Кыштымцы

Пора принимать решения

Многих раненых удалось отправить в Екатеринбург, вместе с ними и Глазкова. Живодерова Ульяна привезла к себе домой. Лукерья засуетилась, начала расстилать постель, приговаривая:

— Да кто же его так, сердешного?

Но Ульяна упрямо покачала головой — нет, в избе не годится. Первая же соседка заглянет ненароком, и вся улица будет знать, что у Гавриловых лежит раненый Степан Живодеров, дружинник.

— Давай-ка, маманя, в баню его.

— Очумела, девка, — в баню!

Лишь теперь дошло до Лукерьи — власть переменилась. Иначе, зачем же им прятать Живодерова? Отвезти бы домой и дело с концом. Заголосила Лукерья, за волосы схватилась — не похвалит же новая власть за красногвардейца. Ульяна брови насупила, голос подняла на мать — откуда и прыть взялась. Лукерью сильнее всего это и потрясло. Гляди-ко, дочь-то у нее какая стала! А Лукерья по-прежнему считала ее тихоней. И поняла в этот миг Лукерья, что кончилась ее власть над дочерью и даже обрадовалась — устала она, хотелось опереться на чье-нибудь плечо, близкое и сильное.

Устроили Степана в бане, а ему все хуже и хуже. В себя не приходит. Мечется в бреду, кричит и матом ругается. Ульяна весь день просидела возле него, стирала у него с лица пот, смачивала высохшие губы мокрой тряпочкой.

Еле дождалась вечера и задворками пробралась к Ичевым. Алексей Савельевич был дома. Сумерничал в одиночестве на крыльце и курил самосад. Усадил Ульяну рядышком, а ей не сиделось, жгла без передыху тревога за Живодерова — а вдруг умрет?

— По делу или так? — спросил Ичев, косясь на девушку.

— По делу, дядя Алеша. Можно, в избу?

— Говори здесь, Якуня-Ваня, никого же нет.

И девушка на одном дыхании рассказала про Степана. Ичев нахмурился, затоптал цигарку.

— Сурьезная штука… — проговорил ом задумчиво и вроде бы впал в забытье.

— Вот что, девка, из вашей бани его надобно убрать, нельзя ему там оставаться. Тебя проверять зачнут, со Швейкиным же якшалась. Ужо спрятаться и тебе на время не мешает.

— Да куда же я? — растерялась Ульяна.

— Это потом. А теперь так. Беги к доктору, да поостерегись. Я тут с соседкой покалякаю, с Авдотьей. У нее Степану будет спокойнее.

— Доктор-то придет?

— Должон. Дуй — не стой!

В Кыштыме, собственно, еще не было никакой власти. Чехословаки и казаки крутились больше на станции. Но страшны-то не столько они, а свои иуды. Подглядят и донесут.

Юлиан Казимирович жил возле больницы в желтеньком маленьком домике. Ульяна поскреблась в окошко. Доктор не спал — распахнул створки окна и выглянул. Узнал Ульяну — в Совете встречал, она в больницу приходила по поручению Швейкина.

— Т-сс! — сказал он и приложил к губам палец. Захлопнул окно.

Ульяна испугалась: не будет с нею разговаривать? Но доктор открыл калитку и позвал девушку к себе во двор.

— Доктор, миленький, у меня дома раненый помирает. Скорее, прошу вас, умоляю…

— Не надо меня умолять, — сердито сказал доктор и пошел одеваться. Шли глухими переулками, порознь. Ульяна впереди, он за нею на почтительном расстоянии.

В бане плотно занавесили окошечко и зажгли лампу. Лукерью и Ульяну туда не пустили — доктор пожелал остаться только с Алексеем Савельевичем. Сняли пропитанные кровью бинты. Ичев пододвинул ближе лампу. Одного взгляда хватило, чтобы определить — на левой ноге началась гангрена. Ногу надо было немедленно ампутировать. И пришлось Ульяне еще раз бежать к домику доктора с запиской. Жена без единого вопроса собрала баульчик с нужными медикаментами и инструментом!

Операция закончилась к утру. Пока было сумеречно, перенесли раненого в баню тетки Авдотьи. Доктор ушел домой. Алексей Савельевич посоветовал Ульяне:

— Вот что, Уля, катай-ка ты в Карабаш. Сестра у меня там, пересидишь, а там видно будет.

