Лесные узоры

КОРЕНЬ ЖИЗНИ

Нас семеро мужиков. Мы сидим в избушке на берегу Змеиной, почти в семидесяти километрах от последнего леспромхозовского поселка, и пережидаем непогоду. Забрались мы в такую глушь за женьшенем. Но только трое из нас «корневали» и понимают, как за это дело браться: наш «старшинка» Федор Михайлович, затем Шотин и, наконец, хозяин лодки Павел Тимофеевич. Остальные — видели женьшень в цветочном горшке да на картинке.

Павел Тимофеевич в молодости ходил искать корень с китайцами. В его обязанности входила охрана артели от нападения хунхузов, которые остерегались трогать русских промысловиков. Зная это, китайцы старались залучить в артель хоть одного русского. Там и научился он корневке. Было это в Приморье, на восточных отрогах Сихотэ-Алиня, в первые годы Советской власти.

— И трудно было учиться? К примеру, человек никогда не видел в глаза этот женьшень. Осилит?.. — спрашивает его Алексей. Он напросился к нам в компанию уже в пути.

— А чего там! Если у тебя голова, а не чурка на плечах, почему ж не осилить. Главное — тайгу понимать надо, чтобы, значит, не закружить. Вдарился, скажем, в таком направлении, ну и держи…

Это нам кажется понятным, мы даже недоумеваем, зачем говорить о таких вещах. Нас интересует сам промысел, хотя он как раз и не представляет особых трудностей.

— Промысел что, ерунда. Нашел корень, выкопал, да и вся недолга. Я сам поначалу думал, что есть тут какие-то секреты, а потом присмотрелся и вижу: чертовщины всякой больше накручено, и не без умысла, по-моему, чтоб не всякий к этому делу совался. А может, от дикости, от суеверия всякие легенды пошли. Конечно, корень надо знать, чтоб не бить ноги попусту. Тайга-то не меряна, всю не исходишь. Охотник ищет зверя там, где его кормовые места, так и с корнем, ищи там, где он держится…

Мы, новички, жадно ловим каждое его слово, киваем, понятно, мол, жми дальше…

— У старых корневщиков на этот счет и молитвы всякие были. Нашел, скажем, корень, тут же перед дам на колени и давай бить поклоны: «Панцуй, Великий дух, не уходи! Я пришел к тебе с чистым сердцем и душой, освободившейся от греха и злых умыслов. Не уходи…» Они, видишь ли, считали, что злому человеку корень не дается в руки и может принять любое обличье. Увидел ты в лесу зверя, птицу или даже камень и они исчезли у тебя на глазах, считай, что это был женьшень. Надо молиться, каяться в грехах, и на следующий год приходи на это место — найдешь корень. А если ты злодей, нечестный человек, то лучше за женьшенем не ходи — задерет тигр или медведь задавит. Но дело не в молитвах, не в легендах. Они от невежества ихнего. А вот закон они соблюдали. Маленький корень он не тронет. Нашел, заметил место, обтыкал палочками, и пусть себе растет. Никто другой его не выкопает, это уже воровством считалось. Хоть и неграмотные, а корневщики свою лесную азбуку имели. Идет по тайге и знаки ставит: сюда не ходи, тут ничего нет, здесь опасно, тут поблизости худые люди, фанза близко — далеко… То веточку особым образом завьет, то зарубку сделает, то кусочек моху заложит в развилку… Другой идет, присматривается, сам знаки оставляет, и получалось, вроде руку помощи друг другу протягивали. Опять же, найдет корень, выкопает его, каждое семечко аккуратненько посадит, земельку взрыхлит, чтобы на этом месте другие корни в рост шли, чтоб не переводился промысел. Может, поэтому мы сейчас по старым местам корни находим, кто знает…

Старики попили чаю «от пуза» и полезли на чердак отсыпаться, а мы остаемся. Я продолжаю думать над словами Павла Тимофеевича. Видимо, доля правды в его словах есть, иначе зачем бы в инструкциях указывали, что выносить зерна женьшеня из тайги не разрешается, что их надлежит высаживать там, где они найдены. Нет дыму без огня. Ареал — район распространения женьшеня — сокращается очень быстро не только потому, что кто-то не высадил зерна в землю. Причина также и в том, что дикий в прошлом край заселяется, человек рубит лес, распахивает земли, прокладывает дороги, и условия для корня-привереды становятся менее подходящими. Арсеньев в свое время писал, что северная граница распространения женьшеня — река Анюй, хребет Хехцир. Но теперь едва ли кому придет в голову искать корень вблизи Хабаровска. Сейчас корень ищут лишь южнее Бикина.

