«И вновь я возвращаюсь…»

Ранняя весна 1886 года

Он уж и сам не смог бы сказать, сколько времени брел по пустыне один. Жгучее солнце и волна горячего воздуха, которую выдыхал раскаленный песок, иссушали последние силы. Пржевальский шел, с трудом переставляя непослушные ноги и чувствуя, как едкий пот, струившийся по лицу и шее, тут же высыхал, обращаясь в колкие кристаллики соли и стягивая воспаленную кожу.

Остановившись, он обернулся и увидел одинокую неровную цепочку своих следов, оставшуюся на сыпучем песке. Скоро и ее не будет: следы в пустыне остаются недолго…

Рука его безотчетно потянулась к фляге, висевшей у пояса. Ясно сознавая, что она давно уже опустела, Пржевальский все же свинтил крышку, закинув голову, опрокинул флягу.

Ни капли. Он отшвырнул флягу прочь, и она со звонким шорохом и побрякивая пробкой, болтавшейся на цепочке, покатилась по склону.

Может быть, хватит мучиться? Может, лечь на этот горячий песок и дождаться последней минуты… Все равно своих не найти…

Он сделал несколько неверных шагов, ноги подкосились, он упал. С трудом поднялся и, сделав шаг, снова упал…

Все. Теперь уже не подняться.

Однако, собрав все силы, он встал. И вновь горячая волна захлестнула его… Неужели это конец?!.

Пржевальский открыл глаза и медленным, не вполне еще осознающим все взглядом обвел стены и потолок. Ощутив выступившую на лбу испарину, отер ее горячей ладонью.

Господи! Да ведь дома же он, в Слободе. В собственной постели на мягкой подстилке из хвостов диких яков, какой нет ни у одного из царей!

Пржевальский откинул одеяло, опустил босые ноги на пол и, ступая по половицам, приятно холодящим подошвы, подошел к окну. Раздвинув ситцевые занавески, выглянул в сад.

Солнце уже встало над лесом, но еще цеплялось за голые черные ветви высоких деревьев. Снег в саду почти весь уж сошел и остался только в самых укромных, затененных местах, да и тому лежать теперь недолго осталось. А рядом, в земле, согретой солнцем, виднелись первые ростки хотанских и ак-суйских дынь и арбузов. Сильно сомневался он, что приживутся в смоленской земле азиатские гости…

Николай Михайлович отворил окно, и в комнату ворвались острые весенние запахи земли, стряхнувшей снежный покров, древесной коры, подогретой первым теплом. Редкие побеги, казалось, тоже отдавали прохладному воздуху свой аромат.

Весело щебетали, перелетая с ветки на ветку, синицы, и от всех эти запахов и голосов совершенно нестерпимо захотелось вдруг выйти из дома, углубиться в оживающий лес и идти долго, до полной усталости, не отдавая себе отчета, куда и зачем…

Как же истомился он без всего того, что открылось сейчас перед ним, за недели, проведенные в сыром Петербурге… Сначала чрезвычайное торжественное собрание в Императорском Географическом обществе, во многом приятное, но и утомительное в чем-то и тягостное из-за речей. Потом выступления в Главном штабе — в зале, блистающем отсветами от бесчисленных аксельбантов и эполет, потом городская дума, Академия генерального штаба…

Нет, положительно от всего этого можно с ума сойти! Он вовсе и не помышлял о такой популярности, когда по Невскому и ста шагов невозможно пройти, чтобы не узнали, не приветствовали бы поклонами незнакомые люди, не останавливали бы едва знакомые, чтобы засыпать целою кучей вопросов…

А ведь недавно как будто сам набивался — ходил, убеждал, упрашивал, доказывал необходимость, целесообразность снаряжения первой своей экспедиции по Уссурийскому краю. Столько всяких высоких порогов пообивал… Еще неизвестно, как бы судьба повернулась, если бы не Петр Петрович Семенов-Тян-Шанский…

Да и прошло-то, кажется, не так-то и много с тех пор… Хотя нет, двадцать лет уж прошло… Быстро, быстро время бежит…