Лето без каникул

33

В тот день после обеда Игорь не вышел в поле. Не только жизнь в деревне и работа на тракторе, но и борьба с председателем колхоза потеряли свой смысл. Ну, зачем ему все это? Как только увидит Русакова, подаст заявление и навсегда покинет колхоз. Не получилось так, как он хотел, и не надо. Но зато получится в других колхозах. Что ж, и так может быть. Как по весне цветут сады, так каждый год снова и снова выпускники школы будут отправляться работать в колхозы. В нынешнем его печальном положении эта мысль была для него превеликим утешением. Да, он сделал свое дело, он может спокойно уйти из Больших Пустошей.

Давно замечено, что все высокие драматические раздумья отвергнутых, страдающих и непонятых героев происходят почему-то в горизонтальном положении. Они валяются в сапогах и одежде на кровати, сорят окурками и хмуро отвергают всякую попытку окружающих как-то облегчить их горе, которое само по себе существует главным образом в их гордом воображении. В этой позе и застал Игоря Кочергин.

Андрей присел на кровать, взглянул на друга. Переживает! Естественно! Получил, что заслужил. Ведь сколько глупостей наделал.

— Что же теперь думаешь делать? — спросил Андрей.

— Уеду.

— Куда?

— Не все ли равно?

— Не хочешь сказать?

— Не обязан!

Шеломов поднялся, не спеша оправил помятую койку и, оставив Андрея одного, вышел решительно на улицу. Пусть Русаков его одолел, но он еще даст бой председателю колхоза. А чем все-таки Русаков сильнее его? Своим авторитетом, положением? Почему даже свои ребята комсомольцы встали на его сторону? Из зависти? Эгоизма? Полной неспособности понять свой долг? Выходит — все плохие, один ты хороший — так получается? Брось, Игорь, не утешай себя тем, во что сам не веришь. Впервые он пытался смотреть на себя со стороны. Ну вот, начал он работать в Больших Пустошах и сразу повздорил с Русаковым. Один раз, другой, третий… И в каждом столкновении побеждал Русаков и, что обиднее всего, ты оставался в одиночестве. Хорош вожак! Но почему так все случилось? Может быть, не надо было идти в колхоз всем классом? Может быть, надо было сделать отбор? Отбор лучших. Андрей, Илька Поляков, Богданова… Но ведь они-то и пошли против. Не Тесов, не Игнашов, не Лушка. А эти, лучшие. Все запуталось. Не понять что к чему. С чего он начнет разговор с Русаковым? Расскажет о своих раздумьях? Нет, ни в коем случае. Еще воспримет, как покаяние, как исповедь. А что такое исповедь? Слабость души.

Игорь шел не спеша, и чем ближе к правлению, тем медленнее. Вот удивится председатель, что он, Шеломов, уезжает. А может быть, обрадуется? Ясно, надоел со своими требованиями. То одно не по нему, то другое. Жил бы мирно, уютно, ни с кем не враждуя и ни от кого не страдая. Жизнь без зла, но и без добра и по мудрому правилу: не лезь на рожон. Но находил ли кто-нибудь в этом счастье?

А Русаков смотрел из окна на приближающегося Игоря и тоже думал о нем. Разве на характере Игоря не отразились те идеи, что мы годами прививали молодежи? Высмеивали личную доброту, противопоставляя ей общественное благо. Да, когда-то личная доброта приобретала характер благотворительности, вызывала у людей ложные иллюзии, отрывала их от борьбы за свои коренные интересы. Но те времена давно миновали. Как некогда отрицаемое нами самоусовершенствование человека является ныне основой нашего самовоспитания, так и личная доброта не должна противопоставляться общему благу, она должна помогать ему, потому что сама жизнь всем своим строем призвана творить эту доброту для человека. Иначе эгоист, творя зло, будет прикрываться общим благом и, твердя о благе людей, думать лишь о себе и во всем отказывать людям. Личная доброта без общественного блага — это еще не доброта. Но и общественное благо без личной доброты — тоже не полное благо.

Русаков поднялся навстречу:

— Заявление принес?

— Да. — И подал исписанный лист бумаги. — С завтрашнего дня прошу считать меня уволенным.