Когда я это высказал, Миша Мамоненко подверг мои слова сомнению:

— Почему? На Матае тоже есть корень. Калядины в прошлом году килограмм сдали.

— А ты видел? — горячо вступил в разговор Володька — спутник и напарник Федора Михайловича. — Мы по всему Матаю прошли, ни черта не встретили: хоть бы вот такой на смех. Все говорят: Калядины, Калядины, а по-моему, брехня все…

— Если хотите знать, так и я в прошлом году там месяц на корневке потерял, — доверительно сообщил Миша. — Зря проходил, но про Калядиных не врут. Было…

— Э-э, друг, так ты уже корневщик, а молчал!

— Да что толку: месяц задарма проходил, а корня в глаза не видел. Спасибо, Федор Михайлович перед отъездом показал, а то бы и не знал, каков он есть. Так вот, первым нашел там корень не Калядин, а Хорошко — мастер лесоучастка. Шел по тракторному следу, видит, какой-то странный цветок с красными ягодами. Женьшень это или что другое, он об этом вовсе и не думал: сорвал стебель как был, с листьями и ягодами, и принес в бригаду показать. Авось кто знает. А Калядин — тракторист, как увидел, смял стебель вместе с ягодами и швырнул в костер: «Хреновина это, — говорит, — а не женьшень. Дикий перец…»

Хорошко сначала недокумекал и спрашивает: «Зачем ты это сделал?» «А что ты, ребенок? Только людей будешь в заблуждение вводить…»

На другой день вечером Калядин заходит к Хорошко будто по делу, но с выпивоном и, когда поднагрузились, начал выспрашивать, где тот вчера ходил да откуда шел. Тот рассказал: возвращался, мол, по волоку с деляны, словом, все, что тому требовалось, ничего не утаил. После этого у Калядина к утру болезнь: и ни вздохнуть, и ни охнуть, и трактор разладился, и все прочее. Только все на работу, а он за котомку и в лес. Ходил до вечера, излазил все вдоль и поперек, а корня не нашел. Тогда он снова к Хорошко, теперь уже напрямик: «Где цветок нашел?» «А-а, и теперь еще будешь говорить, что это перец?» А тот ему: брось, мол, дуться! Не мог же я тебе при всех сказать, что это женьшень. Назавтра бы все в лес кинулись, кто работать стал бы? Покажи, где нашел, вместе искать станем…

Хорошко еще во время выпивки смекнул, что это за «перец», утречком раненько пошел на волок и выдернул корень, как морковку. Большой корень, граммов на двести пятьдесят. Достает и показывает. «Видал? Так что искать больше нечего».

Калядин как увидел, аж затрясся: «Эх ты, какой корень загубил. Разве так копают? Теперь его у тебя никто не возьмет. Отдай мне!» А Хорошко и отвечает: «Может, я тебе и отдал бы, если б ты не думал меня надуть, а по-честному. А теперь — фигу! Я его и сам употреблю. Куплю пол-литру спирту, настойку сделаю…»

Миша рассказывает с такими подробностями, словно сам всему этому был свидетелем. Рассказывать всякие истории он мастер, а тут еще собственное, пережитое.

— Слово за слово, улестил его Калядин, заставил показать место, где тот корень нашел. Откуда Хорошко мог знать, что, где один корень растет, там и другие ищи. Тем более корень старый, ему лет двести — не меньше. Каждый год семена давал, ясно, что птицы могли его рассеять поблизости. Договорились так: искать вместе и, если что найдут, — пополам. Калядин для отвода глаз поводил Хорошко вокруг да около и на этом поиски прекратил: ничего, мол, тут больше не найдешь. К тому же и времени не оставалось на поиски: работали, за день и без того намаются, до корней ли тут.

Нет, так нет. Хорошко на этом успокоился, а Калядин в тот же день телеграмму отцу: выезжай, мол, есть фарт! Через три дня тот заявляется. Старик ушлый, на этом корне зубы проел. С утра котомку за плечи, палочку в руки — и в лес. Вечером возвращается. Походил так недельку и тридцать шесть корней выкопал…

— Ну, а Хорошко?

