Лесные узоры

СКАЗКА ЗИМНЕГО ЛЕСА

Часа в три дня на базу Нельбачан за нами приехали оленеводы из бригады. Парни выпили по кружке горячего чаю, отдохнули, давая нам время собраться в дорогу, и мы стали рассаживаться по нартам. Я устроился на третьей — последней нарте, которую вел небольшого роста парнишка с безусым, почти детским лицом — ученик оленевода. В упряжке было два оленя, серые, с белым подбрюшьем и черным ремнем по хребтине. Глаза у оленя, как правило, темные, затянутые синевой и оттого словно бы густые, невыразительные. Морда тупорылая; а усталый олень, когда дышит, вываливает толстый язык. Словом, обликом ему далеко до изящного изюбря. Запрягают оленей цугом, или одного на полкорпуса за другим, накинув упряжь в виде петли на шею животного. Петля просторная, шею не затягивает, а ложится на плечи. От нее тянется широкий ремень — постромка — к нартам. Бывает, что на бегу олень перекидывает через постромку ногу, тогда каюр соскакивает с нарты и перебрасывает ногу оленя обратно, чтоб постромка не мешала ему. Все это на ходу, олени не любят остановок.

Мне впервые ехать на нарте, я сначала держался скованно, опасаясь, что при ударе о дерево свалюсь, но оказалось, что нарты очень устойчивы на ходу, не переворачиваются, потому что полозья расположены широко, а гнутый березовый обод впереди не дает нарте ударяться о дерево, утыкаться в него, она только откатывается в сторону, а олени знай волокут санки, не сбавляя рыси. Я очень скоро приноровился сидеть на нарте верхом, поставив ноги на полозья и упираясь ими в снег, когда нарта начинала крениться.

Езда на оленях увлекательна, как и на лошадях. Олешки быстро бегут по рыхлому снегу, даже без тропы, разбрасывая его широкораздвоенными копытами, и только подергивают куцыми задранными хвостиками. Снег шуршит под полозьями, ветерок от быстрой езды гладит прохладной ладошкой щеки, все кругом блестит, искрится, заставляет щурить не защищенные темными очками глаза.

Лиственничник, по которому бежит упряжка, кажется густым и плотным только впереди и по сторонам, он вдали серый, увешанный зелеными бородами мхов. Кажется, что деревья нарочно разбегаются по сторонам, чтобы снова сомкнуться плотной стеной позади. Лиственницы с сиреневой, порезанной трещинами корой, бегут навстречу, с каждой ждешь столкновения и напрягаешься, но обод принял на себя удар по касательной, санки откатились, а тебе только остается пригнуть голову, чтоб колючая от мороза ветка не оцарапала лица и не сдернула шапку.

От разомлевшего снега пахнет талой водой, соками и смолами деревьев, разогретых мартовским ласковым солнцем, набухающими почками кустарников и выглядывающим из-под снега стлаником. Это весна. Несмотря на двадцатиградусные морозы по ночам, она уже хозяйничает днем вовсю, и с пеньков, валежин падают белые шапчонки снега, подточенного с южной стороны.

Душа поет и радуется: как хорошо, что мне удалось побывать на севере в такую пору, как славно побренькивают колокольцы-боталы на шее оленей, как мелодично они звучат! Быстрая езда заставляет учащенно биться сердце, освежает голову, и все, мимо чего раньше прошел бы, не обратив внимания, кажется выпуклым, впечатляющим. И поездка превращается в сказку наяву, и в стороне мохнатые строгие ели смотрятся как обособившиеся от остальных монашки-черницы, а березки — невестами среди великанов-тополей. За мелькающей рединкой лиственниц наперегонки бегут по всхолмленной целине белые змеи — серпантином нависший на валежинах снег. Он провисает с ветвей и стволов лентами, словно кто-то навешал их на просушку да забыл снять, и кажется, что лес наводнен белыми дивными зверями. И вдруг: «фр-р!» Столбом взрывается снег, и рядом с нартой взлетает что-то большое и черное — глухарь! Не разобрав, что ее разбудило, копалуха уселась на ветке ближнего дерева. Гибкая, стройная, с белыми пестринами на боках она с недоумением следит за уносящимися нартами. Я рад, что с передних ее никто не заметил, проскочили, а у моего каюра нет оружия, что глухариха останется целой и, может, доживет до теплой поры. Для каюра такая встреча привычное дело, стадо все время кочует в тайге, далеко от поселка. А мне — праздник, продолжение сказки зимнего леса, продолжение песни, которая звучит в сердце. Лес не пустой, он населен и рыжими нахальными сойками, и синицами, и пуночками, начавшими перекочевку на север. На белом покрывале начертали свои письмена-отчеты и горностай, и соболь, и заяц, и белая куропатка.

