каждую весну вычищала пучком травы, поминая при этом леших и прочую нечисть. А еще она меняла подстилку на полу, наполняя дом свежестью и чистотой. Самослав так любил этот запах. Они жили у реки, как и все нормальные люди. Ведь только звери живут в лесу. Вода — это рыба, это ил, который батя тащил ведрами на огород, это камыш, корневище которого они ели в конце весны. Без реки никак нельзя! Вот и в тот самый день они с батей пошли проверять верши, что тот плел из гибких зеленых веток.

— Смотри, Самослав! — батя вытащил из верши неплохого судака, который заплыл туда, думая поживиться плотвой. Плотва — рыба мелкая, костистая, лишь в уху и годится. То ли дело стерлядь, пугавшая мальчишек длинным чудным носом с усиками. Крупную рыбу потрошили, промывали, чуть подсаливали и вешали под стреху, где она и доходила, пропитываясь дымком. Соль была дорога, ее мамка в лыковом туеске хранила, и попусту не тратила. Не для баловства она, без нее на зиму рыбу не сохранить. Самослав помнил и ее запах, душный, и даже немного противный, отдающий тухлятиной. Но мамка с отцом рыбу ели и нахваливали, а потому и дети ее ели, не кобенясь. Весной вспоминать еще будут, как сытно летом бывало. Тяжко иногда жилось весной, голодно очень. Только если заяц какой в силок попадет, тогда дома целый пир был! Дичь в тех местах уже повыбили, а потому мясо в деревушке видели нечасто, и каждый раз это был праздник. Они все больше ели просо и жито, разваренное в кашу, жареные желуди, птичьи яйца и репу. Летом ходили по ягоды в малинник, продираясь через густые заросли. По осени — шли за грибами, которые после теплого дождя пугливо выглядывали из-под каждого листа. Грибы сушили, развешивая над очагом. Суп из сушеных лисичек получается такой, что ложку проглотишь! А когда мамка растирала камнями жито, желуди и лесной орех, мальчишки замирали и смотрели на это действо, не смея шелохнуться, и глотая набегающую слюну. Ведь потом она месила тесто из получившейся муки, и жарила в золе очага вкуснейшие лепешки. Самослав помнил и этот запах. Странно, он уже не помнил лиц родителей, но запахи своего детства он помнил так, словно это было вчера. А ведь с тех пор прошло уже целых пять лет!

Они проснулись до рассвета от криков тетки Горицы, что жила в полусотне шагов. Батя вскочил рывком, и одним движением оказался у двери. Отцово лицо приняло сосредоточенное выражение, и впервые в жизни Самослав увидел страх в его глазах.

— Обры[6], — коротко обронил он. — В лес, живо!

Мамка схватила сыновей в охапку и сунулась в дверь, где стоял батя, сжимающий в руке копье и два дротика, которые метал без промаха на тридцать шагов.

— А ты? — с тревогой в голосе спросила мамка. Она сорвалась, и ее голос дрогнул. Батя выглянул из приямка входа.

— Я их уведу. Пошла! Сейчас!

Мамка бросилась в лес, таща за руки младших мальчишек, а Самослав замер, завороженный невиданным доселе зрелищем. Десятка три конников на низкорослых лошадках взяли деревушку в кольцо. Только их дом, почти прижавшийся к лесу, в эту петлю не попал, он стоял чуть на отшибе. Всадники, что казалось, слились со своими конями, крутили над головой волосяные петли и ловили ими мечущихся людей, опрокидывая их наземь рывком аркана. Батя побежал в сторону, отвлекая на себя внимание конника, который бросился за его семьей. Дротик, что он метнул в степняка, пробил тому грудь костяным наконечником, и обрин упал на круп лошади, разметав руки. В сторону бати развернулись сразу три всадника, переругиваясь гортанными голосами. Отец метнул еще один дротик, и ранил коня, который жалобно заржал, словно от обиды. Уж он-то не был виноват ни в чем. Больше батя ничего сделать не успел, как не успел пустить в ход копье, которое сильно отставало от изделий ромеев и франков. Он лихо управлялся и таким убогим оружием, но никто ему шанса не дал. Гибким кошачьим движением всадник в войлочной шапке натянул лук, и отец упал, поймав грудью широкий, словно лист, наконечник стрелы.

— Батя! — закричал Самослав, напрочь забыв, что должен бежать, что у мамки всего две руки, и что он должен быть уже далеко отсюда, как его учили много раз. Обры не любят лес, а потому именно там и надо прятаться от них. Это вбивалось в мальчишек намертво. Но как только отряд людоловов пришел, Самослав забыл разом всю науку, и вспомнил о ней, лишь когда его схватил пахнущий острым конским потом степняк, и бросил поперек седла.

— Батя! Мама! — плакал Самослав, но было уже поздно. Их деревню уже жгли, а выживших жителей вязали, согнав в кучу. Невдалеке истошно орала молодуха Деяна, на которой лежал один из обров и смешно дрыгал голым задом. Батя тоже так делал, Самослав это видел много раз, но мамка так не орала, просто дышала как-то глубоко и часто, а потом пекла лепешки в золе. У нее тогда хорошее настроение бывало.

