Лена и ее любовь

И выглянул кто-то, давным-давно

Из С. Дальманы в конце лета отбыли в О. В том же году на Рождество они вернулись в С., в спешном порядке покинув дом в О., напротив вокзала. Там остались отец и рождественская елка. Солнце только всходило, когда мать с баулами, мешками, одеялами и тремя детьми вышла на улицу. Эсесовское казино в нижнем этаже еще закрыто. Пешеходный мостик отбрасывает на железнодорожные пути длинноногую тень. На привокзальной площади немцы приступают к рытью траншей. Много позже тут появятся стоянка такси и автобусная остановка.

— А елку мы не возьмем, что ли? — Юлиус вылез с этим вопросом, когда они собрались переходить дорогу.

— Дверь закрой, — ответила мать, взявшись за багаж.

Юлиус притворил входную дверь и потащился за сестрами. И вдруг разразились свист и стрельба, и после первых тактов вступили отдаленные разрывы и отчетливые залпы, сливаясь с близкой стрельбой и свистом в полнозвучный перезвон тех незримых колоколов, под чье сопровождение они покидали С. Счастливый исход. Так показалось Юлиусу. Такая картина возникла в его воображении. Он окинул взглядом развороченные рвы. Это ведь оркестровые ямы! Правда, с его места не видно музыкантов, заслуживших аплодисменты. И все-таки надо поднять руки.

— Руки-то опусти, — сказала мать. — Кончай дурить! Возьми лучше вещи у Зайки.

Он поволок деревянный Зайкин чемодан. Не все ли равно, что они бегут от Красной армии туда, на вокзал. Не все ли равно, что он потерял перчатку. Зато со своими страхами он тоже расстался. Музыка была такой красоты, что тогда, двенадцати лет, он впервые задумал жить по-другому, этой красоты ради.

— Не оборачиваться! — скомандовала мать. — Юлиус, и тебя касается! Оставь перчатку, пусть валяется.

Перчатка осталась лежать посреди улицы, но он все-таки обернулся — там горел их дом. Из окон оранжевыми занавесками вырывалось пламя, и Зайкино пианино — Юлиус точно видел — через потолок провалилось в казино, где от удара разлетелись столы и стулья. Лишь один стол преспокойненько остался стоять у окна, покрытый белой скатертью.

— Пианино горит, — услышал он голос Хельмы, когда та прибавила шаг.

— Пианино не сгорело, — говорила после мать.

— И дом не сгорел. Это Юлиус все придумал, — утверждала Хельма.

Отца они с тех пор никогда не видели. И об этом никогда не вспоминали.

Несколько дней спустя в вечерних сумерках они вышли на улицу Колленбушервег. Свет не горел ни в одном окне. Во время последней бомбежки в доме повылетели все стекла. Больше, правда, ничего не случилось.

На холодном чердаке Марлис и Юлиус доверили свою тайну листку, нарочно вырванному из альбома для стихов. «Мы теперь муж и жена, причем это по правде». Внизу оба поставили имя и дату рождения. В школу они ходили вместе. Когда шел дождь, то под одним зонтом. Он тащил ее сумку. «Вперед, марш, марш», — распевали они, четко вышагивая и всегда торопясь. Когда они перешли в выпускной класс, директор вызвал Марлис к себе в кабинет. Юлиус, увязавшись следом, остался ждать за дверью. В кабинете Марлис закатилась смехом, да так, что Юлиус решил: свели с ума. Защекотали до смерти. После она появилась, откинула назад новые свои косички.

— Ну, что?

— Потом расскажу.

Прошла мимо и отныне стала укрываться зонтом в одиночку.

«Марлис, ты дружишь с Дальманом? С ним встречаешься?» — спросил директор.

«С ним? С ним встречаюсь? — Она истерически расхохоталась. — Да нет, конечно. Он же чокнутый».

Стоя под дверью, Юлиус не разобрал предательских слов. Узнав о них позже, когда Марлис как-то вечером напилась и решила рассказать в компании что-нибудь веселое, он тоже расхохотался. И тоже до истерики. Перед всем честным народом.

Вскоре после войны в замок на воде переехали муниципальные учреждения, а деревянные перила мостика заменили железными. Зайка донашивала красную юбку Марлис, и однажды Юлиус тайком примерил ее в спальне перед зеркальной дверцей шкафа. Кивал и любовался своими стройными ногами. Жаль, никто его не видит.

Прошло два года.