— Дядя Алеша, а как же мама?

— Пригляжу, не боись. Не теряй, дочка, время. О Живодерове не беспокойся. Авдотья — человек верный. Степкиной Матрене пока говорить не след.

В то же утро Ульяна ушла в Карабаш.

…Через три дня в Кыштыме объявился военный комендант полковник Жиленков. Земская управа будет создана военными властями значительно позже, а пока бразды правления взял полковник Жиленков. Под резиденцию облюбовал белый дом, который пустовал. Когда положение стабилизируется, в нем откроют школу артиллерийских прапорщиков. А пока во всем огромном доме располагался комендант и его взвод. Первый приказ требовал сдачи всего огнестрельного и холодного оружия и выдачи большевистских комиссаров.

Полковник приказал адъютанту впускать к себе всех посетителей.

Аркадий Михайлович Ерошкин оказался первым из них. Нарядился, как на великосветский прием: в тройку синего английского сукна, в накрахмаленную манишку с бабочкой в синюю веселую крапинку. В штиблеты можно было смотреться, словно в зеркало. Знаменитая трость висела на полусогнутой левой руке. Апартаменты белого дома были хорошо знакомы. Комендант занимал кабинет управителя.

В приемной Ерошкина остановил щеголеватый молодой поручик.

— Что угодно? — щелкнул каблуками поручик, слегка наклонив голову. «Вот обращение так обращение, — подымал Ерошкин. — А Мишка Мыларщиков мог запросто схватить за рукав и бесцеремонно утянуть в свою боковушку». Аркадий Михайлович вытащил из жилетного кармашка визитную карточку. Сохранилась с добрых старых времен. Славянской вязью выведено: «Аркадий Михайлович Ерошкин, инженер. Кыштымский горный округ». Поручик с визитной карточкой скрылся в кабинете и появился оттуда буквально через секунду. Открыл дверь и пригласил:

— Прошу, господин Ерошкин!

Аркадий Михайлович бодрым шагом последовал в кабинет и увидел за столом полковника: тучного, лысого, подбородок наплывал на стоячий воротник кителя. Жиленков жестом пригласил посетителя сесть и внимательно оглядел его. Ерошкин отметил про себя: глаза у коменданта карие, умные.

— Слушаю вас, господин Ерошкин.

— Я пришел засвидетельствовать, некоторым образом, — заволновался Аркадий Михайлович, — свою преданность новой власти и предложить ей свои услуги.

— Благодарю, — наклонил лысую круглую голову полковник. — Уточните, пожалуйста, какие услуги вы могли бы нам оказать?

— Охотно. Видите ли, я много лет служил в управлении округа, до сих пор сохранил доверительные отношения с правителем Верхнего завода господином Ордынским. Вы знакомы с ним?

— Не имею чести.

— Кстати, господин Ордынский недавно приезжал на завод, у нас была конфиденциальная встреча относительно будущего Кыштымского округа.

— И каково же оно? — заинтересовался полковник.

— Как вы, вероятно, знаете, Кыштымские заводы принадлежали английскому акционерному обществу…

— Никаких англичан! — неожиданно хлопнул по столу пухлой рукой Жиленков. — Наводнили Россию всякими англичанами да немцами, а теперь расхлебываем!

— Простите, но… — растерялся Аркадий Михайлович, а сам все же подумал: «Ну солдафон, а по внешности вроде аристократ».

— Никаких «но»! Россия только для русских! Большевики продали Россию немцам в Бресте. Вы хотите англичанам? Не бывать этому!

— Так точно, господин полковник!

— Скажите, а при совдепах вы чем занимались?

— Я? — дрогнувшим голосом спросил Ерошкин. — Я, некоторым образом, был председателем Союза служащих.

— И большевики вас не трогали?

— Как вам сказать?

— Прямо и скажите.

— Некоторым образом не трогали…

— Странные тогда у вас были большевики. Или же вы странный, господин Ерошкин. Вы какую веру исповедуете?

— Православную, разумеется…

— Я не про то… В какой партии вы состоите?

— Я эсер, господин полковник.

