Лесные узоры

ГОРОДСКАЯ МЕДВЕЖЬЯ ИСТОРИЯ

В грибную пору в загородные автобусы не пробиться: лезут с заплечными коробами, с корзинами, ведрами, тут и спрашивать не надо — сразу видно, что за народ. Я по другим делам ехал и краем уха слушал, о чем толмачат в тесно набитом автобусе. Мужчины — те умеют помалкивать, если, конечно, трезвые, а сошлись две женщины, так по всем вопросам тебя «просветят». На этот раз о грибах говорят: пошел нонче гриб поздно, лишь в конце августа — один к одному подосиновички и груздочки, да, вишь, опасно за ними ходить — медведь объявился в округе. Сказывают, вышла бабка за околицу, только начала собирать, во вкус вошла, как он тут как тут — зверь лютый: задрал бедную женщину. Уж она так кричала, что аж в поселке слышно было. Кинулись люди на выручку, пока нашли, а от нее, бедолаги, одно тряпье, что было навздевано. И хочется грибочков, а подумаешь, прежде чем за ними идти. И скажи ты, ведь сколько народу в тайге обретается, а зверь не боится, наоборот, к самым людям норовит подобраться. Раньше такого не водилось…

Не вытерпел я, встрял в разговор:

— Да где же такое случилось? Скажите…

— Известно, в тайге, не в городе. По бульварам зверь еще не гуляет, слава богу. На Бычихе, куда путь держим. Где же еще!

— Не может быть! Я три дня как был там.

— Три дня назад не было, а сейчас есть, — отрезала тетка и, недобро глянув на меня, отворотилась, заговорила со своей собеседницей: — Вот и говорю: пошла, хотела пирожков с грибками деткам испечь, а вышло, что осиротила…

Что говорила она дальше, я не слушал, потому что мало поверил в эту страшную историю, — знал я немного характер зверя. Август — самая кормовая пора, в лесу всякой живности мелкой много, ягоды, коренья всякие наросли, да и на поле совхозном, что до самого хребта протянулось, всяких злаков понаселено — кукурузы, бобов, овса. Медведь зверь всеядный, в России раньше он прежде всего на овсы путь держал. С чего бы он в такую пору на человека полез. Надо порасспросить сведущих людей…

Из автобуса подался я прямиком домой. Поравнялся с поселковой котельной. Двери распахнуты, в черном нутре гуд стоит, там котлы, вентиляторы работают, жар, вот кочегар Иван Степанович и вылез в холодок. Старик уже, пенсионер, бывший шахтер с подпорченными легкими, он специально поселился подальше от города, чтоб дышать свежим воздухом. В любое время лета он на огороде, во дворе без рубахи, загорел до черноты. Без работы не может, потому и в кочегары подался. Сидит на скамеечке, улыбается, потное лицо подолом ситцевой рубахи утирает, да время от времени ветерок гоняет, чтоб охолодить волосатую седую грудь.

Рядом с ним сидит Колька-гармонист из санатория, культмассовик. Сам черный, как жук, белая рубашка загар подчеркивает.

Поздоровался я с ним — все ж знакомые, остановился парой фраз переброситься. Иван Степанович мужик не вредный, хотя прожил жизнь тяжелую, мог бы и ожесточиться.

— Ты погоди, присядь, — заговорил Колька. — Что я тебе сказать хочу… Вот ты про Амгунь пишешь, прочитал недавно. Так что, выходит, ты по ней прошел? И чтоб новую книгу написать, обязательно все самому пройти, так — нет?

— Каждый по-разному пишет, — ответил я, пожав плечами. — Три дня не побыл у вас, а тут такие новости…

— Какие? — Колька поднял на меня глаза. — Я все новости знаю, всегда ко мне обращайся.

— Такие. Будто медведь женщину-грибницу задавил.

— Болтают, — отмахнулся Иван Степанович. — Если бы кого хоронили, мимо не пронесли. Я тут днями сижу.

— Нет, — воспротивился Колька. — Сам слышал: давил!

— Бычихинскую? Кого?

— Не нашу, а из Троицкого. Драл медведь, но мужики отбили. Ребра ей помял да руку прокусил…

— Врут, поди, — усомнился я. — Чего бы он в такую пору на человека кинулся.

— А он и не кидался, спал себе под кустом, а баба сама на него напоролась, хай подняла, вот он с перепугу и насел на нее. Я все знаю! — Колька хитро посмотрел на меня. — Небось рассказ думаешь написать? Ставь бутылку, я тебе таких историй наболтаю про отдыхающих, только записывай. Похлеще, чем у Апулея или Мопассана…

— Потом как-нибудь, — вежливо отказался я и подался домой. До избы уже рукой подать.