Марлис встала за прилавок в магазине фарфора, а Юлиус с его способностями к счету поступил в городское управление финансов. Всю жизнь он представлял себе мир только в цифрах, и вообще-то благодаря математическому таланту должен был дойти до гимназии, но тогда времена были другие. Работая в управлении, он овладел искусством синхронного перевода цифр в факты для городского совета. Проходили годы, а он все сидел в ратуше во главе длинного стола, всегда по понедельникам, всегда рядом с самим бургомистром. Бургомистры сменялись, и справа от двери сменялись черно-белые фотопортреты: Аденауэр, Кизингер, Эрхард. Потом Брандт, Шмидт, Коль — цветные, но в старой рамке, чтобы не открылся след на стене. Этот светлый след, считал Дальман, напоминал бы о портрете предшественника. Дальман наизусть помнил все цифры бюджета и умел их наглядно представить в будущем реальном воплощении. Настаивал на том, что города, разрушенные без всяких войн, как и дома, снесенные по легкомыслию, восстановить невозможно. Что старые счета однажды становятся новыми и что из долгов неизбежно вырастает долг. И что долг — единственная сила, способная повернуть историю вспять. Это он где-то вычитал. С Марлис он не мог поделиться всем, что волновало. Однако по вечерам заходил за ней в магазин. Она снова пряталась под его зонтом, но только в дождь. Часто он наблюдал, как она, задом к улице и сняв туфли, на коленях ползает между сервизами и вазами за витринным стеклом. По пятницам Марлис меняла оформление. Она нигде этому не училась, но делала это очень здорово. И как раз в пятницу, когда Юлиус Дальман замер в ожидании, отделенный от нее одним только стеклом, Марлис влюбилась в другого.

Магазин скоро закрывался. Она в витрине. Дальман стоит рядом, тот третий, сидит. На низкой кирпичной стеночке. Между ней и витриной — улица. Тут он и Марлис, там — чужой. Бойскаут. Марлис, держа в руке сервизную чашку «Грация-2000», смотрит мимо Дальмана на другую сторону улицы. Там, на кирпичной стеночке — спортивный и светловолосый.

«Он, точно он», — подумала Марлис.

«“Он, точно он”, — вот что она думает», — прочитал Дальман на узком ее лбу.

Трамвай на миг закрыл обзор, и за этот миг она успела с чашкой в руке принять целый ряд твердых решений. Остричь волосы по моде, захомутать того парня напротив, на обручение получить в подарок «Грацию-2000» из двенадцати предметов, с этим приданым вступить в брак, завести двоих детей, снять четырехкомнатную квартиру с балконом и никогда больше не работать. «Именно, никогда больше не работать, иначе зачем вообще выходить замуж?» — частенько повторяла она потом, в том числе и Дальману. Дальман видел ее улыбочку над чашкой. А на него взглянула с лицом жестким, как кулак перед ударом. Парень напротив, на кирпичной стенке, — инструктор, и семеро младших скаутов внимают ему и не сводят с него глаз. Как Марлис из своей витрины. Велосипеды прислонились к стенке, все черные и все без фонарей. Один мальчишка время от времени берет аккорд на гитаре. Приди в мои объятья…

И блондин пришел. Через пять лет Дальман стал свидетелем на свадьбе. Сам с тех пор навсегда остался один. И каждое второе мая являлся на годовщину.

«Этот Дальман», — называл его муж Марлис.

Шли годы. Второе мая всегда отмечали. Потом вместе с ребенком, который играл на пианино.

— Кто умеет на пианино, тот имеет успех у женщин, — объясняла Марлис.

Ребенок оказался, увы, бесталанным и к тому же девочкой, названной ими Магдалена.

— Что за имя такое, — недоумевал Дальман, глядя как Марлис распаковывает подарок на десятую годовщину.

— Какая ваза! Очень современно, — ответил муж, давно уже не бойскаут.

Девочка Лена спустя несколько лет уехала из города. Марлис заперла пианино и потеряла ключ.

— Чем она занимается? — этот вопрос Дальмана гремел с тех пор над Вокзальной улицей, Храмовой улицей, Кельнской улицей и улицей Мольтке.

— Театральная школа!

— Нет!

— Да.

— А теперь она что делает?

— Бохумский театр.

— А сейчас? — он знал, что его крик с другой стороны улицы Марлис неприятен.

— Базель, играет в Базеле. Очень довольна! — и Марлис важно надула губки.

— Ну как, она все еще довольна? — поинтересовался Дальман в другой раз.

— Да, снимается в кино, во Франции.

— А на Рождество приедет?

— Мне пора идти, — отрезала Марлис.

— Ну, пока! — радостно выкрикнул Дальман.

— Пока, пока.

А потом Лена вернулась. Дальман отдал ей лучшую комнату с эркером, на втором этаже. Почему она пришла к нему? Был же у нее отец, к тому же с большой квартирой.

