Лето без каникул

14

Было условлено, что после работы все соберутся в правлении колхоза. Надо же обменяться впечатлениями, поговорить и просто так поглядеть друг на друга: какова колхозная работенка, — это вам не за партой сидеть. Правда, из Малых Пустошей никто не придет. И так к ночи дело, а туда и обратно еще десять километров отмахай. Не ждали и посадских. Оттуда еще дальше. Но большепустошские один за другим подходили к правленческому крыльцу и, судя по веселому настроению ребят, первый день в общем прошел хорошо. К сбору подоспела и Яблочкина.

— Как дела, комсорг?

— Порядок!

— А Кочергин не утопил паром? — спросил Илька Поляков.

— Ждет, когда тебя перевозить будет.

— Слыхали, Юрка сегодня две втулки запорол!

— Это ему не литература!

— Девчонки, а в парниках уже есть огурцы? Пробовали?

— Ребята, кто норму выполнил?

— Это в первый-то день!

В белом халате, прямо с молокопункта, пришла Татьянка. Кабанова, смеясь, сказала:

— Не горюй, ты и без института за доктора сойдешь.

— А ты доктором не будешь, даже если и кончишь институт.

— Не обижайся, Лушенька, — обнял ее за плечи Володька Рюмахин. — Нам мало надо, с нас мало и взыщется. В общем, как говорится, где уж нам уж выйти замуж…

— А это мы посмотрим, кто в девках засидится, — оттолкнула Володьку Кабанова. — Во всяком случае не я.

Яблочкина подозвала Игоря.

— Проверил, почему Богданова не явилась утром?

— Она прямо на работу пошла. На птицеферму.

— Все равно это недисциплинированность. И об этом надо ей сказать. Теперь вот какой вопрос, — продолжала Яблочкина. — Ни в коем случае нельзя допустить распыления сил. Вас Русаков разбросал по всему колхозу. Это недопустимо. Из выпускников надо организовать комсомольскую бригаду. В монолите и пылинка сила, а истолченный гранит — пыль.

Наконец пришли все, кроме Тесова. Но где Данька? Даже начали беспокоиться. Не случилось ли что? Но вот и он явился. Привалился к перилам крыльца и произнес умоляюще:

— Ребята, не могу я больше так.

— Что с тобой? — испуганно спросила Нина Богданова.

— Не спрашивай, никому из вас не пришлось столько пережить. — И опустился на ступеньку.

— Послушай, — перебил его Игорь. — Ты расскажи толком, что случилось?

— Вы слышали, товарищи? Черствое сердце комсорга рвет нежные струны моей души.

— Выкладывай живей.

— Вам что. Вам бы только послушать. — И Тесов громко потянул носом. — Ладно, черт с вами, слушайте, расскажу. Так вот, послал меня Иван Трофимович на ферму возить зеленку. Прихожу я туда и сразу же нашел Емельяна. Он из другой бригады, не наш, большепустошский, раньше не видел его Ну, как лошадь запрягать, я уразумел быстро, и вилами на телегу зеленку бросать — тоже не великая премудрость. Тут надо действовать так: если уж нельзя не работать, то лучше два раза бросить по охапке на воз и без особых усилий, чем один раз и надорваться. Но технология технологией, а у всякой работы есть психология. Вот она меня и подвела. Еще с самого утра, как только пришел я к Емельяну, то обратил внимание на его неразговорчивость. Я у него прошу лошадь, а он махнул мне на конюшню и уехал. Я запряг буланую, а он возвращается с поля. «Где брать зеленку?» — спрашиваю. И опять он мне ни слова, только махнул куда-то в сторону. Ох, черт тебя бери, думаю, не хочешь говорить, отмахиваешься, только от меня не уйдешь. Куда ты, туда и я! Он в поле, я за ним. Он за вилы, и я их в руки. И все молчком. Так съездили мы два раза, а мне уж невмоготу. Рядом с тобой человек, как не наладить взаимоотношения. Во-первых, он обидеться может, во-вторых, скучно. Дай, думаю, развернусь перед ним. Подвязал своего коня к его телеге, сам догоняю Емельяна, протягиваю руку и вдруг вижу — улыбается он мне. Ну, начало есть. И делаю, как в таких случаях полагается, словесный разворот. О жизни. И вижу — мой Емельян слушал, слушал меня и вдруг схватил вожжи, хлестнул свою конягу кнутом — и прыг в телегу. Я едва успел вскочить на свою… А то бы пришлось пешком догонять. Думаю, что за тип такой? То молчит, то улыбается, то вдруг скок и поехал. Нагрузили зеленки. Едем обратно. Он впереди, я сзади. Не торопимся, все шажком, шажком. Скажу вам, нет лучше, чем корм возить. Пока едешь, и подремлешь, и поспишь на возу. Но вы скажите, человек я или автомат по развозке зеленки? Ну вот, сгрузили корм и обратно порожняком. Я к нему в телегу. «Послушай, — говорю, — Емельян, ты слыхал, что скоро ученые будут корма из воздуха делать? Чуешь, чего наука добилась?» И вдруг он как взглянет на меня, что я аж с телеги скатился. Если бы вы видели его глазищи. Может, обидел чем его? Дай, думаю, извинюсь. А он как зарычит на меня — да за вилы. Куда деваться? Я в сторону, он за мной. Еле отбился.