— Эсер? Извините, но о каких услугах с вашей стороны может идти речь? Вы же с ног до головы красный, господин… э, — он заглянул в визитную карточку, — э… господин Ерошкин!

— Но, господин полковник!

— Вы имеете сообщить мне что-нибудь важное?

— Выслушайте меня, прошу вас…

— До свидания, господин Ерошкин!

У Аркадия Михайловича кровь отлила от лица, сердце сбилось с ритма. Едва дошел до двери. В приемной уронил трость. Стал поднимать, голова закружилась. На улице широко раскрытым ртом хлебнул свежего воздуха — пришел в себя. Ерошкин никак не мог понять, почему полковник так жестоко обошелся с ним. Неужели кто успел накляузничать? Неужели история с золотом обернулась против него? Боже милосердный! Но откуда полковнику знать ту историю — он же всего третий день в Кыштыме. Чего доброго, еще припишут сотрудничество с большевиками. Только этого не хватало.

Нет, того быть не может. И Ордынский подтвердит, и Белокопытова, и местные имущие граждане. Ведь он же, никто другой, а именно он, Ерошкин, собирал их у Евграфа Трифонова. А они возьмут да откажутся? Да еще приплетут — мол, прибрал к рукам наше золото. И ничем не оправдаешься. А ведь, казалось, перспектива у него беспроигрышная. Где же сейчас Ордынский, где перспектива? Екатеринбург еще в руках большевиков. Когда там воцарится законная власть и воцарится ли вообще — вопрос. Пока суд да дело, полковник Жиленков прикажет вздернуть его, Аркадия Михайловича, на первом же суку. Он даже кровью налился, когда рявкнул: «Да вы же с ног до головы красный!» На что жена, обычно глухая к душевным переживаниям мужа, да та заметила его угнетенное состояние. Спросила участливо — не болен ли? Аркадий Михайлович вспылил было по привычке, но вдруг до слез стало жаль себя и поплакался жене о своем неудачном визите. Она посоветовала ему исчезнуть на время, а как все уляжется, тогда и вернуться. Легко сказать исчезнуть. А куда?

Кроме того, это значит дать полковнику Жиленкову козырь. В самом деле, если не виноват, зачем же прятаться? А что делать? Сидеть дома и выжидать? Но, возможно, как раз сейчас и есть самый подходящий момент проявить себя? Большевики бросили на произвол заводы, хозяева еще не вернулись. Самое подходящее время взять на себя ответственность. В деловом совете кроме большевиков состояли и служащие, и инженеры, и другие представители. Вот и надо перехватить инициативу — встать во главе делового совета, очищенного от большевиков, и полковнику Жиленкову не к чему будет придраться. А там посмотрим, кто будет хозяином: англичане ли, которых почему-то не любит полковник, или кто другой.

Эти мысли успокоили Аркадия Михайловича, придали ему бодрости и решимости, и на другое утро он, как ни в чем не бывало, направился на службу, держа, под мышкой свою неизменную тросточку.

…Жиленков пригласил к себе священника из Белой церкви отца Николая и попросил его отслужить молебен в честь победы белого оружия, освобождения Кыштыма от большевистских комиссаров. И отслужить не где-нибудь, а на главной площади, перед памятником государю императору Александру II. Да собрать побольше народу.

Но отец Николай заупрямился. Тряс своей бородищей и гривой, золотой крест на груди теребил и твердил одно — опоганено то место. Жиленков побагровел. Розовой сделалась даже начисто бритая голова. Уперся руками о край стола, медленно поднялся из кресла и не закричал, нет, а тихо и с расстановкой сказал:

— Уму непостижимо! Даже попы, даже попы заразились большевистским духом неповиновения, — и вдруг крикнул, ударив по столу кулаком: — Да я тебя выпороть прикажу на конюшне!

Отец Николай перепугался, низко поклонился полковнику и попросил:

— Христом богом прошу выслушать меня!

К Жиленкову вернулось самообладание. Он сел в кресло, но попу сесть снова не предложил: ничего, постоит.

— Нельзя служить молебствие на том месте, господин полковник, войдите в мое положение. Опоганили мерзкопакостные большевики то место, похоронили там безбожника, христопродавца Кольку Горелова, большевистского комиссара.

Жиленков облегченно вздохнул — только-то?

