Лена и ее любовь

Отъезд

— Лена уезжает, — говорит Дальман. — Вот ее машина.

Двое в один ряд с багажом. Чемодан, человек, чемодан, человек, чемодан. Лена смотрит в сторону вокзала. Воскресенье. Высоко над железной дорогой дети, прижимаясь к перилам моста, глазеют на поезда. Там, за мостом, деревня Бжезинка.

— Но я еду через Берлин.

— Неважно. Время у нас есть, — настаивает священник. — И время у нас есть, и где переночевать в Берлине.

Дальман, смахнув с капота березовый листок, глядит серьезно, не говорит ни слова. Возле машины на трехколесных велосипедах двое ребятишек в заношенных колготках. Тоже серьезно смотрят. Стеклышки очков у девочки разбиты. Лена открывает Дальману пассажирскую дверь. Тот садится, подтягивает ноги. Блестящие черные туфли с золотыми пряжками неуместны на асфальте О. Священник, махнув рукой, указывает на восток:

— Ворота в Галицию.

— Да-да, но мы едем в другом направлении, — замечает Лена.

И глядит на другую сторону улицы, где дверь в коридор так и осталась открытой. На миг ей кажется, будто дом пришел в движение.

Дальман на пассажирском сиденье обеими руками потирает бедро.

— А зачем, собственно, нам ехать через Берлин? — интересуется священник.

— По сердечным делам, — разъясняет Дальман, а Лена смотрит в небо. Вечереет. Когда станет темно, залают собаки. Как и многие люди, они боятся сумерек. Лаем передают друг другу утешение. Ведь ночью на польских дорогах темно хоть глаз выколи. Священник берется за чемодан, Лена показывает на багажник.

— Открыт! — говорит она. Есть в этом человеке что-то трогательное. А что-то и наоборот.

Священник обходит машину. Полагая, что никто не видит, поспешно благословляет багажник и запихивает туда свой коричневый чемодан из искусственной кожи.

— Значит, вы не возражаете? — переспрашивает он, глядя на Лену поверх машины. Прямо за его головой, на западе, стоит солнце. И лица Лене не видно.

— Ну, вперед, — произносит она, хлопнув себя по ноге. Жест невольно напоминает о собаке, которой у нее давно уже нет. Священник подбирает полы черной сутаны. Облачение поможет им на обратном пути, по крайней мере, до границы. Садится сзади, за Дальманом. Придется ей в зеркале видеть его лицо.

Лена тоже обходит машину, радуясь, что та еще на месте, закрывает багажник и на секунду упирается обеими руками в капот. Дом по другую сторону улицы опять движется. Движется, когда она смотрит.

— Что такое, что такое? Поздно уже. Пора ехать, — зовет Дальман. Лена садится впереди. Дальман, благоухая гелем для душа, рядом. Даже когда нечего делать, вид у Дальмана деловой. С картой Польши на коленях он опять за свое — мол, «старая добрая родина», мол, он отлично тут ориентируется. Кивнул, и Лена трогается в путь, на запад. Открыла люк, и внутри машины пахнуло лесом. Краков, Катовице, дороги, дороги, Ченстохова. Пока они доберутся, наступит ночь. Сейчас начало пятого. На выезде из О. перечеркнутая табличка, а прямо за ней перед красным домом у оранжевого забора стоит женщина с рыжими волосами. Только Мадонна у ступенек, ведущих на террасу, лучится синевой. Лена накидывает капюшон.

Недалеко она съездила.

— Все нормально? — спрашивает Дальман, взглянув на нее, потом на открытый люк.

— Да.