— Да что он, сумасшедший, твой Емельян?

— Может, глухонемой? Они злые.

— Как же он тебя слышал?

— А может, он немой, да не глухой.

— Скажешь! Раз немой, то и глухой.

— Они, глухие, по губам понимают…

— Так ты, Данька, его просто умучил своей болтов ней. Вот он и бросился на тебя с вилами.

Крыльцо заходило от топота ног и хохота. А Данька, стараясь перекричать всеобщий шум, поднял руку.

— Нет, так жить я больше не могу! Я требую иной судьбы.

В ответ неслось:

— Отставить! Приговорить за болтовню!

— Товарищи, прошу помиловать.

— К Емельяну на исправление.

— Товарищи, я осознал, честное слово, осознал…

И вдруг Тесов умолк, перегнулся через перила и, показывая рукой на дорогу, произнес среди неожиданно наступившей тишины:

— Он сюда идет. Тот самый глухонемой.

Емельян остановился, прикованный любопытными взглядами. Смущенно снял кепку и вдруг произнес, словно выстрелил в тишине:

— Могу я Таню видеть… Орешину.

Он хотел что-то еще сказать, но хохот заглушил его голос. Колыхался беззвучно от смеха Рюмахин, грохотал басовито Игорь, девчонки буквально визжали. Даже Яблочкина, которая считала, что серьезность никогда в ущерб не бывает, даже она улыбалась.

Только Данька Тесов стоял обескураженный. Наконец, он не выдержал и бросился к Емельяну:

— Так ты притворялся?

— В роль входил. Понимаешь, мы ставим в клубе пьесу «Чекисты», и я там должен играть глухонемого.

Татьяна подбежала к Емельяну.

— И здорово, наверно, вошли в роль. Молодчина!

Емельян был взволнован.

— Вы Таня Орешина? Я из Загорья…

— А зачем я вам нужна?

— Мне Игнат Романович сказал — вы рисуете. Может, посмотрите наши декорации. Я их привез в ваш клуб.

Татьянка хотела пойти с Емельяном в клуб, но ее остановила Яблочкина:

— Ребята, нам надо посоветоваться, как дальше работать. Разобщенно, как сегодня, или в едином коллективе? Как в школе, классе, интернате. Давайте подумаем, что делать? Может быть, стоит поставить вопрос перед Иваном Трофимовичем?

— Какой вопрос?

— Нужно создать комсомольскую бригаду. Все вместе, коллектив, одна бригада.

— Действуйте, Вера Викентьевна!

— Поддержим!

— Да и почему бы Русакову быть против? Значит, договорились!

Игорь оглянулся. В дверях стоял Русаков. Председатель колхоза, конечно, все слышал. Тем лучше. Пусть скажет свое мнение.

Русаков спустился с крыльца.

— Не помешал? Нет? Тогда пусть ребята идут домой — ведь они с работы, не ужинали и, наверное, еще в клуб пойдут. Но вот вас, Вера Викентьевна, и тебя, Игорь, попрошу на минуту зайти ко мне.

В правлении Русаков сказал:

— Прежде чем ставить вопрос о бригаде, Вера Викентьевна, я бы на вашем месте сначала поговорил с председателем колхоза.

— Мы что-то нарушили, вторглись в ваши права? — Яблочкина хотела отшутиться.

— Вторгайтесь, нарушайте, но чтобы с пользой для дела, да и для авторитета комсомола.

— Иван Трофимович, об авторитете комсомола мы как-нибудь сами позаботимся, — уже серьезно сказала Яблочкина. — К тому же почему мы не можем высказать свое мнение, особенно если оно имеет прямое отношение к молодежи?

— Все это так, — задумчиво произнес Русаков. — Все это так, — повторил он. — Но ведь колхоз не матрешка.

— Матрешка?

— Вот именно. Раскройте одну, в ней другая. Есть большепустошская бригада, так вы предполагаете внутри создать другую?

