«И вновь я возвращаюсь…»

ДОРОГА ПЕРВАЯ,

Время быстро бежит, и жизнь быстро проходит. Детство — покойное, ясное — так ли уж оно далеко? Первое ружье, подаренное дядькой., Павел Алексеевич Каретников, матушкин брат, сам был страстным охотником и, хоть и любил приложиться украдкой к графинчику, стрелял хорошо, рука у него не дрожала.

Как он гордился и радовался, когда двенадцатилетний Коля принес домой первый трофей — лисицу, которую сам выследил и застрелил возле поры… И как испугалась матушка, увидев его в дверях — возбужденного, с ружьем в руках, в рубахе, измазанной лисьей кровью…

А батюшки тогда уже не было. Михаил Кузьмич мало пожил — всего-то сорок один год… Слаб был здоровьем, почему и службу рано оставил в чине поручика. И богатства тоже не нажил. Только и было у него — небольшая усадьба Отрадное. Зато о дворянском своем происхождении, хоть и не очень-то знатном, при случае любил помянуть.

Род их шел от лихого запорожского казака Карпилы Анисимова сына Паровальского, поступившего в польскую службу и в 1581 году получившего дворянский герб из рук Стефана Батория. В Польше же Паровальский и стал Пржевальским, переделав фамилию на польский лад.

Николай Михайлович хорошо помнил свой герб, хотя в отличие от отца и не любил отирать с него пыль: в красном поле рыцарский шлем с тремя перьями и лук со стрелой, направленной кверху.

Матушка же Елена Алексеевна, смуглолицая красавица, была и вовсе рода простого — отец ее происходил из тульских крестьян, дослужился до фельдъегеря на доставке царских депеш и, выйдя в отставку, поселился в селе Кимборове, в своем имении.

Живность всякую любил необыкновенно, держал дома попугаев и других птиц, позволяя им беспрепятственно порхать по комнатам, и вдобавок неизвестно где раздобыл обезьян.

Видимо, вот эта любовь к живому и передалась его детям — Елене и Павлу, а уж через них и внуку, Николаю Михайловичу. Уже будучи взрослым совсем, офицером, во время службы в Полоцком полку, где больше предавались разгулу и пьянству, чем службе, Пржевальский предпочитал уйти в лес, побродить в одиночестве, послушать птиц, поющих на воле, пополнить гербарий, который собирал тайком от товарищей.

В полку он окончательно расстался с мечтой, тщательно скрываемой и оберегаемой от развеселых товарищей. Как же долго носил он ее, готовился любою ценой добиться ее…

Ему снились затерянные в дебрях озера Африки с розовыми фламинго, причудливо изгибавшими шеи в прибрежных тростниках, зеленые холмы, покрытые девственными лесами, где то и дело раздаются пронзительные обезьяньи крики, бескрайняя саванна, в которой в тени зонтичных акаций пасутся жирафы… Так ему хотелось увидеть все это… И главное, найти истоки Белого Нила, на поиски которых уходило столько смельчаков. Уходили и исчезали бесследно.

Но нет, не суждено ему пройти по Белому Нилу и Африку увидеть тоже не суждено. Оп сделает больше. Гораздо больше!

Далеко на востоке, на границе Российской империи песет свои воды Амур. Там лежит край, почти так же мало исследованный, как и иные области Африки. О людях, что его населяют, о птицах и зверье, живущих в его лесах, почти ничего не известно. И прапорщик пехотного полка Николай Пржевальский подает по инстанции рапорт с просьбой перевести его на Амур.

Полковник, изучив внимательно рапорт, отправил его и корзину для мусора, а мечтателя-прапорщика — на гауптвахту на трое суток. Не в первый раз, однако, Пржевальский отбывал наказание. Вспыльчивый, нрава крутого и независимого был человек…

А цель свою и теперь мечту не оставил. Путь для него оставался один — через Академию генерального штаба. Хотя и понимал, разумеется: в академию тоже еще надо попасть, да и потом на Амур непросто будет пробиться.

