Лето без каникул

30

В деревне ничего нет тайного. Как ни хоронись, ни прячься — не скрыть ни любви, ни измены. И все очень скоро узнали в больших Пустошах, что Емельян Половников любит Татьянку. Вот повезло девчонке. Иная только и знает, что жениха себе высматривает, да так в старых девках и останется, а Татьянка давно ли школу кончила и — на тебе — невеста. И все, конечно, уже знали, что Игорь не ладит с председателем колхоза. Почему — не важно, в такие подробности не вдавались, не ладит, спорят — Игорь даже в район ездил жаловаться.

Игорь шел на комсомольское собрание, не сомневаясь в близкой победе. Она тем более была значима в его глазах, что он пренебрег советом Яблочкиной — не спешить, подождать, ничего не предпринимать без ее разрешения. Да, он идет один на один. И победит. А почему бы нет? С ним вместе Андрей, Нинка, Володька Рюмахин, Илька Поляков. Через час все будет решено. Окончательно решено. А завтра утром он положит Русакову на стол решение комсомольцев. И еще Татьянка подаст заявление об уходе из больницы. Прошу любить и жаловать, Иван Трофимович. Особенно его подбодрило то, что, придя в клуб за четверть часа до начала собрания, он увидел, что почти все ребята в сборе. Не было лишь Андрея да Богдановой. Кто-кто, а эти придут. Да вот и они! Ну что ж, начнем?

— Предлагаю избрать председателем собрания Андрея Кочергина, секретарем Илью Полякова. Возражений нет? Тогда веди, Андрей, собрание. Дай мне слово.

И Игорь начал с фразы, которую мысленно повторял все эти дни:

— Когда мы кончали школу, то все решили остаться в Больших Пустошах. Теперь пришло время, когда все мы должны вступить в колхоз…

В комнату, где проходило собрание, вошел Русаков. Игорь стоял спиной к дверям, не заметил его и был весьма удивлен, когда вдруг услышал знакомый председательский голос:

— Здесь правление колхоза или комсомольское собрание? Если правление, то не вижу его членов, а ежели комсомольское собрание, то вроде как не положено ему обсуждать прием в колхоз.

— А мы до правления между собой обсуждаем, — стараясь скрыть смущение, и потому вызывающе ответил Игорь. — Разве это запрещается?

— Да нет, пожалуйста, — сказал Русаков. — Я просто хотел выяснить. Продолжай.

— Так вот, товарищи, мы впятером создали инициативную группу и вступаем в колхоз. Кто, могу назвать: Кочергин, Богданова, Поляков, Рюмахин и я. Вот наше заявление…

— А что, разве без одобрения общего собрания комсомола в колхоз не принимают? — спросил Игнашов.

— Наше заявление не нуждается в одобрении, — ответил Игорь.

— Тогда зачем же собрание? — упорно домогался Игнашов, делая вид, что он не понимает, для чего созвано собрание.

— А для того, — резко ответил Игорь, — чтобы призвать всех комсомольцев, кто работает в колхозе, вступить в колхоз.

— Призвать или обязать? — спросил Емельян.

— Сейчас призываем, а примем решение — обяжем!

— Вот теперь все ясно, — сказал Игнашов. — С этого и надо было начинать… А раз хотите обязать, так нечего призывать, а стало быть, и созывать.

— Нет, постой, Игнашов, — возразил Емельян. — Тут есть о чем поговорить. И прежде всего — ежели будет принято решение, оно касается всех комсомольцев, к примеру и меня, или только вас? Но я предупреждаю, ребята. До меня не касайтесь. Когда захочу — вступлю в колхоз, а не захочу — меня туда и на аркане не затащишь…

— И так рассуждает комсомолец! — выкрикнул Игорь. — Сколько времени, как вернулся из армии? И все тянешь. Какой ты комсомолец?!

— Ты, Игорь, напрасно бросаешься словами, — остановил Шеломова Русаков.