— А помнишь, когда я отпускал Игнашова, что ты кричал? Скоро все разбегутся! Разбежались? А Игнашов даже вернулся. И знаешь, о чем я часто думал? А не побежишь ли ты из колхоза первым? Чуял, что ты придешь вот с этим заявлением.

Игорь спокойно ответил:

— Раз вы, Иван Трофимович, знали об этом, то, видимо, сразу же решите мое дело.

— Не ошибся. И уже решил. Никуда я тебя не отпущу.

— Не отпустите? А ради чего я должен здесь остаться? Чтобы увидеть, как разбегаются в разные стороны мои товарищи? И кто я здесь? Разжалованный вожак, битый комсорг и, наверное, вскоре и бывший комсорг. Почему вы не хотите понять меня? — И уж если на то пошло, то где ваши слова о свободе личности?

— Никуда они не пропали. А ты лучше прочитай это письмо. Оно от наших деревенских ребят. Их восемь человек, служат они в одной части и скоро демобилизуются. Так вот спрашивают: «Ну, как там выпускники-колхозники? Передайте им, пусть ждут». Так что я им отвечу, когда они приедут и спросят меня: «Ну, покажи нам своего Шеломова. А, нет его? Сбежал? Тогда и мы подождем возвращаться в колхоз. Поищем, где лучше!» Так почему же ты не хочешь меня понять?

— Все равно я не могу.

— А где твоя воля, где твои слова о долге, об идейности? Чуть самого коснулось — и нет ничего. Нет, ты не такой, Шеломов. Мне бы надо было раньше за тебя приняться. Да вот все приглядывался. Хочешь, я скажу тебе такое, чего никому бы из ваших ребят не сказал? Вот смотрю я на тебя и думаю: да пойми, дурак, нужен ты мне. Весь, какой есть. С дурью твоей, с характерцем — ох, не завидую я твоей будущей жене, — с упрямством — волу под стать. Но есть у тебя воля, принципиальность, прямота, в общем, есть в тебе что-то такое сродни комсомольцам давних лет, и это в тебе мне дорого. Вот близок мне Андрей и люблю я его. Так вот что я о нем думаю: будет парень не иначе как педагогом, Юрий Игнашов — его колхоз научит, что жизнь прожить — не поле перейти, в деревне он не осядет, но человек из него выйдет. Нина Богданова — эта останется в деревне и в деревне станет ученой. Рюмахин — отличный из него выйдет мастер или бригадир. Только избави его бог от высшего образования. Кое-как кончит и кое-как будет отвечать своему назначению. А ты, Игорь… Дрались мы с тобой, воевали, но только тебя я вижу своим наследником. Да, председателем колхоза! Пусть через десять лет. Пусть! Но председателем! Только для этого ты должен понять всю свою дурь и свое глупое зазнайство. Да и многое ты уже понял. Чувствую, что понял. Жизнь стал замечать. Замечать, что люди рядом. Разве ты из-за меня уходишь? Со мной ты бы еще повоевал. Но тебя люди теснят, твои товарищи, и ты отступаешь. Значит, понял, какая есть настоящая сила. И это уже хорошо. А теперь ступай. Обдумай, что я тебе сказал.

— Нет, не останусь я, — сказал Игорь. — Все равно не останусь.

— Подумай, Игорь.

— Все обдумал.

— Ну, а куда думаешь податься?

— В город поеду.

— На строительство? Или, может быть, какую-нибудь службишку схлопочешь? Не ходи, Игорь. Не по тебе такая работенка. — И вдруг, поднявшись из-за стола, подошел к нему и обнял за плечи: — Ты же по убеждению в колхозе.

— Откуда вы знаете? А может быть, просто семье помочь. Матери, сестрам.

— Ты серьезно, Игорь?

— Таким не шутят.

— И молчал?

— Мне работа была нужна, а не чужая жалость.

Русаков снял руку с плеча Игоря, сделал несколько шагов по комнате, остановился в раздумье.

— Послушай, Игорь, даю слово, что не задержу тебя, но и ты обещай, что повременишь недельку. Договорились? Вот и хорошо.