Лена и ее любовь

Приди в мои объятья

«На счастье, дождя не было две недели, ведь перила-то — деревянные», — расскажет Марлис своей дочери Лене про этот июльский день в сорок четвертом.

В тележке сидели куклы Марта и Мария с распущенными настоящими волосами. Хельма и Зайка тянули тележку, Юлиус и Марлис шагали рядом. Они направлялись к замку на воде. Марлис недавно обрезала косы.

— Лесной орех, — оценил Дальман, приехав с сестрами на каникулы из О., и тронул рукой темные кончики волос, торчавшие во все стороны. Растирая их между пальцев, будто взяв на пробу, окончательно подтвердил:

— Орех.

— He-а, вши, — возразила Марлис. — Держи себя в руках.

К замку вел маленький мостик, шагов на двенадцать. Под ним — узкоколейка. В двадцать минут четвертого тут проезжал единственный за день поезд. Его-то они и хотели перехватить.

— Зачем? — обратился Юлиус к девочкам.

— Держи себя в руках, — тихонько повторила Марлис. — Мы теперь одна банда. А банды только этим и занимаются.

Юлиус засмеялся, но тут же сжал губы и с гримасой на лице загляделся на замок. В глубоких оконных нишах развевалось белье, и даже издалека было видно, какое оно латаное-перелатанное. Во рву не осталось ни воды, ни лебедей, а все три замковых крыла с самого начала бомбардировок занимали беженцы из Айфеля, которые устраивали пикники на мельничных жерновах во внутреннем дворе, сажали салат на господском кладбище и посылали своих грязных детей в парк за розовыми бутонами. Трое мальчишек, дерзких и совсем уже не маленьких, попались им навстречу. Марлис взмахнула рукой:

— Стоп! Я что сказала?

— Мы — одна банда, — зашептали в ответ Хельма и Зайка.

— Да-а, — медленно и церемонно протянул Юлиус, — так оно и есть.

— Так точно, — отчеканила Марлис. — А эти вон вывешивают свои вонючие носки в нашем замке. Значит — война.

Мальчишки из Айфеля подошли ближе.

— Цыгане, цыгане, — шепотом подсказывала Зайка.

А Хельма, пока никто не видит, принялась кокетничать. На свой манер. Пялится на старшего из мальчиков. Тот встал совсем близко к ней и заулыбался. Двое других облокотились о перила и выпятили животы. Молча стояли они, четверо против троих, посередине одинокого мостика, а поезда не шли. Побуревшая трава внизу на насыпи торчком прорастала в последнее военное лето, и под юбками девочки носили черные тренировочные.

— Вишни, — объявила вдруг Зайка, чтобы напомнить всем, в том числе и врагу, о чем-нибудь хорошем. — Вишни консервированные, из банки.

Они были голодны, и желудок сообщил это всем и сразу, стоило им только нависнуть над перилами, высматривая составы, которые не шли. Поезд в двадцать минут четвертого тоже не появился.

— Его-то мы и хотели перехватить, — сообщила Зайка, почувствовав себя вольготно с чужими мальчиками, для нее-то почти взрослыми. И затараторила: — У поезда в двадцать минут четвертого вентиляция на крыше, так что целиться можно в дырки!

— Как это?

— Плеваться! — боевито разъяснила Зайка.

— И кто это сказал?

— Она! — Зайка указала на Марлис.

Семафор и в полчетвертого стоял на красном. Пока другие скучали, зависнув на перилах — Марлис в красном, Хельма в коричневом, Зайка в синем, а чужие мальчики в измызганных своих рубашках, — Юлиус вытащил кукол из тележки, присел, упершись в перила спиной, и стал расчесывать их натуральные волосы. За ним наблюдали мальчики с лицами грубыми, но не уродскими. За мальчиками наблюдали Зайка и Хельма. И только Марлис смотрела в сторону на крысу, которая перебиралась через пути с четырьмя детенышами.