Дальманова жизнь до самых этих пор была хорошо отлажена. До тех пор, пока не явилась Лена. Его ритуалы! Вечером вернешься, левый ботинок стащишь правой ногой, потом наоборот, но, ради носков, аккуратно. Носки всегда белые, только не на похороны. Смоешь с лица тон-крем, маскирующий красные жилки, потом — к холодильнику: пиво, водка, пиво, а утром такой вкус во рту, с которым приходишь в себя без радости. Завтрак, глазные капли, душ, дезодорант, опять глазные капли, теперь одеваться, направо, налево. Дважды в неделю к парикмахеру на борьбу с возрастом, болезнью, смертью. Он коллекционировал шкатулки белого фарфора с розовой ручкой — фарфоровой колбаской, старинные лампы, кофейные мельницы и плакаты мальчиковых хоров. И тут явилась она. Что ж, она ведь дочь, вот и приехала. В тот день он увидел сверху, из спальни, как она стоит у него в саду и ищет сигареты. «Ладно, ладно, она ведь дочь», — говорил он себе, высыпая в унитаз забитую окурками пепельницу прежде, чем встречать гостью. Нет, неточно. Если точнее, он не только выбросил окурки, но еще и поводил расческой по волосам, причем основательно, оскалил зубы перед зеркалом — ага, все тут, все белые, ваткой стер пятнышко зубной пасты со своего отражения, и по-молодому рванул вниз по лестнице, чтобы распахнуть перед ней двери и улыбнуться. В спешке он забыл спустить воду в унитазе, что и обдумывал, делая вид, будто не сразу ее узнал. Она, естественно, сняла комнату и тут же заявила, что на месяц здесь не задержится. Или это она позже говорила? Во всяком случае, на мать она не очень-то похожа, не очень-то. Так, внешне чуть-чуть. Это пришло ему в голову, когда раз из окна кухни он наблюдал за нею и Людвигом на улице. Та же манера слушать и что-то зеленое — нет, не в глазах, а во взгляде. Заглянешь туда поглубже, и ноет занозой…

Она задержалась. И все осталось по-старому. Друг к другу они приспособились. Но однажды, через несколько месяцев в его доме, она заговорила про О. Собралась туда съездить.

— А вы? — поинтересовалась Лена. — Не хотите разок прокатиться?

— Не знаю, честное слово, не знаю, — растерялся он, пожалев о том, что в последнее время так много рассказывал ей про О. Но решение принял. И через три дня уже командовал парикмахеру:

— Так, на затылке покороче. Я опять уезжаю.

— Куда же на этот раз? — осведомился парикмахер.

Дальман глянул в зеркало и забеспокоился. Кто там? Старый осел, который прихорашивается, чтобы совершить глупость. Вот как оно выглядит.

— Куда? — переспросил парикмахер и переключил фен на слабый режим.

— На старую добрую родину, — сообщил-таки Дальман.

С этим парикмахеру было трудно разобраться, и он тут же задал другой вопрос:

— А куда в следующий раз?

— А в следующий раз опять на Майорку или, действительно, в Израиль.

Лене он о своих планах не сообщил. Он попросту увлекся. Не идеей, нет, но тем, что она дочь Марлис.

Малое окошко и третий этаж, и выглянул кто-то, давным-давно. Холодно было в тот день. Лежал снег. Марлис сидела с куклой у окошка, улица Колленбушервег, дом 6, третий этаж, два звонка. В вечерних сумерках шли они по улице — мать, обе сестры и он. Вернулись из Польши. Мать сказала: «Заходи скорей, Юлиус, чтоб нас не увидели». Но он встал у Марлис под окном, и тут она выглянула. Ждала ведь целый день. Кто любит, тот ждет, так? Давным-давно это было.

— Приди в мои объятья! — закричал он наверх, когда остальные вошли в дом. Закричал с таким выражением лица, будто не стоит, а лежит в заснеженном саду.

— Приди в мои объятья… — эхом отозвалась Марлис и, закрыв глаза, бросила вниз куклу Марту. Да, в тот самый день, когда они вернулись из Польши. К вечеру, в канун Нового года, и уже смеркалось. Она бросила куклу, он улыбнулся. Горько улыбнулся. Куклины волосы расправились и, казалось, задержали ее в полете. Она парила в воздухе, пока Юлиус не сделал шаг в сторону. Марта ударилась оземь. Снежный покров был тонок, и она разбилась.

Позже Юлиус говорил, что будь это сама Марлис, он бы не отступил.

Малое окошко и третий этаж, и выглянула Марлис, давным-давно.

— Ты чокнутый, что ли? — воскликнула Марлис.