— Дело поправимое, — сказал Жиленков и вызвал поручика. Тому было дано приказание — выкопать гроб с большевиком и увезти на кладбище. Пусть постараются солдаты. Подумал и добавил:

— И ночью, только ночью! Чтоб без лишних глаз. Да чтоб присутствовали при этом родственники, непременно!

…Притих Кыштым, опустели косогористые улочки. Лишь на станции вроде цыганский табор — одни войска прибывали, другие пешим порядком отправлялись по каслинской дороге к Букояну — там кыштымцы да каслинцы еще дрались с белыми. Медленно, настороженно прополз на Маук бронепоезд — силища! В броню закован, в узенькие окошечки-бойницы высовывались либо бульдожьи рыла пулеметов, либо длинные жерла пушек. Потом и на станции наступило затишье. С Букояна кыштымцы и каслинцы ушли лесом на Уфалей. Пронесся слух, будто арестовали Тимонина. Зачем-то приехал в Карабаш, не остерегся. Его сцапали и увезли в Челябинск.

Когда об этом узнал Батятин, то окончательно поверил — наша взяла. Большевикам аминь! В одно солнечное июньское утро вышел Лука Самсоныч на улицу, постоял у ворот, как давно не стоял. Брюшко погладил. Погода-то! На заказ! Ни облачка. Солнышко с утра поджаривает. Сугомак и Егоза в синей дымке — к устойчивому вёдру. Можно радоваться, бояться уже некого. Хорошо и на душе у Луки Самсоныча, благостно. А как глянул на притихший дом Мыларщиковых, зашевелилась обида. Вспомнил настырные глаза рыжего соседа. Зябко поежился. Ничего, наконец-то настало времечко, поквитается Лука Самсоныч со всеми, кто обижал его за налоги, за красавца рысака, за волкодава, за все унижения. Сполна поквитается! Стоит у ворот Лука Самсоныч, разжигает себя жаждой мести. Золотым июньским утром больше не любуется. А в это время дедушка Микита куда-то направился. В холщовой рубахе, в латаных портках. Бороденка не чесана. На батожок упирается, мимо Луки идет, кланяется:

— Доброго здоровьичка, Лука Самсоныч!

— А-а! — зло щурится Батятин. — Старый хрыч! Кончилась, сказывают, коту масленица?

— Бог с тобой, Лука Самсоныч! Что ты с самошнего утра такой злой? Али не выспался?

— Откомиссарились! Каторжника-то куда спрятал?

Дед Микита от обиды задохнулся, остановился, потоптался на месте и, сбиваясь на фистулу, крикнул:

— Ты мово Петруху не трожь!

— Петля по нему плачет, по твоему Петрухе!

— Тьфу, хорек вонючий! — в сердцах плюнул дед Микита да еще растер плевок чуней.

Батятин взвился:

— Это кто хорек?

— Ты, знамо дело, да еще живоглот в придачу.

— Да я тебя, крапивное семя!

— На-кось, выкусь! — Дед Микита показал кукиш и вознамерился продолжать путь. Но к нему подскочил Батятин, схватил за бороду и потянул вверх — дедушкина голова запрокинулась назад.

— Я те покажу хорька вонючего!

Крепко зажал Батятин хилого дедушку Микиту, у того в глазах помутилось. Поднял батог да ударил Луку по плечу. Какой уж там удар — так себе, для видимости. Но это окончательно распалило Луку. Глаза налились кровью. Озверел. Крутнул старика за бороду и повалил на землю. Принялся пинать, топтать, приговаривая:

— На те! На те! Каторжники! Бандиты!

Глаша невзначай выглянула в окошко и обомлела.

— Вань, Вань, — закричала она. — Глянь, Лука-то Самсоныч дедушку Микиту убивает! Что деется-то!

Иван как был в нижнем белье и босиком, так и на улицу выскочил. Схватил Батятина за грудки, притянул к себе и проговорил:

— Лука Самсоныч, опомнитесь, что же вы делаете?