— Что Хорошко?! Даже копейки ему не досталось: ты, мол, не искал. Ну он и не требовал, совестливый мужик. Когда мы приехали, про эту историю узнали, пошли к нему: покажи, где? «Поздно, — говорит, — Калядины все взяли». «Тебя-то, — спрашиваю, — в пай приняли?» «Где там, — отвечает, — в пай. Попросил дровишек на тракторе подкинуть, так он и то за два хлыста на пол-литру сорвал». Потом он нас на это место водил, показал. Мы всю сопку перевернули, всю ихнюю копанину нашли, а корня больше не было. Они все на одном гектаре росли, то ли плантация чья старая, то ли сами по себе рассеялись. Оттуда мы на Алчан прошли. С Алчана на Бикин перевалили, ободрались как черти, а все впустую. Даже затески не встретили, значит, корня и раньше не брали…

— Повезло людям, — вздохнул Алексей. — Килограмм — шутка сказать. Почем он, рублей по двести — триста?

— Хватай выше, — пояснил Шотин. — Хороший корень-экстра до пяти рублей за грамм, но обычно заготовители боятся переплатить и дают по рублю, по два…

— Тыщу за килограмм! — ахнул Алексей.

— Дураки пусть им по рублю да по два сдают, — сказал Володька. — Ты его сначала найди — килограмм, а тогда и скажешь. Да еще в район ехать, в заготконтору, когда и в Хабаровске по три-четыре рубля с руками оторвут, еще и спасибо скажут. С Кавказа, с Колымы люди приезжают, при деньгах, им только дай.

— Тыщу-две, и ты считаешь мало? — удивился Алексей. — Такие деньги, как с куста. Это же фарт!

— Хреновина, а не фарт! — сердито сказал Миша. — Разве в деньгах дело? Обвели человека вокруг пальца, обманули…

— А что ж ему — делиться? Или за здорово живешь отдать? Ведь этот же Хорошко не отдал ему корня, а почему тот обязан делиться?

— Не отдал и правильно сделал, — отрезал Миша. — Зато показал. Уже за одно это могли если не половину, так четвертую долю выделить, если по справедливости.

— Ну уж, дудки! — глаза Алексея сверкали, как у мартовского кота перед дракой. — Меня бы черта с два кто обвел, а раз он такой «сапог», так ему и надо — сам виноват.

— Бросьте спорить, — сказал Шотин. — Тут не то что делиться, ни один корневщик тебе листа не покажет, к затеске не приведет. Это все равно, что привести тебя в лес и сказать: вот тут, мол, я потерял кошелек с деньгами, поищи. Прошляпил ваш Хорошко.

— А я что говорю! — поддержал Шотина Алексей. — Корень — это капитал. Ого!

Над речной поймой стлался редкий, как кисея, туман. Деревья, кустарники, травы стояли седые от росы. Над водой поднимался парок. Солнце всходило над землей, но в долину еще не заглянуло, лишь чуть подрумянило высококучевые облака, похожие на стадо белых чистеньких барашков, рассыпавшихся по голубому пастбищу. Светом напитан туман, свет льется сверху, обволакивает землю, растекается по лесной чаще.

За ночь воды в реке поубавилось. Еще вечером она была под обрывом у палаток, а сейчас отступила, оставив после себя заиленные вейники, папоротники и трубочки зеленого зимующего хвоща.

Алексей уже хлопотал у костра, складывал в кучу вчерашние головешки: они загораются сразу, а уж потом подкладывай только дров. Неподалеку от табора стоял на плавине Володька и удил гольянов.

— Ну что, подымамся? — раздался из палатки голос «старшинки».

— Лежите еще, Пал Тимофеич! — откликнулся Алексей. — Вот чай сварганю, тогда и встанете.

На розовой ранней лысине Алексея выступил бисеринками пот от усердия. А шея крепкая, красная, тугая, совсем без морщин, молодая. Что у него, что у Володьки одинаково быстрые, нетерпеливые, жадные до работы руки.

Из-за крутобокой сопки выглянуло краешком солнце, пронизало острыми лучами густую листву, потянулось к земле, зажигая на травах, хвоинках, на причудливой паучьей сетке, отяжелевшей от влаги, алмазную россыпь искрящихся капелек.

К половине седьмого все позавтракали и «старшинки» начали собираться, торопливо переобуваться в олочи.

— Надо хоть один «вывернуть», — сказал Павел Тимофеевич.