— Есть!

В крысу-мамашу Марлис плюнула первой. Остальные — за ней, но этим не удовлетворились. И начали для пробы плеваться в лицо, и Юлиусу, и куклам тоже.

— Перестаньте, — сказал Юлиус и принялся вытирать кукол.

— Перестаньте! — сказала Марлис и принялась вытирать Юлиуса.

— Давайте лучше поиграем в дочки-матери! — воскликнула Зайка, увидев, как Марлис перебирает волосы на голове у Юлиуса, но трое мальчишек ее высмеяли. А один схватил Хельму за платье, сшитое из простыни и выкрашенное коричневой краской. Тут уж кокетничать ей расхотелось.

— Перестань, — укорила его Марлис.

— Доска стиральная! — взъярился мальчишка. — Ты хоть бантик прицепи, чтобы все знали, где у тебя перед!

Пошарил обеими руками по карманам и вытащил складной ножик. Открыл — закрыл, туда — сюда, и с каждым разом все опаснее. Белесый солнечный свет достигал деревянных перил через тонкий слой облаков. К вечеру пойдет дождь, или даже раньше. О синем небе последних четырнадцати дней напоминала теперь только синяя лента в зайкиных светлых волосах, та лента, которую иногда брал и Юлиус, потому что хотел быть светленьким. Зайкой он хотел быть. А Зайка, озабоченно сложив губы, забрала кукол с Юлиусовых колен и опять усадила в тележку. А Хельма сказала, мол, на сегодня хватит, и взялась за длинную ручку. Конец ее был плотно обмотан шерстяной ниткой. Марлис уныло пнула заднее колесо. Мальчишкам не хотелось, чтобы девочки ушли, ладно уж, что они девочки. Юлиус — его не считали — уперся одной ступней в другую, чтоб держаться потверже, коли он сюда затесался.

— Пойдем, Юлиус, — скомандовала Марлис.

Девочки пошли. Он робко двинулся следом.

И тут средний из мальчишек, промчавшись мимо, взобрался в конце мостика на перила и крикнул:

— Кто досюда добежит, тот и мужчина!

Девочки остановили тележку.

— Там еще откос под тобой, — бросила Марлис, задрав нос повыше. — Там совсем и не опасно, тупица!

Она носила тяжелую ярко-красную вязаную юбку, бывшую отцовой жакеткой до тех пор, пока ее не распустили и не перевязали на круглых спицах. Остаток шерсти пошел на обмотку тележкиной рукояти. В этой юбке Марлис выглядела взрослее. Шерстяные нитки, немало повидав на своем веку, кусали и взбадривали кожу, а девочке прибавляли веса.

— Кто досюда добежит, тот и мужчина! — снова заорал мальчишка, сделал два шажка и спрыгнул. Прямо под ноги Юлиусу. — Давай, Юлия, — дразнился он писклявым голосом, — покажи, что ты мужчина, пока мы сами не проверили.

Зайка ударилась в слезы. Это почти всегда помогало. «Не лезьте к маленькой, не надо маленькой плакать», — говорили обычно взрослые. Но здесь не помогло. Здесь взрослых не было. Тогда Зайка вытащила из тележки куклу Марту, как будто и та сейчас разрыдается. Марлис глянула на мальчишек утомленным взглядом, откинула назад густую прядь волос. И стала похожа на всклокоченную мокрую кисточку для бритья. Тринадцатилетняя Хельма, опустив руки, плевала на землю. Поначалу мальчишки изучающе на них смотрели. Но потом опять стали подзадоривать Юлиуса, ведь он единственный стоял просто так.

— Ну, что? Давай!

Задрав одну ногу на перила, Юлиус разревелся не хуже Зайки, хотя никогда и не думал, что Зайкина шкура окажется такой ничтожной. Перед глазами мелькнул замок на воде. Одна нога вверху, другая внизу — он застыл, как вкопанный.