— Ваша позиция по меньшей мере странная, Иван Трофимович.

— А по-моему, так весьма ясная, — спокойно возразил Русаков. — Но сначала решим вопрос о бригаде. Насчет матрешки — я это сказал сравнения ради, а дело-то гораздо сложнее, Вера Викентьевна. Прежде всего — где должна быть эта бригада? В Больших Пустошах? А как быть с теми, кто живет в Малых Пустошах, в Посаде? Десять километров туда и обратно. Значит, надо создать общежитие, столовую, держать уборщицу, повариху. Ну хорошо, пойдем на все расходы. Но смотрите, что дальше получается. Бригада — это севооборот, это фермы, амбары, конюшни, трактора. Хватит ребят на все это хозяйство? Зато каждый из них очень нужен на своем месте. А потом учтите, что у ребят и дома дела: надо матери помочь, младших уму-разуму учить.

Игорь был согласен с Русаковым. Одна канитель с этой комсомольской бригадой получится. И в то же время он видел по лицу Яблочкиной, что все доводы Ивана Трофимовича отскакивают от нее, как дождевые капли от пересохшей земли. Она слушала его с тем равнодушным вниманием, за которым скрывалось снисходительное отношение человека и видящего дальше, и понимающего лучше, и уверенного, что бы там ни говорил собеседник, в своем превосходстве. И, видимо, это почувствовал Русаков, а потому сгреб со стола какие-то бумаги и сказал, словно не желая больше разговаривать о бригаде:

— Так вот, мне бригада не нужна, и ее не будет.

— А нас райком партии рассудит.

— Не надейтесь.

— Понимаю — демократия, невмешательство.

— Вы живете представлениями, которые уже вчера изжили себя.

— А вы живете представлениями, которые изживут себя завтра. Да, да, завтра, Иван Трофимович. Пора кончать с разгильдяйством, нельзя потрафлять всякой разноголосице, индивидуализму и черт знает чему; что заносит в головы молодежи неведомо откуда дующий ветер. Вот вы тут толковали и о столовой, и про общежитие, севооборот и все прочее притянули, а самое важное ускользнуло от вас. Как вы полагаете, Иван Трофимович, все ребята вот так же охотно остались в деревне, как Игорь Шеломов? Не будьте наивным человеком. Надо держать всех в одном коллективе. И чтобы все на глазах были. Иначе завтра из восемнадцати человек мы кое-кого недосчитаемся.

— Возможно, — подтвердил Русаков.

— Так делайте отсюда вывод.

— И делаю. Но никаких особых мер принимать не буду… Будет ли молодежь в своей бригаде или в общей, поверьте мне, все это не существенно.

— А что же, по-вашему, существенно?

— Существенны личные желания ребят.

— И вы еще считаете себя не наивным человеком?

— Представьте себе! И даже весьма практическим. А эта практичность знаете в чем заключается? В надежде, что каждый найдет себя в работе на земле… Чтобы это было личным желанием… А что касается наивности, то нет больше наивности, чем думать, что все можно организовать и подвергнуть воздействию свыше. И можете мне не отвечать. Тем более, что идет ваш автобус. Последний, кстати.

Яблочкина ничего не ответила Русакову и выбежала на улицу. А когда автобус исчез, оставив позади себя дымок, Игорю показалось, что Веру Викентьевну унес пахнущий бензиновой гарью ветер.

Они вышли на улицу, сумеречно золотистую от вечернего заката. Иван Трофимович обнял за плечи Игоря.

— Нет, брат, нельзя сказать человеку — иди работать в колхоз, если он с детства видел себя рабочим на заводе. Тому, кто мечтал быть инженером, разве можно приказать учиться на агронома или зоотехника? Сила коллектива не в обуздании одного, а в том, чтобы личное сливалось с коллективным. И если мы хотим, чтобы ребятам полюбилась земля, чтобы они не бежали из деревни, то надо добиваться этого совсем не так, как думает Яблочкина. Сегодня она для закрепления твоих товарищей хочет создать отдельную бригаду. Конечно, на какое-то время кое-кого подтянет. Ну а дальше? Разве можно то, что вы затеяли, начинать с недоверия?

Русаков умолк, он шел задумчивый, а когда они поравнялись с улицей, круто спускающейся к переправе, громко рассмеялся:

— Удивляюсь я, Игорь, как это у нас получается. Из головы спор с Яблочкиной не выходит. Вот вроде все думают о колхозе. Все о нем заботятся. Предлагают, внедряют, организовывают. Только один председатель недопонимает, не проявляет заинтересованности, недооценивает. Ох, уж эти председатели! И зачем только выдумали эту, всем мешающую должность?!