Лето без каникул

15

Много ли прошло времени с тех пор, как ребята решили остаться в Больших Пустошах? Но они уже другими глазами смотрели на окружающее. И прежде всего перестали чувствовать себя некими существами, опекаемыми папами и мамами. Исчезла необходимость перед кем-то отчитываться, боязнь вызвать родительское неудовольствие. На смену пришло сознание своей взрослости и трудовой независимости. Все это делало значимой собственную личность. И, конечно, собираясь в клуб, они считали, что никто не вправе их поучать, как танцевать, с кем танцевать и когда вернуться домой после танцев. Они были самостоятельны и ничем не ограничены. Будущее? Зачем о нем думать? А настоящее, да еще когда впереди все лето, их устраивало. А чем плохо? Отработали, а после веселись, танцуй, гуляй.

По традиции шли в клуб, как на гулянку. Шумной компанией, посреди улицы, с песнями. Так повелось с давних единоличных времен, когда Большие Пустоши делились на три конца: церковный, болотный, паромный. И каждый конец враждовал друг с другом. Не приведи, господи, тому, кто с болота, появиться в одиночку на гулянке у церкви, или с паромного — вдруг на болотном конце. И хоть давно нет былой вражды между разными концами деревни, и не на гулянках веселится молодежь, а на клубных вечерах, все же, прежде чем пойти в клуб, собираются одни у парома, другие у пожарной команды — и по-прежнему идут в клуб компанией девчонки и парни. Идут посреди улицы и поют громко, и шутят весело, а бывает и зло.

— Данька! А где твоя стиляжная рубашка? В обезьянах…

Это Игнашов задирает Тесова. Тесов в ответ корчит рожу, и оттого его подвижное лицо становится и впрямь похожим на обезьянье.

— Ого, Данька! Правда, до настоящей обезьяны тебе далеко, но ты молод — и у тебя все впереди.

— Но ты уже настоящая обезьяна, — ржет в ответ Тесов и в доказательство тычет кулаком в волосатую грудь Игнашова. — Ну чем не обезьяна?

— Не отрицаю, — соглашается Игнашов и сам еще больше распахивает рубашку. — Только не забудь, Данька, одного. Чтобы человек не вздумал отрицать свое прошлое, одним природа дала обезьяньи волосы, а другим обезьяньи мозги.

Они шли к клубу через всю деревню. Мимо окон, в которых шевелились занавески, мимо скамеек, на которых восседали большепустошцы. Ох уже эти шевелящиеся в окнах занавески! Сколько за ними скрывается любопытства, тайных взглядов, иронических усмешек. А скамейка у калитки? Нет лучшего места для деревенских пересудов. Тут можно не спеша всласть поговорить! О чем угодно и о ком угодно. И перекурить, и семечки погрызть. Летом — в холодке, весной — на солнышке. Так вот они какие, школяры! Скажи пожалуйста, остались в колхозе. Не ждали и не гадали. И даже первые кланялись.

— Здравствуй, Игорь. Поработал ныне?

— Маленько попахал.

Они представлялись всем новоселами, хотя и жили здесь от рождения. И многие пришли в клуб, чтобы поглядеть на них, словно никогда раньше не видели. Даже какие-то старухи полюбопытствовали. И, прежде чем войти в клуб, остановились на бывшей церковной паперти, истово перекрестились. Паперть есть паперть, независимо от того, что там дальше за воротами, клуб или церковь.

Большепустошцы разглядывали своих новых работников и говорили о них громко, не стесняясь:

— Нет, ты скажи мне, Иван Трофимович, разве это порядок? Деревенские ребята, которые без образования, кто куда разбрелись, а которым в ученье идти — они землю будут пахать?

— Нам такие тоже нужны. Иль не крестьянские ребята?

— В плечах не те.

— Это их жизнь обузила. А по отцам да по матерям они самые настоящие, деревенские. Разве что бледности побольше. Да это с экзаменов у них.

И снова разговор, уже между собой:

— А здорово знают машину ребята?

— Коль хорошо работают на ней, значит, знают.

— Все равно толку мало будет. Поживут немного и разбегутся. Одна цена — что им, что Ваське Про́центу. Гости!

— Наперед не говори.

— Зацепки нет. Не наследники они земле.

И вот уж зароились вокруг Русакова молодухи. Они весело поглядывали на ребят и громко смеялись.

