Лесные узоры

ЛЕДЯНЫЕ ЦВЕТЫ

Спросите любого, в чем привлекательность Хабаровска, и вам ответят: вся прелесть в Амуре, без него он ничем не отличался бы от других городов. Мало того, Амур определяет своим руслом и конфигурацию города, вытянувшегося вдоль огромной речной излучины с севера на юг. Город лежит на холмистом правом берегу, а левый — низменный, луговой.

Прогулки на левобережье всегда желанны. Особенно хороши они в феврале — марте, когда западные ветры не столь резки и студены, а горожане начинают тосковать о природе. За Амур идут вереницы людей: одни со снедью, чтоб где-нибудь в тальниках развести костер и утолить разыгравшийся аппетит, другие налегке, надеясь обернуться за два-три часа.

Шел и я. Рядом шагала жена. За многие годы, прожитые бок о бок, мы понимали друг друга с полуслова и не нарушали пустой болтовней целительной тишины, без которой прогулка теряет половину своего очарования.

Мартовское солнышко заметно размягчило наторенную среди торосов тропу, алмазным блеском поигрывало в отполированных метелями льдинах, поставленных в ледоход на ребро, ластилось о зеркальные спины снежных застругов, на которых уже успел образоваться наст. Оно миновало зенит и клонилось к тальникам, грело менее ощутимо, да и ветерок, набегавший с левобережья, словно бы прохладными ладошками смахивал с лица обволакивающую его теплую пленку.

Идти было приятно, хотя пронзительный блеск снегов и сияющее перед глазами солнце заставляли жмуриться. Иногда приходилось останавливаться и оборачиваться к солнцу спиной, чтобы дать отдых глазам.

Зимние метели не смогли укрыть торосов и заровнять их, и льдины торчали повсюду, с синевой, желтизной, прозеленью, расцвеченные каждая на особицу, в зависимости от того, на каком притоке Амура были рождены, но одинаково сверкающие, словно огромные кристаллы горного хрусталя.

В тех местах, где метели сорвали с реки снеговой покров, лед отливал пугающе черным цветом глубины. Только серебристые в изломах трещины, пронизавшие лед на всю толщу во всех направлениях, расчленившие его на большие и малые куски, красноречиво говорили, что броня Амура-батюшки более метра и ступать по ней можно без опаски.

Игра света на изломах трещин привлекла внимание, но не настолько, чтоб задержать нас надолго. Но вот началась отмель. Лед здесь горбился, потому что вода, закованная осенью, за зиму успела уйти; питание Амура подземными водами с морозами оскудевает, и он сильно обмелел — метра на два. Льды лежали на песках, и их толща была нашпигована белыми пузырьками воздуха, словно они стремились пробиться на волю, да силы их иссякли. Иные, ближе к поверхности, застыли блинчиками, другие напоминали шляпки молодых шампиньонов, третьи расцветили голубую толщу частым вкраплением белых шариков. Поднимаясь густо один над другим, они образовали гирлянды, подобные тем, что висят на линиях высокого напряжения.

Это были ледяные цветы, одной природы с теми, которые рисует мороз на окнах. Только там они плоские, словно прорезанные алмазным резцом, с огнистыми брызгами на лепестках. Мне почему-то живо припомнилась фронтовая землянка, вкопанная в борт оврага, с малюсеньким, в тетрадный листок стеклом. Стоило чуть забыть про печурку, и мороз начинал рисовать на нем узоры. Потом он набрасывал словно бы перья сказочной птицы, в другом случае узоры походили на елочки, в третьем — на пышные акантовые листья, которыми издревле украшали капители ионического и коринфского ордеров и насыщали классические орнаменты фризов.

Мороз — большой искусник на такие поделки. Все видели ювелирную его работу — снежинки — удивительные звездочки, настолько нежные, что на них и дохнуть нельзя. Все любовались парчовой бахромой весеннего куржака, которыми бывают по утрам обвешаны ветви деревьев, кустарники и провода, И творит его мороз из тончайших игольчатых кристалликов льда. Но есть еще одни цветы, которые видел лишь тот, кто часто бывает в лесу осенью, в пору первых заморозков.

Земля уже прихвачена морозом, но под густыми папоротниками, полегшими травами и корнями деревьев еще хранится летнее тепло. Мороз проникает и туда, гонит через отдушины затаившееся там тепло и влагу. И тогда в голом лесу расцветают дивные ледяные цветы — игольчатые, пышные или из пластинок, причудливо изогнутых, словно лед выжимали через узкие щели под большим давлением. Упадет ранний луч солнца на такой «цветок» — и заиграет он переливчатым светом, будто создан из драгоценного камня.

Мы любовались творением матушки-зимы, незаметно освобождаясь от забот, от повседневных дум о работе, от неудобств, которые привносит в жизнь возраст. Время как бы отступило. Мы чувствовали это по тому, как плечи наши расправлялись.