— Пускай его, — отмахнулся Емельян. — А какой из меня комсомолец, я ему отвечу. Так вот, Игорь, знаешь ты меня как кормовоза да теперь вот — фуражира. А год назад была на мне защитная форма, зеленая фуражка и стоял я на той самой линии, что называется границей. Стоял и ни одного диверсанта, лазутчика, контрабандиста не пропустил… А были такие. Хотели пройти… И там вопрос решался не так, как здесь, — в колхоз идти иль так просто работать? Там комсомольство проверялось жизнью и смертью. И ничего, выдержал проверку. Теперь ясно, какой я комсомолец?

Собрание началось не так, как это представлял Игорь. Во-первых, приход Русакова. Во-вторых, это выступление Емельяна! Не надо было его приглашать И тем более вступать с ним в спор, давать ему слово. И, чтобы направить собрание, Игорь сказал требовательно:

— Не будем отвлекаться второстепенными делами. Емельян действительно не имеет к нам прямого отношения. Поэтому пусть каждый выскажется за он или против? По-комсомольски… Начнем с Рюмахина!

— А что, ребята, — сказал Володька Рюмахин, — ей-ей, в колхозе можно работать! Конечно, мне Иван Трофимович запретил заниматься личным сервисом… От колхоза оказываю услуги. Зато выработка сто двадцать рублей. Гарантирована!

Игорь поморщился. «Опять нехорошо… Сервис, деньги, разве так надо разговаривать сейчас? От всего сердца, с подъемом! Может быть, Андрей скажет? Но как ему дашь слово, председателю? А что, если Нинка? Пусть устыдит сомневающихся».

— Андрей, ты председатель, веди собрание. Может, Богданова выступит? И вообще те, кто подписывал заявление…

Но, прежде чем Нина Богданова попросила слова, поднялся Русаков и, встав рядом с Игорем, сказал, всматриваясь в лица ребят:

— Это очень хорошо, что нашлись среди вас ребята, которые решили вступить в колхоз. Я не знаю, как все началось… Была подсказка или нет, но для меня совершенно ясно, что это решение было добровольным. И не было бы ничего плохого в том, что зачинатели собрались вместе с другими и стали бы, как говорят в народе, судить да рядить: а что, может, и всем пойти в колхоз? Кто хочет, конечно. Без нажима: де-мол, какой ты комсомолец, если не идешь в колхоз. Ведь сказал ты, Игорь, такое Емельяну?! А другим хоть еще и не сказал, но намекнул. Не годится так! Дай-ка мне, Игорь, ваше заявление! Спасибо! Вот смотрю я на него, читаю — все как будто в порядке… Но о чем думал Шеломов, когда писал его? Ты писал, Игорь?

— Я! Ну и что с того?

— Не в том дело, что ты писал, а в том, что ты думал, когда писал. О том, что колхоз улучшит вашу жизнь и жизнь ваших семей, поможет поднять на ноги малых сестер и братьев, или о том, чтобы все ребята были в колхозе, а то, не дай бог, Русаков ненароком всех распустит — и все кто куда разбегутся. Так думал ведь?

— Так! И правильно думал, — смело подтвердил Игорь. — И все так думали.

— Андрей Кочергин так не думал, — сказал Русаков. — Скажи честно, Андрей, думал?

— Нет.

— А ты, Нина?

— Об этом кое-кто говорил, но я не верила этому. Да и как можно распустить ребят? Кто хочет работать в колхозе — тот останется, а кто не хочет, того ничем не удержишь.

— Ну, Игорь, кого еще спросить? Полякова? А надо ли? То, что ты задумал, если хочешь, страшная, опасная вещь для колхоза. Не подумай, что я обвиняю тебя в дурных намерениях. Нет, твои намерения самые лучшие. И оттого они еще более опасны. Я даже так вам скажу, ребята. Если хотите знать, то большинство наших бед начинаются с хороших намерений. Разве, когда внедрялась кукуруза, не думали о том, что мы с ее помощью разовьем животноводство, завалим мясом все магазины. Не вышло. Думали: «Зачем гулять земле под парами — больше посеем, больше будет хлеба». Опять просчитались. И на клевер обрушились. Да вместо травы — сей зерно, картошку, овощи! А что вышло? Вот что получается, когда намерения хорошие, а понимания дела не хватает… Так и у тебя получилось, Игорь. И хочешь ты или не хочешь, а я не допущу, чтобы в колхоз вступали по голосованию.