И опять пришлось остановиться, потому что навстречу катил тачку с поклажей хороший мой знакомый и давний сосед Дима. Чумазый, весь в земле извозившийся, потный, комарами искусанный, тощий до взона и будто солнцем насквозь пропеченный. На голове у него беретик черный, из-под него на красный взопревший лоб прядь волос свесилась, белая, словно перекисью водорода окрашенная. И брови такие же. Вот что солнце с блондинами делает.

— Здорово! Отколь с таким возом?

— Привет. С огорода, откуда еще. Картоху выкопал да брюквы надрал. Бери, лакомься, еще не выросла в полную силу, а ничего, зубы поточить можно.

Он подал мне руку не пятерней, а тыльной стороной, чтоб не испачкать мои руки. Пальцы у него набрякшие от работы, ногти толстые, избитые: человек он мастеровой, ни от какого дела не отказывается. Сам себе работу ищет. Огородов у него аж два, один в поселке, другой за рекой. Он и рыбак, и грибник, и охотник, всякая снасть у него есть. Цепкий, за кедровыми шишками сам на деревья лазит, не ждет, пока свалятся.

Улыбается Дима, щурится, зубами посверкивает.

— Что-то давненько не видно было. Уезжал куда или как?

— Работа к столу приковала, не мог вырваться. Ты вот скажи лучше: правда иль кет, что медведь женщину задрал? В автобусе слышал, будто бычихинскую, а Колька-массовик утверждает, что из Троицкого. Плохо верится…

— Брехня. Я как услышал, сразу в Троицкое, начал выспрашивать, думаю, если в самом деле, так я этого медведя укараулю, далеко не уйдет. Соленая медвежатина сейчас бы в самый раз. Всю деревню обежал, никто никого не давил. Баба какая-то куста перепугалась, а другие подхватили, историю раздули. Народ ушлый, чтоб городских от грибов отвадить, вот и пустили брехню, а потом сами же в нее и поверили.

— Ну, хорошо, это брехня, я и сам так думал. А вот скажи, ты тут вокруг все облазил: в заповеднике медведи есть?

— Есть, — твердо заявил Дима. — Нонче за черемшой ходил с сыном, как раз снежок выпал, дотаивал, такого лапотника след видели, прямо оторопь взяла. Не поверишь — две мои ноги в олочах на одном следу уместились. Когти по пальцу. Я даже перетрухал вначале, хотел домой поворачивать, все ж не один шел, а с сынишкой. Встрень такого в лесу, насмерть ребенка перепугаешь. Правда, черемши набрали, а дальше идти побоялись…

— А куда дальше?

— Да как получилось-то! Сынишка после девятого класса заблажил: вот, мол, другие по путевкам на Памир, на Кавказ едут, а тут и гор настоящих не увидишь! «Это у нас-то гор не увидишь, — отвечаю. — Да хочешь, заведу в такие скалы, что не взлезешь!» Хотел на первую сопочку затащить его, там по гребню останцы стеной стоят. А перед ними каменюки россыпью, да здоровенные, с избу. Напрыгаешься по таким, так и на Памир не захочешь. Вот и вел, а медведя след повстречали и передумали.

Мы расстались с Димой, наговорившись вволю, довольные оба. Он покатил свою тачку с мешками дальше, а я зашел в избу.

Утром рано мне пришлось возвращаться в город. Я успел занять хорошее место у окошка. Мелькали придорожные кусты и деревья. На двадцатом километре — так называется остановка, я вдруг увидел темные «гнезда» на дубах. Что ни дерево, то и гнездо. Да кто же это успел столько наломать за одну ночь? Обычно такие гнезда заламывают медведи на черемухах Маака, до ягод которых они очень лакомы. А тут дубы. Вспомнил, что видел заломы на дубах по реке Немпту, пришлось однажды пройти по ней. Надо же, пришел мишка перед самым утром и обобрал желуди на всех деревьях! Поскусывал ветки с желудями, сложил под себя и позавтракал. Гималайский медведь очень шустро лазает по деревьям. Лет пять висели эти «гнезда», пока сами собой не посваливались, и никто не обращал на них внимания, видно, в голову не приходило, что зверь мог выйти к самому шоссе.

И еще раз я видел след медведя-четырехлетки осенью, на тропе, километрах в трех от поселка. Ночью подморозило влажную землю, но не настолько, чтобы она выдержала тяжесть зверя. Я думал, что кто-то прошел в сапогах, но вдруг на грязи особенно четкий след «босой» лапы и отпечатки длинных когтей…

Зверь в заповеднике есть, но зверь мирный, не нарушающий правил общежития с человеком. Лишь бы сами люди не искали с ним ссоры.