Вместе с ними собирались Алексей и Володька: у них одна артель. Вскинув на плечи полупустые котомки, они гуськом подались в лес. Туман растаял, обратившись в холодную и обильную росу, такую, что хоть ладошками черпай ее с травы.

— Ну что ж, пора и нам, — сказал Шотин. — У корневщиков такой закон: друг за другом не ходить. Они в одну сторону, мы — в другую.

Шотин достал из рюкзака мелкокалиберную винтовку (для удобства приклад у нее был обрезан по самую шейку), рукавицы из сохатиной кожи, под фуражку повязал белый платок, чтоб за ворот не сыпался всякий лесной мусор и не лезли клещи. Я в свою котомку положил котелок, сухарей, топор.

— А где твои рукавицы? — спросил Шотин. — Как же ты станешь заламывать за собой кусты? Из-занозишь все руки об колючки.

— Откуда я мог знать? Лето… Никто не говорил…

— Ставь пол-литру, одну, с левой руки, так и быть дам, — смеясь, предложил Миша.

— Ладно, обойдусь…

Неподалеку от табора начиналась крутобокая сопка. Я лез на нее следом за Шотиным, цепляясь за обомшелые, выпирающие камни, за корни и стволы низкорослых дубков, растущих наклонно. По всему косогору на рухляке, едва прикрытом слоем перегноя, вперемежку с дубом росли даурская корявая береза и лиственницы.

Мы одолели самый крутой подъем и присели на скале отдышаться. Сверху открывался вид сразу на две реки. Вода не проглядывалась, но реки угадывались по темным пойменным зарослям, узкими полосами обрамлявшим берега. Они хорошо были заметны среди желтоватой мари, раскинувшейся во всю ширину долины, на километры. Лишь вдали сопки волнами поднимались одна за другой, одетые в густые леса. Тени от зародившихся кучевых облаков испятнали голубые склоны. Что делалось справа, слева, нельзя было видеть за стеной темного душного леса.

— Вот что, — заговорил Шотин, — пора и за дело. Прежде всего надо вырезать палки — легкие, но надежные, чтобы можно было опереться при случае. Кору не счищать, чтоб в руке не елозили…

Он начинал обучение корневке с азов, как новобранцев в армии. В заключение сказал, что раньше был такой порядок: идешь корневать в первый раз, самый крупный корень должен отдать наставнику…

Когда Шотин отвернулся, Миша подмигнул мне: знаем, мол, эти штучки! А вот не хотел?! — и показал за его спиной кукиш.

Шотин пошел справа, Миша слева, а меня, чтоб не потерялся, взяли в серединку. Они опытные таежники, а я в тайге гость. Идут метрах в пятнадцати — двадцати от меня, но видим один другого редко и поэтому пересвистываемся, чтоб не рвать цепочки. В такой чаще и потеряться немудрено. Под пологом кедров, лип, огромных бархатов, почти смыкающихся в вышине кронами, густой непролазный подлесок. Лещина растет столь густо, что сквозь ее заросли порой невозможно протиснуться. На ветках наливаются орехи по три-пять вместе, в колючей обертке: только возьмись — и десятки мельчайших светлых колючек вопьются в кожу. Но лещина еще полбеды, хуже, когда попадешь в цепкие лапы дикого перца, или элеутерококка, колючего, как шиповник, сверху еще перевитого всяческими лианами. Через такие заросли и не продерешься. Пятипальчатые листья элеутерококка очень похожи на листья женьшеня, только чуть пошире и покороче да не столь глянцевитые, и у меня не раз вздрагивало сердце, когда я видел росток с тремя-четырьмя такими листьями: а вдруг женьшень? Наклонюсь, посмотрю, стебель густо покрыт колючками — перец!

Солнце пробивается сквозь ветвистую преграду, раскачиваемую вверху ветерком, и мокрая от росы листва больно бьет по глазам вспышками отраженного света. Солнечные зайчики вспыхивают и гаснут, создавая слепящую игру света.

С первых же шагов я иззанозил себе руки о кустарник и стал заламывать его, перебивая палкой. Не заламывать нельзя, будешь тогда повторно ходить по одному месту или оставлять неосмотренные участки — «огрехи». Все внимание, все мысли прикованы к одному — вдруг откроется среди зелени красная головка женьшеня! Чем дальше, тем сильнее охватывает азарт, заставляющий забывать об усталости: найти, найти первому! Глаза, как у одержимого, прикованы к земле, и не оторвать. Завидев красное, бросаюсь туда, но вовремя спохватываюсь, что растение не убежит. Подхожу и с разочарованием отворачиваюсь: бузина! Темно-зеленый, горьковато пахнущий кустарник с гроздьями мелких красных ягод. Изредка мелькнет вдруг красная звездочка иного толка, но и это не женьшень, а трава с красными ягодами, среди которых вкраплены синие.