1861 год начался с событий бурных, горячих. В феврале царь подписал манифест, где объявлял, что «крепостное право на крестьян отменяется навсегда». Но эти слова, несущие вроде бы свободу, обернулись самым бессовестным грабежом парода: больше пятой части крестьянской земли было отсечено в пользу помещиков, а за то, что крестьянину выделялось, его заставляли платить выкуп. Слова манифеста остались словами еще и потому, что в большинстве губерний крестьяне по-прежнему оставались в черной кабале у помещиков.

Волны народного гнева одна за другой накатывались на российскую землю. Царь приказал остановить их штыками и пулями…

Пржевальский в это время молод совсем, ему только-только исполнился двадцать один год, и кажется, он не вполне еще понимает суть происходящих событий. Обложившись книгами, занимаясь по десяти часов в сутки, готовится он в академию. Осень он встречает с уверенной, окрепшей надеждой.

А денег нет. Хоть и недалек Петербург, а добраться до пего все же надо. И жить в нем тоже надо на что-то. Не хотелось Пржевальскому одалживаться в полку, да и нужных денег вряд ли бы могли ему дать любящие повеселиться товарищи, но нашлась одна добрая душа, ссудила 170 рублей с тем, чтобы через месяц он вернул на сто рублей больше. А что сделаешь? Пришлось согласиться.

И вот он уже в академии, этот широкоплечий молодой офицер, смуглый, как его мать, и с такими же, как у нее, чуть вьющимися черными волосами. Только над правым виском серебрится ранняя прядь седины. Взгляд голубых глаз прям, открыт, независим. Он беден, у него по-прежнему пустовато в карманах, не всегда есть на что пообедать, но он полон сил и стремления превзойти все науки и добиться осуществления плана.

Память у него была изумительная. Показывал такой фокус товарищам: брал книгу, незадолго до того прочитанную, предлагал кому-нибудь раскрыть ее где угодно и прочитать на выбор несколько строк. А дальше уж читал по памяти сам страницу за страницей четко, почти не сбиваясь.

Учился прилежно, но не выставлялся, не проявлял понятного усердия, а все остальное время, частенько и ночь, просиживал над книгами о Дальнем Востоке и Лани, читал труды всемирно известных путешественников, ботаников и зоологов. Очень хорошо понимал этот молодой человек, что академия не может дать ему знаний, без которых потом невозможно никак обойтись, если уж он определил для себя путь открывателя новых земель.

Как странно, что тогда уже он ясно осознавал, что хотел, несмотря на юность свою, на такую далекую, казалось бы, недостижимую цель…

И все же из академии его чуть не выгнали. Была практика после первого курса, его направили в Боровичский уезд неподалеку от Новгорода. Где-то здесь, как раз в этих краях, родился Миклухо-Маклай. Пути его и Пржевальского пересекутся еще несколько раз и потом уже навсегда разойдутся.

За время практики Пржевальскому предстояло сделать геодезическую съемку, да только ему не до съемки сейчас. В лесной чаще раздаются крики вальдшнепов, возле озер и болот крякают утки — разве может равнодушно слышать их голоса сердце охотника!

Забросив планшет, позабыв о существовании теодолита и нивелира, с дробовиком в руках, надев высокие болотные сапоги, бродит молодой охотник по мхам и травам. Часто вспоминалось ему в это время родное Отрадное…

Попрактиковался он тогда с ружьем превосходно, было что вспомнить. Спохватился как-то, бросив взгляд на планшет, почти пустой первозданно, а уж все, пора возвращаться. Попытался было доделать работу хоть кое-как, да, так и не окончив, оставил. Спасла его только блестящая сдача устного экзамена по геодезии.

Пошел второй и последний курс академии. Теперь пылится на стенке ружье, Пржевальский с пером в руке за столом, заваленным книгами. Методично, день за днем пишет он первый свой труд «Военно-статистическое обозрение Приамурского края». О тех местах он прочел все, что мог найти в библиотеках, — книги, журнальные и газетные статьи. Он учился анализировать, сопоставлять, делать свои выводы.