— А, и ты тут! — накинулся Батятин на Ивана. — Когда рысака уводили с моего двора, где ты был? Рядом стоял и радовался! Пошто не заступился? А тут прибежал! Н-на! — и он ударил Серикова в скулу. Тут уж Ивана допекло. Когда Лука замахнулся второй раз, увернулся от удара и что было силы двинул вперед кулак — под самый Лукашкин дых! Батятин, словно рыба на суше, хватнул ртом воздух, всхлипнул и, переломившись пополам, рухнул на каменистую землю.

Иван склонился над дедушкой Микитой. Лицо в ссадинах, изо рта текла струйка крови. Глаза открыты, да только они уже ничего не видели. Иван бережно поднял дедушку Микиту и унес его к себе домой.

Лука оклемался, тяжело встал на ноги, осоловелым взглядом оглядел пустынную улицу и, держась за живот, поплелся к своим воротам. Через полчаса он уже в косоворотке, в праздничных сапогах и фуражке с лаковым козырьком вышел из дома и решительным шагом направился в центр. Он появился в приемной полковника Жиленкова и сказал:

— Батятин я, Лука Самсонов сын.

— Ну так что? — насмешливо спросил поручик.

— Всех кыштымских крамольников знаю, помочь хочу, отечеству нашему послужить хочу.

— Похвально, — одобрил поручик и поспешил доложить о новом посетителе полковнику. Жиленков и Лука Самсоныч столковались удивительно быстро, нашли общий язык по всем статьям. И вот Батятин вышагивает по Нижегородской улице, за ним унтер-офицер, а с тем — двое солдат. У них приказ полковника Жиленкова — обыскать дома кыштымских большевиков и всех подозрительных задержать. У Луки Батятина адреса, у унтер-офицера сила…

…Похоронили дедушку Микиту. Сериков заколотил окна в глазковском доме, на двери повесил замок. Глаша иногда заглядывала в дедушкин огород — поливала огурцы, полола морковь, смотрела за картошкой. Не пропадать же добру.

Кыштым в эти дни узнал Батятина. Лука без устали рыскал с унтер-офицером и двумя солдатами, искал спрятавшихся большевиков, но никого не находил. Станут они его ждать! Зато похватали много невинных, и каталажка уже не вмещала всех арестованных. Даже полковник Жиленков вынужден был вмешаться и освободить добрую половину арестованных, унтер-офицеру сделал внушение — хватай, но с разбором! Всех подозрительных проверил Лука, но Мыларщиковых до поры не трогал. Ему, конечно, было известно, что Михаила нет дома. Но такое он знал и о Швейкине, однако весь дом перевернул вверх дном и пригрозил посадить в кутузку Екатерину Кузьмовну. Может, Лука боялся Мыларщикова? Или Рожкова-богатея? Как ни крути, а Тоня ему дочь, хотя и отвергнутая. Или сдерживала Луку смерть старика Глазкова? А что? Замахнется и на Тоню, ему тогда по земле не ходить. А ходить ему еще не надоело.

И вот приказ по Кыштымскому заводу — всех мужиков солдатского возраста забрить в белую армию. Схватился за голову Сериков. Большевики — те уговаривали: вступай в Красную гвардию. Не хотел. Хватит, навоевался. Полковник Жиленков, похоже, уговаривать не собирался. У Ивана за плечами боевой опыт, на груди за храбрость Георгий. Такие солдаты для белой армии очень нужны. Полковнику не скажешь — будя, отвоевался! Быстро в расход пустит. Царской закваски полковничек-то!

Опять сидят вечером Иван да Глаша, огня не зажигают — горюют. Скоро полночь, а на дворе еще светло. Вот уже заря с зарею сходится. Сейчас что с удочкой на озере посидеть — благодать, что за земляникой сходить — удовольствие. А чуток позднее можно косу на плечо и в Урал — сено заготавливать, Буренке на зиму пропитание добывать. Зимой, глядишь, у Сериковых пополнение в семье будет: ох, как молочко-то пригодится! Жить да жить и радоваться! Но какая тут радость, откуда ей взяться? На дворе красное лето, а на душе декабрьская стужа. Ни за что, ни про что убил Батыз дедушку Микиту. Предает всех без стыда и совести. На что уж богатеи, вроде Пузанова и Лабутина, люто ненавидели советскую власть, готовы были большевикам глотки перегрызть, но не их детям, женам и матерям. А этот с бабами воюет — шибко паскудный человек. Даже богатеи избегают с ним встречаться, запачкаться боятся.