— А если каждый отдельно подаст заявление? — перебил Игорь.

— И даже если от каждого поступит заявление, — ответил Русаков. — Пока не примем. И поймите меня правильно, ребята. Вот Игорь хочет дать в колхоз молодежь числом поболее, а нам нужна, пусть числом поменьше, но такая, чтобы у нее на уме был не стаж для поступления в вуз, а чтобы был интерес жить в деревне и работать на земле. А уже если кто и уедет — захватит мечта о небе, или городом заболеет — никакая дорога человеку не заказана, — то пусть в сердце своем увезет любовь к колхозу, пусть добром вспоминает о нем и другим расскажет, как привольно жилось и работалось ему на земле. Понимаете, какая нам нужна молодежь? И потому говорю каждому из вас: если сердце к колхозу не лежит — никто вас не держит. Ехать учиться? Пожалуйста! Работать в городе? Счастливого пути! Ну а кто в колхоз — добро пожаловать! Но прежде чем принять — поговорим с тобой на правлении. Как ты представляешь себе жизнь в колхозе, чем думаешь быть ему полезным и вообще, серьезно твое решение, или товарищ Шеломов поговорил с тобой, намекнул на ответственность комсомольца — и готово! Бывает такое?

— Бывает, Иван Трофимович, — подтвердил Андрей.

— Но даже после того, как мы признаем, что ты достоин быть в колхозе, то и тогда скажем: войти в наш колхоз трудно, а выйти — пожалуйста, в любой день.

После собрания, не сговариваясь, Игорь, Андрей, Нина Богданова вышли вместе из клуба. Каждому надо было что-то сказать и объяснить другому, и они шли молча, ожидая, что кто-нибудь заговорит первым. Наконец Игорь сказал Андрею:

— Не ты ли пригласил Русакова на собрание?

— Приглашать не приглашал, а о собрании сказал.

— Не вытерпел, захотел похвастаться. Как же, вступаем в колхоз! А когда надо было драться с Русаковым, ты предпочел молчать. Как будто не ты подписывал заявление. И вообще — все вы хороши! Эх мы, да мы… А чуть дела коснулось — и нет вас.

Но даже этот поток возмущения не заставил заговорить Нину Богданову и Андрея. Игорь истолковал это по-своему:

— Что, совестно? Не знаете, куда глаза девать?

— Как тебе не стыдно, Игорь, — не выдержала Богданова. — Если хочешь знать, я не выступила потому, что считаю Ивана Трофимовича правым. А ты был не прав.

— Ну конечно, легче всего сказать, что я не прав, и тем себя оправдать. А вообще поете с чужого голоса.

— Русакова, ты хочешь сказать? — спросил Андрей.

— Игнашова! Кто-кто, а он вам благодарен! Помяните мое слово, через неделю смоется…

— И пусть! Тебе-то что? — сказала Нина.

— Мне-то что? — возмущенно переспросил Игорь и ощутил против Нинки раздражение. — А не понимаешь — не суй свой нос куда не надо. — Обида, желание хотя бы внешне быть правым толкали его на грубость. Это было мгновенное ожесточение, но когда он понял, что напрасно обидел Богданову и даже пытался как-то поправиться, ничего из этого не вышло.

Нинка остановилась, взглянула на него глазами, полными слез, и, ничего не сказав, побежала к реке. Девчонки — они всегда такие: сами могут наговорить черт те что, а им не скажи ни слова. Он готов был бежать за ней, остановить, вернуть… Но сделать это в присутствии Андрея посчитал унизительным и от досады на самого себя набросился на своего друга:

— И все мы скоро разбежимся! Вот увидите!

— А я никуда не побегу, — сказал Андрей. — Зачем?

— Сами не уйдете — так выживет Русаков.

— Какой смысл ему нас выживать?

— Это ты его спроси.