Окончив работу, Пржевальский послал ее в Географическое общество. Это был уже второй шаг к намеченной цели, и Пржевальскому хотелось, чтобы его оценили.

Может быть, ему повезло, что «Обозрение» попало в руки Петра Петровича Семенова-Тяп-Шанского, а может, так и должно было случиться: Семенов, сам еще тогда молодой, хорошо помнил и понимал, как это важно для молодого человека — поддержка на первых порах, потому и взялся читать рукопись никому не известного Николая Пржевальского.

И вот, поглаживая окладистый бакенбард, Семенов пишет свой отзыв: «Работа основана была на самом дельном и тщательном изучении источников, а главное, на самом тонком понимании страны». Как же обрадуется Пржевальский, прочитав эти слова! Ведь если сам Семенов, великий открыватель и путешественник, разбивший теорию Гумбольдта о вулканическом происхождении гор Центральной Азии, если уж он оценил!

Но Пржевальский узнает об этом не сразу. После окончания академии его направляют в Варшаву взводным офицером в только что открывшееся юнкерское училище и одновременно с военной должностью преподавателем истории и географии.

Нет худа без добра: в Варшаве можно пополнить свои знания об Уссурийском крае и Азии. Теперь он поручик — в том же звании, до которого только и смог дослужиться отец.

Времени даром он не терял. Каждый день был уплотнен до предела. Вставал в четыре утра и нередко, боясь упустить и минуту, в одном белье садился за стол, где его ждали «Картины природы» Александра Гумбольдта и девятнадцатитомное «Землеведение» Карла Риттера.

Путь к пустыням и горам Центральной Азии лежал через лесные дебри Уссурийского края. Он вполне ясно давал отчет себе: чтобы добиться права на экспедицию а Азию, нужно доказать другое право — называться исследователем. Берега Амура и Уссури — вот где он должен испытать себя и доказать, что способен работать самостоятельно.

Вот тут-то он и узнает об отзыве Семенова на его «Обозрение», Семенов обещает Пржевальскому рекомендательные письма, другую поддержку, без которой в дальних краях вряд ли ему обойтись, только денег на экспедицию не обещает и просит понять, почему. По той же причине: надо сперва доказать, что он может организовать и провести экспедицию.

И еще одну, очень для него важную новость узнает горячий, нетерпеливый Пржевальский: за работу по Приамурскому краю его избирают в действительные члены Географического общества. В то самое общество путешественников, оказаться в котором он давно втайне мечтал.

Он снова подает рапорт по инстанции с просьбой перевести на службу в Сибирь, ждет в нетерпении, то сомневаясь, то вновь оживая надеждой, и уже почти не верит себе, читая приказ: «Штабс-капитан Пржевальский Н. М. причислен к Генеральному штабу с назначением для занятий в Восточно-Сибирский военный округ…»

Вот как будто бы и начинается то, к чему он столько готовился… Впрочем, как посмотреть: возможно, все это началось значительно раньше.

Долго, однако, не был он в Петербурге. Пржевальский хорошо знал и любил Москву, но город на Неве был ему все же ближе. Не было в нем вот той иногда ошеломляющей разницы с городами Европы, которую непременно ощущаешь в Москве. Но зато самобытна она и хороша…

А в Петербурге он впервые увидел Семенова-Тяп-Шанского. Сначала не слишком уверенно, но по мере рассказа загораясь и увлекаясь, Пржевальский изложил ему свой план экспедиции в Центральную Азию, Семенов молча кивал, внимательно слушая, согласился — да, Россия должна закрепить свои научные успехи, достигнутые в первых экспедициях в районы Центральной Азии. Сначала закрепить, а потом и расширить сферу исследований. Англичане давно уже рвутся в Центральную Азию, с другой стороны, подобные попытки предпринимали и немцы, а нам сам бог велел — у пас-то, считай, под боком она. Нельзя допустить, чтобы пас опередил кто-нибудь.

