«И вновь я возвращаюсь…»

Теплой осенью 1887 года

Все лето он безотлучно провел в Слободе. Строительство нового, двухэтажного дома закончилось. Дом был большой — с шестью комнатами внизу, тремя наверху, с мезонином, с мебелью, сделанной на заказ в Петербурге. В просторной гостиной стоял на задних лапах тибетский медведь, держащий в передних лапах поднос, куда заботливая Макарьевна накладывала свежие яблоки, сливы. Николай Михайлович поедал фрукты в огромных количествах.

Позади медведя над ним висела акварель, написанная другом Пржевальского, генералом, бароном А. А. Бильдерлингом, где был изображен хозяин нового дома с ружьем, весь обвешанный убитыми утками после охоты в тростниковых зарослях на Лобноре. Иногда Пржевальский, проходя эту комнату, останавливался и долго смотрел на картину. Она ему нравилась.

Под взглядом его тростники раздвигались, он шел сквозь чащу, слушая сухое шуршание листьев и вглядываясь в голубеющий впереди просвет, за которым открывалась водная гладь. По ослепительно синему небу неслись облака, увлекаемые сильным, порывистым ветром, взлетали и опускались на воду тысячи птиц, оглашая воздух громким хлопаньем крыльев. Пахло свежей зеленью, тиной… В ушах его гремели выстрелы дуплетом, из обоих стволов, правое плечо ощущало быструю двойную отдачу, с неслышным в общем шуме всплеском падали в воду сбитые влет утки…

Потом он поворачивался спиною к картине, в мыслях все еще оставаясь среди тростников, рассеянно пересекал гостиную, открывал дверь в столовую, обвешанную чучелами пышноперых фазанов, среди которых красовалась голова оронго. Отсюда он шел в обширный кабинет, на стенах которого висели карты Азии, в углу, рядом с письменным столом — шкаф, где за стеклянными дверцами матово поблескивали стволы охотничьих ружей, а возле стены стояла тускло отсвечивающая бронзой фигурка Будды.

Подле кабинета располагалась спальня с богатырской кроватью — под стать хозяину.

В гостиной была и вторая дверь, выходившая на террасу, увитую лозой дикого винограда. По деревянным ступеням террасы можно было спуститься в сад, пройтись по дорожкам, аккуратно посыпанным желтым озерным песком, среди кустов дикого ревеня, привезенного из Ганьсу, среди яблонь, слив и вишен. Сам хозяин по дорожкам ходить не любил и, направляясь в свою любимую хатку, шел всегда напрямик, обходя только грядки.

Николаю Михайловичу очень хотелось, чтобы сад посильнее разросся, чтобы ветви склонялись над окнами и чтобы по весне слетались в него соловьи. Сад и правда быстро густел, дремучел, делался тенистым, уютным. Пржевальский с радостью им любовался.

В один из осенних дней он получил телеграмму: Петя Козлов успешно окончил училище и ехал погостить в Слободу. Истомившийся в одиночестве, без друзей Николай Михайлович ждал его с нетерпением. Как-то вдруг осознал, до чего же они дороги все — Козлов, Эклон, Роборовский, Иринчинов с Чебаевым! Вроде бы и родными даже стали они…

И вот к крыльцу нового дома подкатывает слободская тройка, встречавшая Козлова на станции. Пржевальский, широко улыбаясь, сходит со ступеней и стискивает Козлова в могучих объятиях. Здесь же лучащаяся улыбкой Макарьевна, повар Архип, другие домашние — и все они, как и хозяин дома, спешат обнять дорогого гостя. И сам Козлов чувствует в эту минуту, будто вернулся домой после долгой отлучки.

В дом, однако, Пржевальский Петра не пустил, а подвел, все еще обнимая, к весам и заставил взвеситься. После этого достал из кармана записную книжку и сделал аккуратную запись. «Будешь уезжать — узнаем, сколько прибавил, — рассмеялся Николай Михайлович в ответ на недоуменный взгляд гостя. — Я, брат, намерен тебя как следует откормить после твоего училища!»

Взяв Петра под руку, Николай Михайлович повел наверх, где была уже приготовлена комната — посмотреть ее и привести в порядок себя. Потом они сошли в кабинет, и хозяин, подведя гостя к шкафу с ружьями и отворя стеклянные дверцы, заставил поздороваться со штуцером Ланкастера, с дробовиком Пёрде, приложившись к обоим.

«Вот видишь, как они скучают по тибетским медведям и диким якам и опять зовут меня туда… — проговорил Николай Михайлович. — Пожалуй, пойдем, как ты думаешь?»

«Конечно, пойдем!» — ответил тихо, с улыбкой Козлов.

А стол уже ломился от угощенья. Все как и полагается в этом доме — и заедочки, и усладеньки, и запивочки. Пржевальский с таким аппетитом набросился на еду, будто нарочно бог знает сколько голодал, дожидаясь Козлова.

Никак они не могли вдосталь наговориться… Перебивая друг друга, вспоминали последнее путешествие, спустились в сад, продолжая оживленно беседовать, прошли мимо хатки, взошли на холм, поросший березами, присели над озером — и все говорили, говорили безостановочно…

Озеро, лежавшее у их ног, постепенно заполнялось вечерними красками, небо густело, пока не заискрились звезды, а эти двое сидели рядом и со странной, какой-то запоздалой радостью выхватывали жадно из памяти изнуряющие пеклом пустыни, леденящие душу ветры нагорий, скалистые горы, покрытые снегом…

Кажется, столько насмотрелись, столько натерпелись всего, а ведь и как тянет обратно…

«А помнишь тот вечер, — сказал вдруг Пржевальский, — который решил твою судьбу? Тот вечер, когда ты один сидел на крыльце пешеткинского домика и любовался небом; помнишь ли, как я, проходя тогда в свою хатку, спросил тебя: «Чем вы здесь занимаетесь?» А ты ответил мне: «Любуюсь красотою неба, которое там у вас, в Азии, должно быть, еще чище, еще прозрачнее!» Тот вечер ты должен помнить: твоя душа открылась мне, и я узнал в тебе своего будущего спутника — родную, близкую душу».

Как же не помнить! На всю жизнь запомнил Козлов тот замечательный вечер!

Долго говорили они, сидя на холме под березами, тихо шелестящими листвой на легком, еще теплом ветру…

Утром, когда Козлов просыпался, Пржевальский уже сидел в хатке — спешил закончить описание их последнего путешествия. Петр, не желая его отвлекать, обошел в одиночку окрестности, посетил любимые места. Под вечер он приходил в библиотеку, по просьбе Николая Михайловича расставлял книги, составлял их опись.

Как-то раз, когда уж смеркалось, Козлов, не найдя Пржевальского в доме, направился к хатке, открыл неслышно дверь и вошел. Николай Михайлович сидел у растворенного окна, положив ногу на ногу и скрестив на груди руки. За окном где-то поблизости пел соловей.

Заслышав шаги, обернулся: «А, это ты…»

«О чем задумались, Пшево? — Козлов иногда его так называл. — Не иначе как соловьиные трели зачаровали…»

«Соловей? Да, чудесно поет… Только ведь, знаешь, я здесь лишь телом, а дух мой постоянно витает в Азии…»

Козлов промолчал. Потом сказал негромко: «Значит, пора собираться в дорогу».

«Пора, — ответил Пржевальский, — давно уж пора».