На берегу мы уселись на подмытое и приникшее к земле дерево. Это была ива — старый тальник. Можно было сидеть на стволе, как на парковой скамейке, отвалясь на спинку-ветку. И только одно было неладно — некуда было девать ноги: ствол едва возвышался над снегом.

— Вот бы сейчас нас сфотографировать, — смеясь, сказала жена. — Совсем как тогда. Помнишь?..

Да, я помнил. Наше с ней знакомство состоялось на фронтовой дороге. Приятель увидел нас, чем-то мы показались ему смешны, и он решил нас заснять. Но сесть было некуда, и мы пристроились под кустом ракиты на каком-то брошенном сидении от автомашины, подогнув ноги под себя. Я — длинноногий поджарый майор, она — тонкая в талии, маленькая — лейтенант, командир взвода пеших разведчиков.

— И опять, как тогда, под ивами, — напомнила жена.

— Да, — согласился я, — нам везет на это дерево…

Ивы сопутствовали нам всегда. Под ивой мы снимались, под огромной развесистой ветлой с поникшими чуть не до земли ветками состоялось наше первое свидание» Это было в далекой Литве. Недели не прошло, как там гремело танковое сражение. Шло летнее наступление сорок четвертого года. У хуторов и на ржаных полях чернели немецкие «Тигры» и наши Т-34, и запах горелого металла и резины еще не успел развеяться» Но мы были счастливы, взволнованы свиданием и не желали видеть ни войны, ни ее следов. Стояла пряная августовская ночь, и огромная луна высвечивала длинные лепестки ивы, и они серебристо поблескивали на свету своей глянцевитой стороной. Была наша ночь…

Мы посидели молча, отдаваясь воспоминаниям молодости. Звенящая тишина левобережья, ласкающая взоры белизна бескрайних снегов подчеркивали, как далеко отстоят те дни от нынешних. Но что для нас годы и расстояния, если памятью, словно посредством машины времени, мы могли листать страницы дивной книги жизни…

Тогда тоже была весна, весна сорок пятого года, остро пахнувшая на нас близкой Победой. Мы уже были супругами, но еще не могли жить под одной крышей, потому что служили в разных частях и встречались от случая к случаю.

Ранним утром она провожала меня за деревню. Мы шли напрямик, полем, чтоб проститься наедине. Остановились. Приземистая, широко раскинувшая ветви ракита, не подстриженная, как те тополя, что росли вдоль дороги, свешивала желтые медвяно-ароматные соцветия, пушистые, как только что вылупившиеся обсохшие цыплята.

— Как славно пахнет, — сказал я, пригибая ветвь к ее лицу. И рассмеялся: на ее носу и щеке остался желтый налет пыльцы.

Наверное, мы прощались долго, недоставало сил расцепить руки. Я пошагал в свою часть, а она осталась у ракиты, провожая меня взглядом и не выпуская ветки, которую я только что пригнул. Мне было тяжело покидать ее, я поминутно оборачивался, потому что оставлял не только жену, но и нашего будущего ребенка. Она только что, по пути, смущаясь и радуясь, в этом мне призналась. А ведь еще шла война и мы оставались ее солдатами.

…Наверное, наши мысли текли в одном направлении, в унисон, потому что жена вдруг сказала:

— Помнишь, как цвела та ива? Тогда была весна. Ранняя…

— А теперь у нас осень и мы не те. Поздняя осень…

— Нет, — живо возразила она, — у нас не будет осени. У нас всегда будет оставаться лето.

Я грустно усмехнулся: пусть будет так. В конце концов дело не только в летах и не в том, что голова побелела, а в нашем отношении к жизни. Важно не опускаться самому раньше срока, не сдаваться перед натиском времени, бег которого не остановить. Важно не гасить в сердце отзывчивости на чужую боль и любопытства к жизни. Пусть будет лето. Женщины в иные минуты более мудры и проницательны, чем мы, мужчины.

Нам было хорошо, и мы сидели не шевелясь, но чувствуя малейшее движение друг друга. Нам ничто не мешало, и воспоминания объединяли нас, нам было тепло от этого. Но солнце приближалось к концу своего околоземного пути. Я встал: пора идти, возвращаться.

Я бережно вел жену под руку. Не было человека более мне дорогого и столь необходимого, как она. Ведь уже никогда не обрести друга более верного и надежного. Она будет рядом до последнего моего дыхания и не даст угаснуть моей свече. Своими теплыми ладошками она прикроет трепетный огонек, а когда и ей самой это станет не под силу, передаст его детям, продолжающим наш путь на земле.

Разрумяненный шар солнца шел на сближение с землей. Мы следили за тем, как он садился за тальники. В его жарком сиянии плавились ветви и стволы, и малиновое половодье заливало синие до этого снега. Сверкающими клиньями, как диковинные на снежном поле всходы, проступали на снегу торосы, пронизанные светом, и на их изломах горели огненные звезды.

Мы уносили в сердце тепло весны и очарование ледяных цветов, потому что воспоминания тоже не больше, чем запечатленные мгновения жизни, но не сама жизнь. Ледяные цветы жизни…