Семенов, прощаясь, пожелал удачи в уссурийской экспедиции, если, разумеется, Пржевальский сумеет ее снарядить. Уже потом как-то сказал про него: «Из талантливого молодого человека может выйти замечательный путешественник». Кажется, Пржевальский так и не узнал никогда, какое впечатление он произвел тогда на Семенова.

Захолустный деревянный Иркутск обескуражил Пржевальского. Так и написал о нем позже: «Иркутск — гадость ужасная…», но начальником Восточно-Сибирского округа здесь был генерал Б. К. Кукель, к которому в кармане Пржевальского лежало рекомендательное письмо от Семенова. И что, пожалуй, не менее важно, Кукель занимал еще пост председателя Сибирского отдела Русского географического общества.

Пржевальский верил, что ему удастся убедить генерала в необходимости экспедиции по Уссурийскому краю, а уж все остальное будет зависеть от него самого.

Генерал встретил штабс-капитана приветливо. Расспрашивал о Петербурге, лежащем будто за тридевять земель от Иркутска, о новостях в Географическом обществе и о Семенове тоже расспрашивал. Кукель обещает на два года отправить его в экспедицию.

Пржевальский счастлив в преддверии первой своей экспедиции. Целый месяц он копается в местной библиотеке Географического общества, приводя ее в порядок по просьбе Кукеля, а заодно и пополняя знания о природе Уссурийского края. Одновременно он снаряжает будущую спою экспедицию и ищет спутника, готового разделить с и нм тяготы странствий.

Он выбрал мальчика, сына ссыльной, шестнадцатилетнего Колю Ягунова, усердного и серьезного не по годам. Коля был неплохо знаком с топографией и через некоторое время вполне добротно стал препарировать. Он быстро привязался к Николаю Михайловичу, и Пржевальский платил ему тем же.

Ну вот теперь, кажется, все и готово: компас, маршрутные карты, термометры, ружья да четыре пуда дроби для них — в дороге придется самим кормить себя. Можно трогаться в путь.

За три дня до отъезда Пржевальский торопливо, волнуясь, пишет письмо другу Фатееву: «На меня выпала завидная доля и трудная обязанность — исследовать местности, в большей части которых еще не ступала нога образованного европейца. Тем более что это будет первое мое заявление о себе ученому миру, следовательно, нужно поработать усердно».

Что уж там говорить… Ничего волей случая не выпадало ему. Сам всего добивался. Сам отыскал свою звезду и поверил в нее. Свет ее отныне будет освещать его путь.

В конце мая 1867 года началась первая большая дорога. Вместе с Ягуповым и Николаевым добрался на почтовых он до Байкала, переправился на пароходе на другой берег, пересек все Забайкалье и в Сретенске, городишке, рассыпавшем свои дома по берегу Шилки, вновь пересел на пароход, идущий к Амуру.

И вот он стоит, оперевшись руками о поручни и слушая, как колеса звонко шлепают плицами по воде. Медленно отплывает, растворяется за кормой Сретенск, и с каждой минутой, кажется, приближается цель…

Да только не прошел пароход и ста верст, как напоролся на камни и получил большую пробоину. Пржевальский, в нетерпении ожидавший минуты, когда увидит Амур, берет лодку и, прихватив с парохода одного пассажира, на веслах пускается вниз по реке.

Его зоркий охотничий взор изучает гористые мрачные берега, зажавшие реку в теснине, внезапно открывающиеся небольшие луга, горные пади. Изобилие птицы пробуждает охотничий пыл, и он, ив в силах побороть искушение, то и дело заставляет повернуть лодку к берегу. Кулики, утки, черные аисты становятся его первой добычей… Эти несколько дней пути по быстрой Шилке для Случайного попутчика, которому неведома была охотничья страсть, превращаются в пытку.

В селе Хабаровке Пржевальский покупает большую лодку, нанимает гребцов-казаков и отправляется вверх по Уссури ровно через месяц после того, как лихая почтовая тройка вынесла его из Иркутска.