Когда я показал эту траву Шотину, тот глубокомысленно нахмурился и потом сказал, что это ложный панакс, которого ботаники насчитывают несколько десятков видов, а настоящий панакс — женьшень — только один. Вот почему и найти его так трудно.

На старом кедре нечто вроде затески — угадать трудно, потому что наплывы древесины по краям искромсаны топором. За полдня исхожено по сопке порядочно, пора бы и отдохнуть. Стучу по дереву палкой. Это сигнал — затеска! Тотчас из чащи выныривают Шотин и Миша.

— Хитрая затеска, — осмотрев кедр, заявил Шотин. — Кто-то вырубил ее, чтоб другим не бросалась в глаза. Частенько так делают…

Эх, сейчас бы броситься на землю, раскинуть руки и ноги, бездумно вперив взгляд в синее небо, чтоб все тело отдыхало! Но земля сырая, камень холодный, а поваленная лесина — на ней можно было бы посидеть — тоже влажная. Старые корневщики на такой случай всегда носили под поясом сзади барсучью шкурку, чтоб можно было сесть где придется. Мы, нынешние, до таких «мелочей» не доходим и вынуждены отдыхать стоя.

Покурив, Шотин затоптал окурок и предложил пошарить вокруг хитрой затески.

Вечером, чуть живые от усталости, мы приползли на табор в самом прескверном состоянии духа. Когда выходили на поиски, казалось, стоит углубиться в лес и сразу откроется взору таинственный женьшень. Но проходить, не присевши, двенадцать часов кряду и не увидеть его в глаза — поневоле потеряешь интерес. Солнце заваливалось в лесную чащу, озаряя красноватым светом верхушки деревьев и склон сопки, а у меня все еще пестрило в глазах, и, куда ни гляну, всюду мерещились красные звездочки.

Компаньоны по корневке все были на таборе, умывались, переодевались в сухое. На пологе, сверху, были брошены небрежной рукой несколько стеблей женьшеня с листьями и ягодами.

«Рабочий день» установлен твердый: с семи утра до семи вечера. Два дня снуем, как челноки, взад-вперед по склону сопки, осмотрен чуть не каждый квадратный метр, и все-таки не везет. Не везет, хоть пропади!

Моя одежда за два дня в полный голос заявила о своей ветхости: рукава и полы пиджачка обросли бахромой, брюки на коленях — в дырах, сквозь поредевшую ткань светится голое тело, сапоги ощерились. Хорошо, что в запасе есть еще новая пара и олочи.

Одно дело когда просто идешь лесом. Тогда выбираешь, где пореже чаща, а тут приходится продираться напрямик, потому что надо придерживаться взятого направления, чтоб не рвалась цепь из трех человек. Да и как тут станешь обходить бурелом, чащу, если женьшень может таиться под веткой упавшей лесины?

Настроение неважное: надежды, горячая нетерпеливость уже оставили меня. Нет, не так просто искать женьшень.

Солнце обогревает восточные склоны сопки, а к табору пробьется еще не скоро. Легкий туман окутывает долину реки, придает мягкие очертания лесным трущобам. Травы никнут под тяжестью росы, листья вздрагивают от падения капель. Паутина вся в бисерных брызгах влаги и обвисла так, что еле держится на растяжках. Озябшая за ночь паучиха виснет серым комком в центре своей сети.

Труден первый шаг, когда на сухую одежду падают холодные брызги, а потом — все равно. Через несколько шагов одежда промокает насквозь, будто, прежде чем идти, мы окунулись в реку.

Сопочка уже вся «заломана», но не мешает осмотреть ее по низам: бывает, что женьшень спускается ниже двухсот метров над уровнем моря. Не сговариваясь, берем влево, чтобы обогнуть сопочку. Справа, до самой вершины, стоит кедрач с примесью липы, клена, бархата, пихты. Слева — темные ельники. Туда вообще заглядывать незачем: места для женьшеня неподходящие. Идем по кромке кедрача, мало надеясь на удачу, лишь мимоходом оглядывая травы.