Дим-дим-бом-ди-дили! — выговаривают колокольцы. Фыркают олени. С первого полугодия жизни, лишенные окрыляющей силы, они превратились в покорных, послушных человеку животных и бегут, пока их заставляют бежать, пасутся, чтобы иметь силы опять бежать, и столь же покорно, с накинутым на рога маутом, окончат свои дни под ножом оленевода; когда на их место вырастут новые ездовые олени. Они не знали беспощадного боя с соперниками за обладание самкой, человек сам определил, кому продолжать род, коротким нажатием щипцов обрывая ненужные слабые побеги. Выживают сильные, и человек сам поддерживает в стаде этот непреложный закон. Он изгоняет белых оленей, оставляя только серых, здоровых, сильных.

За полоской темных ельников показались корали, заполненные оленями, в стороне от них — палатки. Мелькнул столб с посаженным на верхушке медвежьим черепом, и нарты остановились. С оленей сняли упряжь и они устало полегли на снег. За жердяной изгородью кораля лежали бревна-корыта с солью, без которой олень обходиться не может. Ветеринарный врач совхоза показывал оленеводам, сколько соли надо подсыпать к комбикорму, чтоб олени поедали его с охотой. Подходило время отела, многие олени уже сбрасывали рога, только на ездовых и важенках они еще держались. Когда перед глазами мельтешат и перебегают сотни оленей, кажется, что это какой-то живой ветвистый лес: рога, рога, рога! Предстояло из этого водоворота выловить маутами — ременными петлями — несколько сот оленей-ездовых, хоров-производителей, телят-тугуток, а оставшихся важенок перегнать на отдельное пастбище. Поймать оленя в загоне маутом довольно просто — широкая петля без промаха падает на рога или шею оленя, а вот удержать, вывести потом упирающегося всеми четырьмя ногами хора — намучишься!

Через час-полтора все указания врачом даны, и мы снова плывем на нартах но снежному морю. Солнце бежит стороной, то и дело цепляя верхушки деревьев. В его огненном сиянии мгновенно плавятся ветви. Голубые длинные тени пересекают наш путь, покорно расстилаясь под полозьями, а сам снег напитывается сиреневыми красками заката. Морозец прихватил разомлевший было снег, и в звонкой тишине явственно слышен каждый шорох: глухой от копыт бегущих оленей, и тонкий, будто посвистывание, от полозьев. С ветвей срываются комочки снега и тут же рассыпаются сияющим пологом. Просторно, распахнуто вокруг, радость переполняет душу.

Конечно, я понимал, что на долю оленеводов приходятся не одни солнечные дни, но и морозные, ненастные, что последних гораздо больше, что пастухи встают до света и ложатся спать поздно, что изо дня в день их ждет работа. И все-таки быть в центре сияющего храма природы, а не в дымном цехе, не в темной штольне забоя, не в прокуренной до тошноты конторе — это ли не самое прекрасное, что может дать нам жизнь! Но мы — мудрые, постигшие опыт поколений, боясь натрудить руки ради хлеба насущного, сами отворачиваемся от такого дара и прячемся в душные щели городов, под мертвенный свет неоновых реклам, заслоняющий сияние звезд. Вот и я — дитя города, и у меня уже недостает сил и решимости круто переломить свою жизнь, потому что поздно! И мне остается одно — рассказывать, как прекрасна земля, молодым, чтобы они не порывали связи с природой, не обманулись, как это произошло со мной.