С жадной поспешностью ведет он свои наблюдения, на ночевках при неровном свете костра, положив дневник на колени, покрывает его страницы первыми записями.

Леса — дикие, буйные — как непохожи они на родные леса Смоленщины… Грецкий орех здесь соседствует с пихтой, виноградная лоза вьется по могучим стволам кедров, пробковое дерево можно увидеть рядом с елью и кленом, а пальмовидный диморфант — возле липы. Где еще можно увидеть такое поразительное сожительство растений юга и севера… Где еще можно встретить владыку тайги — медведя, принюхивающегося к следу только-только прошедшего тигра — владыки джунглей…

Торжественное величие видит молодой путешественник в скалистых горах, покрытых девственными зарослями, в лесных исполинах, вознесших свои кроны над всеми остальными деревьями. И нет для пего ничего приятнее, чем слушать голоса вольных птиц, раздающиеся под пологом дремучего леса, чем слышать шорох листвы, тронутой набежавшим порывом ветра…

Все дальше и дальше Пржевальский ведет своих спутников вверх по быстрой Уссури. За двадцать три дня прошли они около пятисот верст до станицы Буссе, где в Уссури вливается река Сунгача. Горы теперь остались далеко позади, не в силах сдержать бег свободной реки, и они выливается на широкую, кажется, бескрайнюю равнину, покрытую множеством больших и малых озер.

Пусто здесь, чуть в стороне от Буссе. Лоскута земли но найти, чтобы основать поселение. Лишь четыре российских пограничных поста, где живет всего по нескольку казаков. От двадцати до тридцати верст разделяют эти посты. Унылое, однообразное безлюдье открылось, взорам пришельцев… И если и было что-то, могущее порадовать взгляд, то это розовое покрывало нелюмбии — ближайшей родственницы гвианской виктории, щедро разбросанное по озерам и заливам Сунгачи. Ее огромные круглые листья местами сплошь закрывали воду, а крупные цветы поднимались над сочной и яркой зеленью на толстых стеблях.

Множество необычайных впечатлений захлестнуло Пржевальского…

Потом озеро Ханка, дающее исток Сунгаче, вытянутое эллипсом с юга на север и лежащее между далекими горами в синеющей дымке и болотами, подступающими вплотную к его берегам с другой стороны. Быстро пополняется гербарий в этих местах. Лгунов спеша препарирует птиц одну за другой, по самое удивительное — это мир, который скрывается в Ханке и о котором почти ничего не известно.

Поразительное разнообразие рыб обитает в здешних водах — тридцать три вида насчитал путешественник: окуневые, лососевые, карповые, щуки, сомовые, угревые палимы и осетровые. Самая крупная из них — калуга, нередко доходящая в весе до тридцати пудов, а старожилы уверяли, что им попадалась калуга и в пятьдесят пудов. Одной черной икры в такой рыбине находят до четырех пудов и, поскольку готовить к хранению не умеют, чаще выбрасывают. А на другом берегу Ханки — удивлялся Пржевальский — на посту Камень-Рыболов эту же икру, только в жестянках, доставленную из Москвы, по два рубля за фунт продают. Воистину не ведает правая рука, что делает левая…

Хорошо жилось им на Ханке. Но не одной рыбной ловлей, охотой, набивкой чучел и сбором гербария занимался Пржевальский в этом краю. Памятуя наказ генерала, он изучает условия жизни отважных русских поселенцев, основавших деревни Турий Рог, Троицкое и Астраханку, что раскинулись по западному берегу озера, описывает их быт, принесенный простыми людьми из далекой России. Все родимые привычки, приметы, поверья вместе с нехитрым своим скарбом привезли сюда русские люди.

Небогаты, хотя и трудолюбивы они. Однако и за короткий срок сумели обзавестись всем необходимым в хозяйстве. И еще бы больше имели, если бы не два наглых торговца, обирающих поселенцев, продавая им товары по самым безобразным ценам, как записал Пржевальский в своем дневнике. Возле труженика всегда найдут себе место и обоснуются прилипалы и приживалы, а как же иначе… Дома так, значит, и здесь тоже.