— Обманул ты нас, Иван Трофимович, посулил — мужиков прибавится.

— И то верно, какие это мужики.

— Были бы годков на десять постарше.

— И опять же половина девчат.

— Последних женихов отнимут.

— Так и отнимут? Им еще в девках ходить да ходить.

Все ждали музыку. Ведь нигде нет такого обилия музыки, как в деревне. Симфонической, и оперной, и эстрадной. В общем, всей той музыки, которая передается по радио. Ведь радио в деревне, как правило, не выключается. И гремят оркестры, хоры и солисты с раннего утра и до поздней ночи. Одна беда: никто ее не слушает. Другое дело — гармонь. Как заиграет, как затянет какую-нибудь «Реченьку быструю» или что-нибудь душещипательное про любовь в семнадцать лет — ничего не надо, дай только послушать. И еще балалайка. «Ах вы сени…» Под балалайку даже старики пляшут. Ходи, ноженьки, в сапоженьках! А вот что касается танцев, то тут деревня не хочет отставать от века. В сельском клубе танцуют то же самое, что во Дворце культуры большого города.

Из-за кулис на сцену вышел баянист. Он присел перед микрофоном, пощелкал его — и вот из репродукторов, прикрепленных в разных притворях, загремел вальс.

Именно в эту минуту Игорь увидел Татьянку. К ней подошел Юрка Игнашов. Игорь прислонился к стене. Извечное место для всех нетанцующих и не нашедших себе пару. А посреди зала, на каменном щербатом полу церкви закружились пары, и каждая на свой манер. Володька Рюмахин похож на индюка. Танцует неуклюже, растопырив пальцы на спине у своей дамы. Игнашов Юрка — свободно, весело, о чем-то разговаривая с Татьянкой, и в то же время со сдержанностью, свидетельствующей о некоторой танцевальной школе. А Васька Про́цент облапил Кабанову и ведет ее с деревянным выражением лица, вихляя всем телом и выписывая задом восьмерку — смотрите, мол, вот она где, культура, не зря же я уехал из Больших Пустошей. Еще вальс не кончился, когда Игорь почувствовал, что кто-то дотронулся до его плеча.

— Татьянка? А где твой кавалер?

Она словно не расслышала.

— Пойдем, Игорек, еще успеем пройти несколько кругов.

— Что-то не хочется. Да и Юрка обидится: отнял у него даму посреди вальса!

— Как хочешь, Игорек, — и закружилась с Емельяном.

Игорю надоело наблюдать за мелькающими перед глазами парочками, и он вышел из клуба. Прямо от клуба начиналась каменная ограда. Эту ограду пытались как-то разобрать на кирпичи. Но они были связаны каким-то неизвестным, замешанным на яичном белке раствором, удалось лишь развалить ограду на большие каменные глыбы, и эти глыбы, уже поросшие травою, окружали клуб холмистой грядой. Игорь присел на глыбу около старой часовни. В воздухе стоял запах не то ладана, не то лампадного масла, хотя часовня была заколочена много лет назад.

И тут Игорь увидел Юрку и Татьянку.

Игнашов сказал:

— А ты молодец, Татьянка. Здорово этой Яблочкиной ответила. Пусть не заставляют людей оставаться в колхозе. И сразу оба они, и Яблочкина и Шеломов, язык прикусили. А что им было ответить?

Татьянка шла опустив голову и внимательно слушала Игнашова. А тот продолжал:

— Но одного я не могу понять. Как ты отказалась от института, уступила кому-то свое место… Ты же не Лушка Кабанова…

— Я химии не знаю… А химия на экзаменах в медицинский…

— Чепуха! Экзамены сдаются и забываются. Моя мать окончила зубоврачебный — спроси ее, что она помнит из химии? Да ничего. И если сегодня заставить всех врачей больницы и амбулатории держать экзамен по химии, то, уверяю тебя, больше тройки они не получат…

— Обидно, Юрий, что мы в сельской школе получаем куда меньше знаний, чем в городе…

— Обижайся — это твое право. Но зачем же делать глупости себе во вред?

— Без химии на медицинский нельзя попасть.

— А зачем медицинский? Поступай в любой вуз, где химия не является профилирующей. Да ты сдай в любой… Торговый, поварской, какие там еще есть — где конкурса нет да и знаний особых не требуется… А потом переводись на свой медицинский.