— Что такое? — взревел мальчишка с ножиком. — Ты хочешь пи-пи?

А Юлиус следил за Марлис, как та резко развернулась и побежала на другой конец мостика. Теперь замок выглядел по-иному: на переднем плане красуется его Марлис и что-то выкрикивает. И расстояние до нее не больше двенадцати шагов.

— Эге! — возгласила она, высвобождая босые ноги из тяжелых черных солдатских ботинок. В мыски заталкивали газету, чтобы были не так велики.

— Смотрите сюда! — и Марлис верхом уселась на перила, руки скрылись за спиной. Подняла ногу, другую ногу и одним движением поднялась. С согнутыми коленями помедлила, свела на деревяшке грязные пятки, раскинула крыльями руки и поймала равновесие. На счастье, дождя не было две недели, ведь перила-то — деревянные.

— Тебе бы в цирке выступать, — заметил старший из мальчишек едва ли не ласково.

Легко подхватив красную юбку, Марлис исполнила книксен. И это Юлиус запомнил на всю оставшуюся жизнь. Какая легкость, какая легкость в нелегкий час! Ее лодыжки блестели, и Юлиус ничего не сказал, опустил обе свои ноги на землю и пригладил темные локоны. «Юбка красивая, — подумал он. — Мне бы она тоже очень пошла».

— Ну же, говори! — крикнула Марлис.

— А что говорить? — залепетал Юлиус.

— Что? Приди в мои объятья!

Юлиус передернул плечами.

— Скажи: приди в мои объятья — и тогда я приду! Я приду! — выкрикивала Марлис.

— Приди… — проблеял Юлиус, все быстрее подергивая плечами, будто сверху лилась ледяная струя.

— Нет, мне надо до конца! Давай, говори!

— Приди в мои объятья… — призвал он шепотом, и она пошла. В красной своей юбке пошла к нему, становясь все меньше и меньше. Оптический обман — из-за Юлиусова смятения. «Юбка слишком жаркая для такой погоды, — успел подумать он, — но держаться помогает. Ей только дойти, я ее сразу возьму на руки и посажу на плечи. Мы всегда будем вместе!»

— Ну, скажи еще раз! А то упаду!

— Приди в мои объятья! — выкрикнул он в волнении.

— Громче, — потребовала Марлис. — Громко и твердо! Давай, лови меня. Лови меня!

Он кричал, и она кричала. Семафор давно переключился на зеленый, и опоздавший поезд показался на повороте и, должно быть, по причине задержки скорее обычного приближался к мостику.

— Нет! — вскрикнула Хельма, прижав к себе Зайку, прижимавшую к себе кукол Марту и Марию. Мальчишки вытащили руки из карманов, как все делают в минуту опасности, а Юлиус что-то смахнул со щеки. Что-то мокрое. Это дождь начался. Но Марлис не остановилась. И когда опоздавший поезд шел прямо под нею, внутри у нее тоже нечто шевелилось, поднималось и опускалось, стучалось в паху, будто малый и мокрый, но жаркий зверек в упоении счастьем рвется разом внутрь и наружу. Она глянула в глаза Юлиусу. Это странное чувство — как же, как ему объяснить? Тут зрачки у нее закатились, и еще три шага Марлис сделала вслепую. Когда она посмотрела на него снова, уже вовсю лил дождь. Через две недели ей исполнялось двенадцать.

— Так, слушайте! — крикнула она под грохот колес. — Юлиус — мой муж! А значит, он мужчина. Все ясно?

А Зайка схватила куклу за натуральные волосы, раскрутила ее, швырнула и взвизгнула. Голова раскололась о последний вагон.

— Жалко, у нее волосы настоящие, — сказала Марлис, когда спрыгнула к ногам Юлиуса и долго стояла близко-близко. Две тяжелые складки красной юбки касались его штанин.