Целый месяц — весь август — провел Пржевальский на берегах этого озера. Пополнил гербарий 130 видами цветущих растений, в глухих местах наблюдал, как тяжелая скопа ловила рыбу, сложив крылья и камнем кидаясь в воду. Следил за соколом-сапсаном, молнией бьющим из тростника по беззаботно гуляющей птице. Видел, как медленно, словно в сомнении, выползала из воды черепаха… Сколько всего любопытного можно было бы повидать в этих краях, если бы время и деньги позволяли остаться… Но нет, пора и в дорогу. К побережью Японского моря влечет она путешественника.

И снова они в пути. Пройдена обширная холмистая степь с редкими рощицами дуба и черной березы, остались позади болотистые долины, заселенные неимоверным количеством гусей и уток различных пород, журавлями и цаплями. Окидывая взглядом богатые растительностью и всякой живностью земли, Пржевальский примечает, где можно будет поставить новые поселения, какие низины Уссури во время разлива своего затопляет и делает непригодными для земледелия, а какие остаются для нее недоступными, где надо будет построить дорогу, а где и гать проложить. Уже и по-хозяйски смотрит молодой путешественник на эти края.

Неподалеку от деревни Никольское он обнаружил остатки двух земляных укреплений, о которых никто из местных жителей не смог ничего рассказать — ни того, кто их строил, ни даже того, к какому времени их отнести.

Погрузившись в раздумья, бродит Пржевальский по наполовину разрушенным и засыпанным стенам, поросшим травой и кустарником…

Меж тем близилась осень. Спускаясь по Суйфуну в Новгородскую гавань, Пржевальский отмечал явные следы ее приближения. Леса начал покрывать первый слой позолоты, стаились птицы к отлету, а стрижи и ласточки уже устремились на юг. Холоднее стало ночами…

В Новгородской он впервые в жизни ощутил дыхание океана. Стоя на краю русской земли, вдыхал он горько-соленым, йодистый запах гниющих водорослей, вслушивался в мерный рокот океанской волны. Страницы дневника покрываются новыми записями, спешными от обилия нахлынувших впечатлений, но притом обстоятельными, как было обстоятельным и все, что он делал.

Отсюда, из Новгородской же, он отправился в экспедицию в гавань Святой Ольги, чтобы переписать русских крестьян и проникнуть в малоизученную область на юге Уссурийского края. Шесть вьючных лошадей несли несколько пудов сухарей, мешок проса и столько охотничьих припасов, что их хватило бы на самую большую охоту.

Как-то в долине Сучана уже в ноябре обнаружили следи крупного тигра. Зверь вел себя нагло — прошелся по всей деревне, где остановился Пржевальский, и, будто бросая вызов, подошел к самым окнам дома его.

Наскоро набросив одежду и прихватив с собою солдата, вооруженного пикой, кинулся он по следу, ведущему в густой тростник, росший по берегу озера.

Вот это была охота, которую ему не терпелось давно испытать. До предела обострив свой слух и зрение, крадучись шел Пржевальский по зарослям. Вот вытоптанная площадка со следами еще не подсохшей крови — здесь тигр сожрал унесенную из деревни собаку… Чуть дальше, уже на открытом пространстве, он увидел место, где зверь отдыхал, а вскоре на небольшом холме промелькнуло его гибкое желтое тело. Пет, не догнать…

Но все равно миг чудесный! Палец на курке ставшего вдруг невесомым штуцера, дыхание, само собой участившееся, и сердце, в преддверии опасности забившееся сильнее…

Охотничья тропа, по которой бродил оп, нередко выводила на берег моря. В тихих пустынных заливах на желтеющем дне видел малиновых медуз, морских звезд, распластавших свои лучи на песке, груды раковин, выброшенных волной на прибрежные камни. А дальше, где шла глубина, показывали черные спины киты, время от времени пуская фонтаны. Другая совсем земля… Ради того чтобы увидеть ее, стоило пересечь всю Россию…