Внезапно Миша замер и подал сигнал: «Стоять!» Он что-то заметил. Я просигналил Шотину, оглянувшемуся в этот момент. Стараясь не производить шума, крадучись, Миша отступил к нам. Он встревожен:

— Слышите?

В темной чаще ельника кто-то не то ухает, не то ворчит.

— Медведица, — шепчет Миша, — услышала нас, маленьких отводит, постоим…

Он старается казаться веселым, но вымученная улыбка выдает его тревогу. Что ж, он охотник, у него опыт, однажды он бегал от раненого медведя, знает, как это получается. Шотин достал из мешка мелкокалиберку, я — топор. Стоим, вглядываемся, прислушиваемся. Медведица с маленькими — плохое соседство для безоружных. Шорохи, ворчание удаляются, наконец замирают совсем. Пронесло.

Где-то рядом «тенькает» синица-древолаз и тяжелая капель хлопает по листу. Громко, словно ладошкой. Звонкая тишина охватывает лес и всех нас, незадачливых корневщиков, совсем затерявшихся в этой бескрайней тайге. Случись что: заболеет ли кто, напорется на сук, оступится ли и сломает руку или ногу, вынести человека из тайги — почти непосильная задача для такой маленькой группы. Поневоле начинаешь понимать, откуда зародились у искателей женьшеня суеверия.

Солнце тем временем не стоит на месте. Первые лучи пробились через ветвистые заслоны, прочертив в поредевшем тумане косые светлые полосы. Загорелись алмазным блеском седые от росы папоротники и травы, заблестели мокрые широкие листья молодой липовой поросли, зарумянилась и позолотела красноватая кора кедра, а под ним, у самых корней…

Нет, я еще ничему не верю, слишком часто я ошибался на бузине и ложных панаксах, и хотя в душе все прыгнуло и замерло от радостного предчувствия, молча иду к жаркой красной звездочке, на которую упал солнечный лучик и зажег ее, вырвав из окружающей безликой зелени.

У подножия кедра, в полуметре от него, я увидел розетку из сочных пятипальчатых листьев и над нею, на тонкой стрелке, гроздь красных, как кораллы, ягод. И рядом еще один, а другой красноголовый красавец притаился за стволом кедра. Я представил себе, что, не зажгись ягоды под случайно упавшим на них лучиком, я запросто прошел бы мимо, и мне стало зябко. От каких мелочей порой зависит удача! Я потрогал ягоды, листья. Они были сухими, хотя все вокруг блестело от росы, и это показалось мне странным. Значит, действительно женьшень.

Вне себя от охватившей радости, я застучал палкой по дереву, забыв всякие «правила». Миша и Шотин подскочили одновременно.

— Что, затеска?

— Братцы, на всех по корню. Женьшень!

— Так какого ты черта не орешь «Панцуй!»?

— А разве надо? — Вид у меня был, наверное, глупый, растерянный, будто я не нашел, а потерял последнее и теперь хоть в гроб ложись. Миша, только что смотревший удивленно, вдруг расхохотался и стал пожимать мне руки и поздравлять с первой удачей.

Шотин осмотрелся, скинул свой заплечный мешок, винтовку прислонил к дереву, а сам обошел деловито находку вокруг.

— Не топчитесь! — строго предупредил он. — Рядом могут быть другие корни! — И принялся поучать: — Когда найдешь, надо обязательно кричать «Панцуй», а то корень может уйти. Раньше, найдя крупный корень, вешали на него «замок» — ленточку с монетами…

Да, я слышал, что раньше верили: корень может уйти, оставив одну шкурку, как Василиса Прекрасная оставляла на время свою жабью оболочку…

Удача! Фарт! Первым нашел я — самый неопытный корневщик! И тут мне подумалось, что, наверное, я и в самом деле счастливый, и все запело во мне от радости: «Нашел! Нашел!..» Улетучилось враз подавленное настроение, вроде перестали болеть исколотые руки, будто осветился — проснулся и заиграл всеми красками еще минуту назад затуманенный лес. Буйные папоротники распахнули свои широкие, иссеченные прорезями листья, уложив их в причудливые высокие корзинки. Заискрился, зацвел держи-корень, намертво врастающий в землю и сплошь усыпанный сине-розовыми цветочками. На медвяный его запах прилетела дикая пчела и погрузила хоботок в середину цветка. Рядом с леспедецей двухцветной по-южному величаво расцвела аралия — северная пальма. Такова она по виду: прямой без ветвей ствол, увенчанный, как зонтом, зеленой шляпой из причудливых перистых листьев. Из этой розетки-шляпы пышным белым султаном взметнулись метелки соцветий.