Пяток стариков отвели в стороны, а к ним подошел главный, в нарядном плаще с оторочкой, в богатом поясе с серебряными бляхами, и в короткой кольчуге. Он осмотрел этих еще крепких людей, немного подумал и покачал головой. Не годятся, не вынесут долгого пути. Да и не стоят они почти ничего, только еду на них переводить. Двое воинов, что шли с ним рядом, понятливо кивнули головами и деловито тех стариков зарезали. Самославу стало так страшно, что он разревелся. Впрочем, тут ревели почти все, и дети, и бабы. Сбежали немногие. Тех, кто попробовал сопротивляться, убили на месте, а три десятка оставшихся жителей согнали в кучу, где начали вязать за шеи к длинным жердинам. Из крепких мужиков в плен не попал ни один, почти все они лежали на земле, сжимая в руках немудреную воинскую снасть. Из налетчиков погиб лишь тот, кого убил отец, и этим Самослав гордится до сих пор. Уж слишком страшны обры, слишком умелы в бою. А те словене, что восточнее живут, у тех обров в тяжком рабстве находятся. Так батя рассказывал долгими вечерами, когда они у очага сидели, глядя на пляшущие языки пламени. А еще батя рассказывал, как по зову великого кагана в поход на лангобардов и баварцев ходил. И вроде победили, да только немногие тогда домой вернулись. Авары словен впереди себя пускали, и множество мужей словенских сгинуло в той битве без следа[7]. А вот батя уцелел, и даже из того похода отличный железный топор принес, да узорочье кое-какое, что мамке потом преподнес как свадебный дар.

Воины обошли деревушку и вернулись к лагерю, таща немудреный скарб и припасы. Они обошли убитых, по-хозяйски вырезая стрелы из тел, и добивая раненых. Степняки оживленно переговаривались, хвастаясь добычей. В руках у них были шкурки белки и куницы, которые ходили повсеместно вместо денег. В деревне нашлось два железных топора, и воины довольно скалились, не ожидая такой удачи. Грубое ноздреватое железо из болотной руды было куда хуже, чем у тех же франков, но в нищем селении любой металл был немалой ценностью. У дядьки Вуйка был настоящий меч, который он взял в давнем походе, и теперь тот, кто убил его, довольно щурил щелочки глаз. Тут ведь не земли Империи, где в каждом доме есть смена одежды, посуда и металлические инструменты. Это же словенская деревня на берегах мелкого притока великой реки Дунай, и тут такой роскоши отродясь не бывало. Сюда приходили за рабами, которых гнали в земли баваров, а то и в саму Австразию, в далекий Кёльн. Больше тут ничего ценного и не было, даже едой словен всадники брезговали. Один из воинов осторожно нес в руке рыбину, снятую с крюка. Он подозрительно осмотрел ее, понюхал, а потом, презрительно скривившись, отбросил в сторону. Она основательно пованивала, и степняка, привыкшего к свежему мясу, привлечь не смогла.

Старший из авар прокричал что-то непонятное. Впрочем, это не могло быть ничем иным, кроме команды встать и идти, благо солнце поднялось уже высоко. Люди, подгоняемые тупыми концами копий, понуро побрели на восток. Туда, откуда и приходили в эти земли страшные всадники авары. Детишек не вязали, их заставили идти рядом с бабами. Да и куда денется пятилетний мальчишка, если отойдет от родной деревни на пару-тройку верст? Бежать в лес к волкам? Смешно! И Самослав, не видя ничего перед собой, тупо переставлял ноги, пока силы не оставили его. И тогда всадник поднял его, словно цыпленка, и посадил впереди себя на коня. Это был первый раз, когда Само ехал верхом, ведь у них в деревне лошадей не было. Несколько раз батя приносил с охоты мясо тарпана, что табунами бегал в лесах, но дичь уходила все дальше, она не терпела соседства с человеком. Кроме волков, пожалуй, чей вой пугал мальчика стылыми зимними вечерами. Батя учил, что человеку в лесу нет спасения от волчьей стаи. Даже если забраться на дерево, волки будут ждать, пока двуногая дичь не слезет сама или не упадет во сне. И тогда последним, что увидит незадачливый охотник, будет серая молния, вцепившаяся зубами ему в горло. Так учил его батя, а теперь он убит. Само смахнул непрошеную слезу. Неужели он теперь совсем один на всем белом свете?

Самослав не знал, что прямо сейчас мамка, глотая бессильные слезы, наблюдала из кустов за тем, как его уводят. Несмышленые братья задумали было дать рёву, но мамка крепко заткнула им рты, и замерла в кустах, недвижимая. Она сделала свой выбор, она не станет рисковать.

Николай Семенович жадно читал страницу за страницей, ведь то, что ему снилось, не могло быть горячечным бредом умирающего. Он никогда не слышал ни про великих каганов, ни про их войны с какими-то лангобардами, а значит, и присниться ему такое просто не могло. Он ломал голову над природой своих сновидений, но поделиться этим не мог ни с кем. Он как-то попробовал пересказать свои сны жене, но она смотрела на него безучастно, будучи мыслями очень далеко. Ей было не до авар и славянского мальчишки. У нее умирал муж.