Присев на вершине утеса, долго глядит Пржевальский в океанскую даль, где в синеющей дымке на горизонте чудятся ему дивные страны вечной весны и лета, острова, пропитанные солнцем и населенные темнокожими обитателями. Скалистые их берега окаймляет шелестящий кронами пальмовый лес, крики незнакомых животных несутся из чащи…

Не знал он, что в те самые земли, пригрезившиеся в океанской дали, как раз в это время уже стремился такими же мыслями и молодой Миклухо-Маклай… С друого, северного русского берега придет он к тем островам.

Пржевальский под мерный рокот прибоя уносится мысленно в неведомую глубину минувших веков, и в еще большем величии видится ему океан… Лишь голоса потерявших его товарищей приводят в себя путешественника.

Подошла зима. Пышным покрывалом лег снег, на котором четким рисупком обозначились следы птиц и зверей. Маленький отряд перевалил через главный хребет Сихотэ-Алиня и спешно спускался к устью реки Даубихэ, где располагалась русская телеграфная станция. Так не хотелось путникам встречать Новый год в глухой холодной тайге…

А пришлось. Новый, 1868 год застал их в грязной, холодной фанзе измученными после изнурительного перехода в таежных дебрях. Кончились сухари, подошел к концу запас проса, всякая охота из-за глубокого снега превращалась в пустое занятие. Уже две недели, как никто из небольшого отряда не смог ни разу умыться. А ведь где-то стоят теплые избы, и столы в них уставлены обильной едой… Матушка где-то, бог весть как далеко, крестясь, который уж раз вспоминает своего Николая…

Пржевальский, склонясь над дневником при слабом свете свечи и плохо ощущая окоченевшие пальцы, пишет: «Во многих местах вспомнят обо мне сегодня в Европе и, вероятно, ни одно гаданье, самое верное, не скажет, где я теперь нахожусь. Этих мест, куда я забрался, пожалуй, не знает и сам дьявол».

За окном чернильно-густая ночь. Изредка потрескивают прохваченные морозом деревья, негромко посапывает уснувший на лавке Ягунов, зябко завернувшись в овчинный полушубок. Еще один Новый год…

Весеннее солнце вытопило зябкое воспоминание о бессонных ночевках под елями, лиственницами, подпирающими ушитый звездами полог, о бессонных часах, в которые на бороде и усах от дыхания намерзали сосульки и, подтаяв, отвратительными холодными струйками сбегали под рубаху на тело.

Весной жизнь совершенно иная! Чудная жизнь, полная свободы и наслаждений! Столько радости несет с собой свежая зелень, столько волнующих кровь ароматов источают цветы! От пения птиц дрожит, звенит чистый, насыщенный солнцем воздух, вдыхая который, ощущаешь кружение… Как бы жить тогда, не будь в нашей жизни весны…

Вновь подошло время большой охоты. С замиранием сердца, знакомым любому охотнику, выслеживает Пржевальский осторожную кабаргу, быструю косулю и степенного лося. Множество раз выходил один на один на медведя, и однажды раненый зверь, с разъяренным ревом бросившись на охотника, едва не подмял его под себя.

Хладнокровный выстрел всего с четырех шагов уложил медведя на месте, но и спустя много лет Пржевальский видел как наяву оскаленную пасть и огромные зубы.

Пополнялся и гербарий. В долине реки Лэфу в зарослях аира и тростеполосицы находили они лилии, лютик, валериану, касатика, выше — в горах — таволгу, леспедицу, рододендрон, в падях и долинах встречали другие растения, свойственные Уссурийскому краю: пробковое дерево, грецкий орех, абрикос, ясень и ильм.

Днем в свете жаркого дня их мучили оводы, находившие ничтожнейший оголенный участок тела и приводившие в неистовство лошадей. В сумерках и ночью не было спасения от комаров и мошки.

