Летописцы Победы

Анатолий ЕГОРОВ. РОЖДЕНИЕ ФОТОСНИМКОВ

В то памятное воскресенье я был под Звенигородом с заданием редакции «Московского большевика» подготовить фотоочерк «Москвичи отдыхают».

Погода не очень располагала к выезду на лоно природы. Хмурилось, то и дело накрапывал дождь. Но звенигородские места на редкость красивы даже в пасмурную, «несъемочную» погоду.

Фотоочерк и без солнышка получался веселым, праздничным. Купание, костры, танцы под укрытый плащом патефон.

И так до того момента, как пробегавший мимо парень тревожно крикнул:

— Война, ребята! Минск бомбят!

На железнодорожной станции толкучка. Но не паника. Лица не испуганные, скорее суровые.

Дома та же озабоченность. На телефонный звонок «Московский большевик» не отвечает.

В редакции окружной газеты «Красный воин» трубку берет секретарь Илья Друз. До ухода в армию он работал в «Московском большевике». Пытаюсь узнать подробности, но Илья сегодня неузнаваемо краток: «Формируем редакцию фронтовой газеты. Могу включить тебя в приказ. Согласен? Завтра к восьми на склад на улицу Осипенко».

Отсюда начался мой путь на войну.

В помещении, прилегающем к складу, людно и шумно. Среди штатских костюмов мелькают новенькие, еще не обмятые гимнастерки. В человеческой круговерти маячит светлая шевелюра Бори Ярославцева. Наш фоторепортер. Много лет мы с ним работали в одной лаборатории. Попал сюда тем же путем, что и я. С ним ориентироваться легче: здесь отслужил срочную. Знает все входы и выходы. Действительно, очень быстро попадаем на склад. Кто-то сразу оформляет нам документы. На длинный прилавок валят груду военного обмундирования, и мы тут же в уголке меняем свой штатский вид на военный.

Осматриваем друг друга. Все как положено — от пилотки до кирзовых сапог, включая два зеленых «полевых» кубика на петлицах.

Носовой платок идет на протирку сильно замасленного «ТТ». Коробка патронов уходит в обоймы.

А обстановка в общем зале здорово изменилась. Теперь среди гимнастерок редко-редко мелькнет штатский костюм. Люди, еще недавно такие разные по внешности, стали удивительно похожи друг на друга.

Присматриваемся к человеку, доказывающему работнику склада, что у него не хватает какой-то детали в полевом снаряжении.

Борис подсказывает: «Дядя Степа!» Ну конечно! Только не сам дядя Степа, а Сергей Михалков. Рядом с ним среднего роста, плотный, с бритой головой, чуть сощуренными глазами за толстыми «близорукими» стеклами очков Борис Горбатов. Тоже наш будущий сотрудник.

Откуда-то появляется Илья Друз. Узнаем, что газета наша будет называться «Во славу Родины», что штат подобран дай бог всякому, но на выяснение подробностей времени нет. В 14.00 с Киевского вокзала уходит наш эшелон. Опаздывать ни-ни.

— А как с аппаратурой? Чем будем работать?

— Ну, это к майору Косых. Борис его знает.

И исчез.

А время бежит. Надо заехать в редакцию, забежать домой попрощаться да бросить штатские пожитки. А мы все ищем майора Косых.

Находим. Начинаем выкладывать свои заботы и… с ходу получаем замечание: «Надели военную форму, а как обращаться к старшему по званию, не знаете».

Поправляемся и излагаем свои тревоги по поводу фотоаппаратуры. Может, захватить свою?

С минуту майор посматривает на нас, чуть насмешливо сощурив глаза. Отвечает вопросом:

— Думаете, в армии аппаратов нет? Захватите зубную щетку. Остальное пусть вас не беспокоит.

Аудиенция окончена.

Не забываем откозырять и — бегом.

Редакцию не узнать. Муравейник разворошенный. Но в военной форме мы первые, поэтому к нам особое внимание.

Нам завидуют, расспрашивают, что-то советуют. Активность небывалая.

Домой, пожалуй, попасть не успеем. Поди-ка отсюда вырвись. Каждый отдел считает обязанностью непременно заручиться нашим клятвенным заверением срочно слать материалы. Еще бы! Наш собственный корреспондент в действующей армии!

Прощаясь с заведующим отделом иллюстраций, вынимаю из кармана ключ от лаборатории:

— Кому оставить?

— Зачем оставлять? Кому без вас нужна ваша лаборатория? Вернетесь — будете работать. Не год же вы там проболтаетесь?

Он, кажется, не очень доволен тем, что на какое-то время теряет сразу двух репортеров.

В 14.00 эшелон отходит от перрона. Опоздавших нет. Места занимать не торопились. В первую очередь хотелось познакомиться со своими будущими сотрудниками, послушать, что говорят военные, а их здесь немало. Формировалась редакция на базе газеты Московского военного округа.

К вечеру шум поутих. Вероятно, подходило время, когда каждому необходимо было утрясти в сознании весь ворох событий.

Мысли потянулись к дому. Не успел повидаться с дочкой. На трамвайной остановке у редакции попрощался с женой. Надо было бы повидаться кое с кем из друзей.

Как-то немного успокаивала брошенная в редакции фраза: «Не год же вы там проболтаетесь!»

Год! Разве мог кому-нибудь из нас прийти в голову такой срок?

А эшелон не торопился. Ранний рассвет встретили под тревожные гудки паровозов и выстрелы зениток. Эшелон стоял километрах в шести — восьми от Москвы. Видны были вспышки, местами над городом поднимался дым. Кто-то предполагал, что это налет вражеской авиации, и про себя тревожился за оставшихся в Москве, другие же уверяли, что это просто учебная тревога.