— Если не знаешь, так нечего говорить, — резко сказал Андрей. — И вообще, Игорь, почему уважение к людям надо понимать как желание их выжить?

— Не хочу больше спорить.

— Нет, я буду спорить с тобой, — сказал Андрей. — Весь твой хитроумный план просто оскорбителен. Понимаешь, оскорбителен! Я остался в Больших Пустошах сам, по своей воле. Так почему же ты не доверяешь мне?

— Не тебе.

— А другие разве не такие, как я?

— Не все, во всяком случае.

— И что же с того? Значит, их можно неволить? Но почему? Потому, что их желания не такие, как у нас? Хотят жить в городе, работать в лесу, строить дороги? Да ты их сам толкаешь на это. Ведь там никто не скажет им: стой, никуда не смей уходить. Сегодня ты не меня хочешь приневолить. А завтра? Может быть, завтра ты захочешь одно, а я другое. Опять проявишь инициативу, коллективное письмо напишешь?

Игорь не ответил и, прибавив шаг, оставил позади Андрея. Андрей с трудом догнал его.

— Пойди извинись перед Ниной.

— Больно мне нужно.

— Если хочешь, чтобы мы остались друзьями, извинись. Ты нехорошо поступил. Неужели ты этого не понимаешь?

— Ты много понимаешь. И вообще оставь свои назидания, не учи!

— А я не Яблочкина… Это она тебя всему научила. Что, я не вижу?

— Ах вот как! Яблочкина? А хоть бы и Яблочкина! Во всяком случае, она умней и тебя, и Богдановой, и всех вас, вместе взятых. Да, да, умней. Она предупреждала меня. Давно предупреждала… И если бы я ее послушался, то теперь вы все иначе бы пели. Иначе! Но мы еще посмотрим кто кого!

Стоял июль, и хотя дни стали короче, ночная темнота спускалась не надолго. Но даже в поздние часы летнее небо было светлым и улица проглядывалась чуть ли не до околицы. Игорь возвращался домой с тяжелым чувством человека, потерпевшего неудачу. Неподалеку от дома он свернул на речку и там неожиданно увидел Егора Васильевича. Директор стоял по колено в воде, высоко засучив штанины, и ловил на спиннинг рыбу, Игорь поздоровался, но тут же осекся. Когда человек ловит рыбу, не до разговоров ему. А что, если поговорить с Егором Васильевичем? Прийти в школу и поговорить. Директор школы, он должен что-то посоветовать, научить, как найти выход из трудного положения. К тому же ведь школа тоже заинтересована, чтобы шеломовское движение не провалилось.

Шла косьба клеверов совсем близко от Больших Пустошей, и Игорь в обеденный час направился к Егору Васильевичу. В школе было тихо, пустынно. Егор Васильевич оказался в своем кабинете. Давно на каникулах ученики; вслед за ними ушли в отпуск или поехали воспитателями в пионерские лагеря педагоги, а директор должен быть на месте. Ведь идет ремонт, идет подготовка к будущему учебному году, так что директору не до отпуска. Вот с общественной помощью школа будет отремонтирована, районо проведет очередную учительскую конференцию по вопросу очередных школьных реформ, педсовет по представлению завуча утвердит расписание уроков, часовые нагрузки, и тогда он, директор, пойдет в отпуск. Что из того, что вместо физики будут преподавать географию, а вместо математики заучивать наизусть первые строки «Слова о полку Игореве»: «Не лепо ли ны бяшеть, братие…» — когда-то директор тоже должен отдохнуть.

Егор Васильевич искренне обрадовался приходу своего бывшего ученика.

— Ну, здравствуй, Игорь. Слыхал, Русаков что-то затевает насчет заочной учебы? Это хорошо! Помогу сформировать библиотеку заочника, даже получить специальный абонемент в одной из крупнейших библиотек страны. Будь уверен. У нас ведь любят всяких инициаторов! А у вас, шутка сказать, библиотека сельского заочного вуза!