Сейчас я готов простить ей даже ее отвратительные колючки, коварные, сплюснутые и такие острые, что проходят и сквозь одежду. Вчера, схватившись за нее невзначай, я больно поранил руку. Ладно, заживет…

Забивая запахи трав, хвои, лесной прели, пряно заявил о себе молоденький ясень, пробивший-таки себе дорогу на свет среди буйного сплетения лиан актинидии, лимонника, дикого винограда. Какое чудесное зеленое царство вокруг! Оно немо-зелено для равнодушного и живо, радостно говорит с тем, кто знает и любит эту зеленую стихию.

В кронах деревьев прошелся ветерок, лес отозвался, зашумел, солнечные блики заплясали по кустарникам.

Нет, я не кривил душой, когда отвечал на вопрос, с каким чувством я покидаю Беловежскую Пущу, где нас, гостей-дальневосточников, так радушно принимали много лет назад. Я тогда сказал, что покидаю ее с чувством тоски по своему краю. Это чувство всегда остро заявляет о себе, стоит мне отлучиться куда-нибудь на месяц. Мне тогда начинает казаться, что нет города лучшего, чем мой Хабаровск, нет реки величавее Амура, нет нигде такого леса, как у нас. Лес! Я даже не представляю, что делал бы я, не будь его рядом…

Вокруг находки других корней не оказалось, и мы, покружив, вернулись к Шотину. Он докапывал третий корень. Мешали древесные корни и камни, среди которых прошили землю длинные и тонкие, как нити, мочки женьшеня. Мешала у земли мошка и досаждал мокрец. Мы развели вблизи дымокур, поставили на огонек котелок с водой, а сами присели рядом, чтобы понаблюдать, как копают корень.

Находка попалась не из простых. Все корни вросли рядом с кедром, и Шотин потратил полдня, пока извлек их на свет. Копать их может всякий, тут секретов нет, но нужна осторожность и осторожность, чтоб не оборвать мочку, не сломать корня, иначе он потеряет цену. И, конечно, самым чутким инструментом для копки являются не лопаточки, а обыкновенные пальцы человека.

На этот раз мы вернулись на табор усталые, но довольные, и по нашим лицам все сразу догадались, что мы с находкой.

— Ну как, вывернули? — встретил нас вопросом Павел Тимофеевич. — Не напрасно ходили?

— Подфартило немного!

— А я третий день «женихом». Ни одного!

— У нас только Миша еще «жених», остальные размочили счет, есть начало.

— Вот видите! Нич-че, обломаете всю сопку, размочит и он.

У костра хлопотали Володька и Алексей. Помимо супа из концентратов один жарил грибы, другой — гольянов. И когда Володька успел их наловить, трудно сказать. Порой мне казалось, что он железный и не знает усталости. Он настолько старателен, что Федор Михайлович ему однажды сказал:

— Твое счастье, что родился на двадцать лет позже, не то быть бы тебе на Соловках…

— Это почему? — удивился Володька.

— Да потому, что был бы ты куркулем. Ты же самого себя не жалеешь, а других, дай тебе волю, ты и вовсе бы в гроб вогнал работой…

Володька тогда, помнится, обиделся: вот, мол, стараешься, а тебя за это еще и облают…

Уже темнело, когда, поужинав, любители холодной купели полезли в реку с уханьем, гоготом, визгливыми вскриками. Миша тоже соблазнился и начал раздеваться, а я подсел к костру побеседовать с Павлом Тимофеевичем.

Над потемневшим лесом всходила круглая полная луна. В речке на перекате переливалась не вода — струились блестящие серебряные полтинники.

Не знаю, помогают ли «корни жизни» старому человеку обрести вторую молодость или нет. Для меня они просочились незаметно, как вода сквозь песок, не сделав меня ни богаче, ни здоровее, чем я был. Возможно, что если сильно в них верить, они и вернут усталому силы, а дряхлому бодрость. Но я верю не в них, а в целебную силу леса. Поиски корня помогли мне лучше познать лес, обогатили меня воспоминаниями, к которым я обращаюсь всякий раз, как к самым счастливым дням жизни.