И все же лето лучше зимы!

В эти жаркие дни Пржевальский получает приказ прервать свою экспедицию, направиться в долину реки Сучана и принять команду над отрядом, выступающим против хунхузов. Банды хунхузов — «красных бород», состоящие из людей разных племен, ворвались в русское Приморье, спалили два казацких поста, деревни Суйфунскую и Никольское. Много крови пролилось в тех местах, где проходили хунхузы…

Отряд молодого штабс-капитана выбил незваных пришельцев за пределы России в Маньчжурию, а сам он за превосходно проведенную операцию был произведен в капитаны и назначен адъютантом штаба войск Приморья.

Штаб помещался в Николаевске-на-Амуре, и Пржевальский скрепя сердце вынужден был отправиться к месту своего назначения.

Потянулись тягучие, тоскливые дни. Занятий, кроме службы, здесь не было никаких совершенно. Местный чиновный люд, офицеры, купцы долгими вечерами пили штофами водку, с картами в руках сражались за столом, покрытым зеленым сукном.

Пржевальский не пил совсем и уже потому обращал на себя внимание, не курил и в душных, насквозь прокуренных комнатах чувствовал себя самым прескверным образом.

В это время он обрабатывает собранные коллекции, работает над описанием путешествия. Думая о завтрашнем две, о своих мечтах и надеждах отправиться в экспедицию в Центральную Азию, со все большей ясностью видит он скудость средств и возможностей, на которые можно было бы реально рассчитывать. На капитанское жалованье экспедицию не снарядишь…

Оп садится за карточный стол — хладнокровный, расчетливый. Обуздав горячность и охотничий пыл, он играет методично, спокойно. Подвыпившие купцы, нажившие бессовестной торговлей себе состояние, не успевают опомниться, как их деньги оказываются в руках черноволосого капитана с проницательными голубыми глазами.

Они играли от скуки, развлечения ради, а Пржевальский зарабатывал себе независимость.

За ту зиму он собрал почти пятнадцать тысяч рублей. На эти деньги можно было снарядить экспедицию во славу русской пауки или издать книгу о путешествии по Уссурийскому краю. Оп записал тогда в дневнике: «…теперь могу назваться состоятельным человеком и располагать собой независимо от службы».

Весной, получив разрешение Кукеля продолжить экспедицию, Пржевальский вместе с Колей Ягуновым отбыл на озеро Ханка. Снова пошла независимая, привольная жизнь с охотой, с ночевками возле костра. Вдыхая аромат свежих трав, подминая их шуршащие сочные стебли, бродит он по долинам рек, вливающих воды в Ханку с юга и запада. Вновь поют для пего иволги, свистят камышовки, курлычут фазаны… Разве сравнишь такую жизнь с жизнью в городе…

В октябре, вернувшись в Иркутск, он получает приказ о переводе в Генеральный штаб в Петербург. Надо только выступить на заседании Сибирского отдела Географического общества и можно собираться в дорогу.

На заседании он говорил горячо, увлеченно. Совсем как будто забывшись, свистел и щелкал по-птичьи, чем привел в немалое удивление слушателей. Как же так — солидный офицер, представительное собрание, а он ведет себя как мальчишка!

…Лошади тронули. Сидя в тряском экипаже, мысленно прощается он с краем девственных лесов. И вдруг осознает: трудная была эта странническая жизнь, а какая счастливая!

Коллекция, которую он везет с собой, замечательна: триста десять чучел птиц, пятьсот пятьдесят птичьих яиц, две тысячи всевозможных растений, восемьдесят три вида семян и десять шкур млекопитающих. Не говоря о путевом дневнике и метеожурнале с записями наблюдений, сделанными в течение пятнадцати месяцев.

В сущности, он дал всестороннее описание Уссурийского края.

Да, счастливая была жизнь… Наверное, навсегда остался этот чудесный край позади… Впереди Петербург. Три года Пржевальский не видел его. Столько воды унес за это время Амур в океан…