Но поговорить о Русакове, о своем конфликте с ним Игорю не удалось. Егора Васильевича рвали на части маляры, печники, водопроводчики и столяры, жестянщики и какие-то халтурщики-электрики, предлагающие сменить электропроводку со своим материалом. Директорская спина исчезла за дверьми кабинета, и Игорь, потеряв надежду на возвращение Егора Васильевича, покинул школу, даже не попрощавшись.

В подъезде он столкнулся с Анной Михайловной. Она очень обрадовалась, увидев бывшего ученика.

— Расскажи, расскажи, Игорь, ну как вам живется? Работаешь трактористом — о, молодец! А Юрочка кем? А литературу он не забросил? Читает, интересуется?

Игорь спустился со школьного крыльца и медленно побрел через сквер. Что же теперь ему делать? Идти к Яблочкиной? Но что он ей скажет? Провалил мероприятие райкома. Не послушался ее. Показал себя мальчишкой, зазнайкой. Поделом дураку!

Но кто это идет там, краем сквера? В лыжных штанах, безрукавке, с рюкзаком за плечами? Неужели Димка Толмачов? Сразу и не узнал. Отощавший, сутулый и какой-то незрячий. Идет — ничего не замечает.

— Димка! Здорово, Толмач! Ты не заболел ли? И вообще откуда и куда?

Димка, не снимая рюкзака, присел на скамейку, сказал устало:

— С автобуса.

— А как твои дела? Как с консерваторией?

— Еду с экзаменов.

— Сдал?

— Зачислен по классу рояля. Только учиться не буду, — проговорил безразлично Димка. — Не могу, понимаешь, не могу.

— Но почему?

— А чего говорить? Пока в школе учился, о чем-то мечтал, кем-то хотел быть. А теперь пустота. Ничего нет. Ничего. Словно душу вынули. И все к чертям: музыка, консерватория. — И поднявшись, Толмачов пошел через сквер к базару, рядом с которым на главной улице был его дом. Игорь догнал его.

— Димка, ты расскажи, что с тобой?

— Долго рассказывать. А в общем, совесть замучила. Беглый комсомолец. Не поверишь, передо мной ноты, а я их не вижу, слышу музыку — не понимаю ее. А в голове все одно: беглый, беглый, беглый!

— И что думаешь делать?

— А ты что делаешь?

— Я в колхозе работаю.

— Вот и я буду. Примете?

— Ну конечно! Ясно, примем. Ступай прямо к Русакову. А вечером приходи.

Вечером Димка Толмачов пришел к Игорю.

— Был у Русакова?

— Отказал.

— Не имел права.

— Имел не имел, а отказал.

— Да ты ему рассказал, почему вернулся?

— А нечего тебе, говорит, делать в колхозе, езжай обратно. У меня, говорит, для тебя консерватория не припасена.

— Это черт знает что такое! Пойдем. Вдвоем с ним поговорим.

— Он куда-то уехал.

— Тогда завтра поезжай в райком к Яблочкиной.

— Не поеду.

— Почему?

— Так ведь она сказала: «Нам сомневающиеся не нужны». Наверное, Русаков потому и не берет меня.

— Чепуха! Не в том дело. Он и от нас хочет отделаться. — И неожиданно сказал: — Хорошо. Никуда не ходи. Тут мы наши комсомольские дела будем утрясать, заодно решим и твое.

Когда Димка ушел, Игорь достал лист бумаги и, не задумываясь, написал:

«Товарищ Яблочкина! Русаков отказал комсомольцам. Может быть, я и поспешил, но больше ждать было нельзя. Теперь пойдет разговор. И еще сообщаю, что Русаков отказался принять на работу Толмачова. Помните, он уехал в консерваторию. А в парне заговорила комсомольская совесть. Сами понимаете, что если так будет и дальше, то придется из комсоргов уходить».

Мимо окна проплыла сутулая спина отца. Игорь встал и посмотрел ему вслед. Как ни бегал, а пришлось вернуться в Большие Пустоши. Строй, батя, птичник! Отрабатывай долги! И сказал вслух, словно рядом был Русаков:

— А личность не хотела возвращаться в Большие Пустоши. Да пришлось. Не посчитались вы, Иван Трофимович, с личностью.