— Не болтай глупости. Во-первых, из торгового на медицинский не переведут, а во-вторых, к чему весь этот разговор? Мы остались в колхозе, и даже поварской институт нам не нужен.

Игнашов громко рассмеялся.

— Ты, Татьянка, смелая, но и наивная. Неужели ты принимаешь всерьез всю эту шеломовскую затею? Не пройдет и недели, как все начнет шататься и рассыпаться. Да и началось уже. Димка Толмачов в консерваторию уехал? Кабанова уже ходила в райпотребсоюз договариваться о работе? И Данька скоро заляжет в своей домашней берлоге и начнет сосать лапу. Поверь мне, я его хорошо знаю, он недаром начал куролесить… И еще один кандидат — Андрей Кочергин. Не веришь? А я точно знаю. Один день поработал на пароме — и уже кровоточит культя.

— Но я его видела вечером на пароме.

— Не захотел взять бюллетень. И дурак.

— Ты так думаешь?

— Уверен! Я бы на его месте…

— Ты — конечно, — сказала Татьянка и быстро пошла вперед.

— Куда ты? — крикнул Игнашов, догоняя ее.

— Домой.

— Но ты же сама позвала… Погулять хотела…

— Поговорить хотела. Только вижу, не о чем нам с тобой говорить. Прощай!

— А я тебя не пущу, — Игнашов схватил ее за руку и притянул к себе. — Хочешь, я тебя поцелую, как на том вечере, под Новый год?..

— Это не ты меня, а я тебя поцеловала… Захотела и поцеловала.

— Тогда я верну свой должок.

— Стоит ли возвращать всякую мелочь?

И Татьянка резко оттолкнула Игнашова.

— Подумаешь, какая недотрога!

В клубе еще танцевали, когда Игорь возвращался домой. Он шел один и мысленно то возмущался наглостью Игнашова, то старался понять Татьянку, откуда в ней вдруг взялась злая обида на жизнь. И только у базарной площади, где его нагнал возвращавшийся из клуба Русаков, Игорь подумал о том, что на самое важное он не обратил внимания. Как это сказал Игнашов? Шеломовская затея шатается и рассыпается. Так вот на что рассчитывает Юрка! Не успел проголосовать, чтобы остаться в колхозе, а уже прикидывает, что поможет ему бежать. Смотри не просчитайся. Но мысль о том, что надо бы обо всем рассказать Русакову, он отверг, даже не задумываясь. По старой школьной традиции в своих делах они разбирались сами и туда нечего было соваться ни учителям, ни родителям и вообще посторонним, в том числе и председателю колхоза.

Они шли не спеша по тихой ночной улице.

— Иван Трофимович, — сказал Игорь, — я думаю, что ребята согласятся с вами: не надо нам отдельной бригады.

— Я уже говорил кое с кем. Действительно, где взять Богдановой в Посаде цыплятник? И там нечего делать Кочергину… И мастерских там нет. В общем, напрасно Яблочкина не посоветовалась с колхозом. А теперь надо отступать. Не хочется, конечно. Но придется. Да, кстати, Игорь, а что, если нам собрать всех ребят и объяснить: кто хочет — оставайся, а нет — может уходить.

Это было сказано так неожиданно, что Шеломов невольно остановился. Спросил растерянно: «Как это — уходить?» Да понимает ли Иван Трофимович, что предлагает? Ведь это на руку Игнашову. Не только все зашатается — рухнет все. И уже возмущенно проговорил:

— Вы хотите, чтобы все разбежались?

— Почему все? Ты не уйдешь, Андрей тоже. Еще Нина Богданова… А кто уйдет?

— Игнашов, Тесов, Кабанова.

— Не велика беда.

— Лиха беда начало. Они других за собой потянут.

— Боишься, комсорг?

— А что ж, страшновато.

— А мне так совсем не боязно, — весело сказал Русаков. — Кто захочет, и без разрешения уйдет. Да и, к слову сказать, Игорь, иной никогда бы и не подумал уходить, если бы знал, что может в любое время уйти.

Совсем близко послышался громкий смех. Игорь оглянулся. В сумерках летней ночи он узнал Ильку Полякова, Рюмахина, Богданову.

Русаков попрощался. Игорь остался один. Над ним была деревенская ночь с высоким деревенским небом. Невдалеке кто-то сказал:

— Еще вчера мы праздновали окончание школы…

И кто-то ответил:

— Ох, как давно это было.