Иван после дедушкиных похорон весь вечер караулил Луку — тот домой возвращался поздно. Остановил возле своего дома, встал поперек пути и сказал:

— Слышь, Лука Самсоныч, — по-соседски хочу с тобой.

— Валяй.

— Ты меня знаешь — фронтовик я. Всякого нагляделся — во сколько! Ни сатаны, ни конца света не боюсь. Скумекал?

— Бреши, слухаю.

— Дедушку Микиту я тебе не прощу, понял?

— А ну, брысь с дороги!

— Не спеши. Не брыкайся, а слухай, пока я говорю!

— Да я ж тебя сгною!

— Ну и мразь же ты, Лука Самсоныч! А еще сосед. Так вот: ежели хоть волосок упадет с головы Тони Мыларщиковой, то дело будешь иметь со мной. А я постараюсь. Понял?

— Я тебя скорее к ногтю прижму! В кутузку!

— Не имеешь права, — усмехнулся Сериков.

— Это пошто же?

— А по то — я Георгиевский кавалер. Для большевиков — это нуль без палочки, а в белой армии почет!

— Эх, Иван, Иван, с этого бы и начинал. А то припомню да припомню! Мы ведь всегда поладим, чо нам с тобой делить-то?

— Многое, Лука Самсоныч, многое. Пеганку, например. А теперь вот еще дедушку Микиту.

На другой день Сериков ждал Луку с унтером, но они не пришли. Выходит, боится Лука? А все же лучше от греха подальше. Глаша шепчет:

— Вань, а Вань, айда в Урал, на наш покос. Балагушу построишь, отсидишься.

— Оно бы, конечно, так, да заваруха-то какая. И не это больно, а то, что Батыз тут совсем распояшется. Он злой кобелина, как волкодав. Погрызет вас всех. Особливо тебя да Тоню.

— А в солдатах лучше?

— Пошто же лучше? Вот жизня проклятущая наступила. Как в сказке: налево пойдешь — коня потеряешь, направо шагнешь — живота лишишься.

Глаша прислонила голову к его груди, и чует он — что-то жжет ему грудь. А это горючие слезы. Вот, мать честная, из одной беды выкарабкался, другая нависла, и кто ведает — которая страшнее. После полуночи в окно требовательно забарабанили.

— Вань, а ведь это за тобой, — прошептала Глаша. — Сгинь! Скорее сгинь!

Иван и сам понял — за ним. Не спит богом данный соседушка. Ну, погоди, паразит, поквитаемся еще! Схватил шинель, в чулане винтовку, приготовленную на всякий случай после смерти дедушки Микиты, тенью кинулся во двор, оттуда в огород. Пополз по меже в соседний огород. Слышал, как барабанили в окно непрошеные гости, Глашин испуганный голосок, батятинский подлый голос. Открыла, видать, дальше-то тянуть опасно. Засуетились по двору, на чердак полезли, в огород выскочили. Искали.

А он лежал в соседнем огороде за баней, винтовку приготовил — будет отстреливаться. Первого постарается уложить Батыза, если сунется.

Вскоре во дворе затихло. Иван терзался: заглянуть домой или не надо? Хоть бы еще разочек взглянуть на Глашу, поцеловать на прощание. Нет, пожалуй, не стоит. Могли засаду оставить. Лука — это лис, такого не проведешь!

И время позднее. Скоро светать начнет. Затемно нужно выбраться в лес, иначе выследят, мороки не оберешься. Особо-то они ему ничего не сделают, а вот в солдаты наверняка заберут. Нет, не светит ему такая перспектива. Не пойдет он в белую армию.

Выполз Иван к глухому переулку, перемахнул через забор. Огляделся. Кругом никого нет. Надел шинель, застегнул на все крючки. Фуражку прихватить не успел. На ногах только галоши. Ничего! Хорошо, что хоть это есть. Закинул за плечо винтовку и зашагал к Сугомаку. Доберется до леса, а там пойдет искать Швейкина и Мыларщикова: примут, поди? С ними-то веселее будет. Или в самом деле заберется на свой покос и пересидит эту сумятицу?

Только об одном ныло сердце: Глаша-то осталась одна да еще рядом с таким волком, как Батыз…