Николай Семенович бросил это бессмысленное дело, и каждый новый сон встречал, словно вызов. Он гнал от себя гнетущие мысли, погружаясь с головой в свежую информацию, что отвлекала его от опостылевшего телевизора. Он цеплялся за новую жизнь, что дарили ему эти сновидения, она манила его к себе. И он читал запоем, проглатывая страницу за страницей, дивясь чудным именам и обычаям. А вот мнение современников о далеких предках его покоробило. Он представлял себе славян былинными богатырями, сошедшими с картин Васнецова. А тут император Маврикий, один из лучших военачальников своего времени, знавший этот народ не понаслышке, пишет в своем труде «Стратегикон»:

«Они селятся в лесах, у неудобопроходимых рек, болот и озер, устраивают в своих жилищах много выходов вследствие случающихся с ними, что и естественно, опасностей. Необходимые для них вещи они зарывают в тайниках, ничем лишним открыто не владеют и ведут жизнь бродячую.

Сражаться со своими врагами они любят в местах, поросших густым лесом, в теснинах, на обрывах; с выгодой для себя пользуются засадами, внезапными атаками, хитростями, и днем и ночью, изобретая много разнообразных способов. Опытны они также и в переправе через реки, превосходя в этом отношении всех людей. Мужественно выдерживают они пребывание в воде, так что часто некоторые из числа остающихся дома, будучи застигнуты внезапным нападением, погружаются в пучину вод. При этом они держат во рту специально изготовленные большие, выдолбленные внутри камыши, доходящие до поверхности воды, а сами, лежа навзничь на дне реки, дышат с помощью их: и это они могут проделывать в течение многих часов, так что совершенно нельзя догадаться об их присутствии. А если случится, что камыши бывают видимы снаружи, неопытные люди считают их за растущие в воде, лица же, знакомые с этою уловкою и распознающие камыш по его обрезу и занимаемому им положению, пронзают камышами глотки лежащих или вырывают камыши и тем самым заставляют лежащих вынырнуть из воды, так как они уже не в состоянии дольше оставаться в воде.

Каждый вооружен двумя небольшими копьями, некоторые имеют также щиты, прочные, но трудно переносимые с места на место. Они пользуются также деревянными луками и небольшими стрелами, намоченными особым для стрел ядом, сильно действующим, если раненый не примет раньше противоядия или (не воспользуется) другими вспомогательными средствами, известными опытным врачам, или тотчас же не обрежет кругом место ранения, чтобы яд не распространился по остальной части тела.

Не имея над собою главы и враждуя друг с другом, они не признают военного строя, неспособны сражаться в правильной битве, показываться на открытых и ровных местах. Если и случится, что они отважились идти на бой, то они во время его с криком слегка продвигаются вперед все вместе, и если противники не выдержат их крика и дрогнут, то они сильно наступают; в противном случае обращаются в бегство, не спеша померяться с силами неприятелей в рукопашной схватке. Имея большую помощь в лесах, они направляются к ним, так как среди теснин они умеют отлично сражаться. Часто несомую добычу они бросают как бы под влиянием замешательства и бегут в леса, а затем, когда наступающие бросаются на добычу, они без труда поднимаются и наносят неприятелю вред. Все это они мастера делать разнообразными придумываемыми ими способами, с целью заманить противника.»

— Мда, — озадаченно произнес Николай Семенович, которому до этого при слове «славяне» ничего не приходило в голову кроме картины «Три богатыря». — Я все это как-то не так себе представлял. Устал я что-то. Прилягу, пожалуй.

Он задремал, не зная, что больше ему не суждено будет открыть глаза. Через пару часов фельдшер скорой помощи смотрел на него усталым равнодушным взглядом и терпеливо говорил рыдающей жене:

— Ну, что вы от нас хотите, женщина?

— Сделайте что-нибудь! Он же задыхается, — плакала Людмила Ивановна.

— Он умирает, — жестко сказал фельдшер. — И вы это знаете. По закону я обязан провести реанимационные мероприятия, и я их сейчас проведу. Он что получает и в какой дозе?

— Морфин, — понуро ответила Людмила Ивановна. — До шести ампул в день.

— Без вариантов, — махнул рукой фельдшер. — От такой дозы даже здоровый человек помрет. Отойдите, женщина, вы будете только мешать.

Николай Семенович смотрел на этот разговор как будто сверху. Его собственное тело вызывало у него сейчас лишь гадливое недоумение. Он помнил себя совсем другим, не дряхлой развалиной с заострившимся лицом, а бодрым и полным сил мужиком, которому и шестьдесят давали с трудом. Все! Он начал стремительно удаляться от своего тела, от рыдающей жены и от фельдшера, который имитировал спасение его жизни. Все это скоро превратилось в точку и исчезло, а Николай Семенович летел по какому-то бесконечному туннелю, в конце которого быстро росло пятно света. Внезапно сознание его словно дернуло в сторону, и пятно стало удаляться с немыслимой скоростью. Вскоре он летел в полной темноте, и это казалось бесконечным. Вспышка света!

— Где это я?