Первый настоящий налет пережили уже на Украине, под городом Голованивском. Слышали свист падающих бомб, близкие разрывы, видели раненых, убитых, разрушения в городе. Война показывала свое кровавое обличье.

Страха не было. Была какая-то неукротимая злость, вероятно вызванная непонятной, нелепой дикостью происходящего. Убиты мирные люди! Разрушается мирный город!

Привыкаем к бомбежкам, к артналетам, к непрерывным командировкам в действующие части. Из каждой командировки привозим не только материалы для газеты, но и опыт еще малознакомой жизни газетчика на войне. Правильнее сказать — «гражданского» газетчика.

Большинство из нас в свое время проходило действительную военную службу. Вероятно, мы неплохо знали когда-то армейскую жизнь. Но время, и особенно бурлящие годы первых пятилеток, стерли из памяти и уставы, и армейский быт. Да как-то и не думалось, что все это может когда-нибудь понадобиться.

И вот понадобилось. Стало просто необходимым. Не зная порядков, взаимоотношений армейцев, оказалось невозможным чувствовать себя «своим человеком» среди людей, с которыми теперь приходилось встречаться ежедневно.

Вспоминается случай, когда в одну из первых командировок в действующую часть наш писатель Владимир Поляков, знакомясь с командиром полка и работниками штаба, левой рукой чуть приподнимал пилотку, протягивая правую для рукопожатия. Опомнившись, он смутился и даже пытался извиниться, но характеристика-то уже была «подмочена», хотя присутствующие военные обошлись чуть заметными снисходительными улыбками. С точки зрения гражданского человека, все это мелочи, но от этих мелочей и еще от многого «домашнего» надо было отвыкать, и чем быстрее, тем лучше.

Мешало незнание военной терминологии, оружия. Помнится, как в те дни опытный сотрудник нашей газеты, вероятно не сумев разобраться в рассказе летчика-связиста, дал информацию о том, что на самолете «У-2» летчик его части сбил «мессершмитт». Заметка проскочила в номер.

У редакции была масса неприятностей. А злополучный корреспондент, не знавший, что «У-2» не имел никакого вооружения, был отчислен из штата.

Но опыт приобретался довольно быстро. Вскоре почувствовали «твердую почву под ногами» и наши поэты. Воины сразу приняли «на вооружение» их стихи. Подтвердили это письма, пришедшие в редакцию после того, как были опубликованы стихи Сергея Михалкова о летчике-истребителе Мокляке, погибшем утром 22 июня. Он сбил пулеметной очередью одни самолет противника и тараном покончил со вторым. Песня «Давай закурим» нашего поэта Ильи Френкеля стала известна на всех фронтах и в далеком тылу.

Набирали силу писатели. Бойцы ждали острых, злободневных фельетонов Владимира Полякова. Знаменитые «Письма к товарищу» Бориса Горбатова, как правило, перепечатывались «Правдой» и другими газетами.

Хорошо работали и художники-иллюстраторы. Фронтовики отлично принимали рисунки, и особенно бичующие фашистских захватчиков карикатуры Василия Фомичева и Виктора Васильева.

В первой декаде июля редакция перебазировалась в Одессу. Здесь 22 июля — это была первая бомбежка Одессы — мы понесли первые потери. Под обрушенной взрывом бомбы частью здания обкома партии погиб секретарь редакции Илья Друз. На Пушкинской улице, под окнами редакции, осколком сразило наповал шофера редакционной машины Алиева.

Редакцию из сильно пострадавшего здания переселили на довольно просторную дачу на Пролетарском бульваре. Весь штат редакции по приказанию командования рыл щели, в которых мы должны были укрываться во время налетов. Сотрудники, постоянно находящиеся в редакции, быстро к этому привыкли, разъездных корреспондентов приучали под угрозой взысканий.

После первых ночных тревог Михалков решил перенести спальные принадлежности в «свою» щель. Это избавляло его от лишней ночной беготни. Опыт, кажется, не получил большого распространения, но был отмечен в первой появившейся в эти дни редакционной песне о наших сотрудниках:

Некоторые товарищи сомневались в безобидности этого несколько ехидного куплета, но вскоре выяснилось, что автором его был сам Сережа.

В первой декаде августа редакция покинула Одессу. Литературному работнику майору Клавдиеву и мне было приказано временно оставаться в войсках, защищавших город.

13 августа Одесса была отрезана от войск Южного фронта, связь с Большой землей поддерживалась только водным путем. Однако войска и жители нисколько не утратили своего боевого духа. Материалов, рассказывающих о героях обороны Одессы, накопилось предостаточно, но приказа о выезде в редакцию не было, да и выехать теперь было не так просто. Появилось вроде бы свободное время. А почему бы не сделать фотоочерк «Рабочий день воинов Н-ского подразделения»?

Клавдиеву тема понравилась, а событие, происшедшее в половине августа, прямо, как говорится, ложилось под этот заголовок.

В этот день хваленые гренадеры Антонеску, вероятно надумавшие удивить своих фашистских покровителей, решили прорвать нашу оборону способом, известным еще с прошлой войны. Так называемой «психической атакой».

В результате свыше четырех тысяч фашистов легло перед окопами 161-го полка, которым командовал полковник Серебров.

Мы решили показать в фотоочерке участников этого сражения и закончить его фотографией поля боя. Однако создавшаяся на фронте обстановка озадачила нас. Как ее сделать, эту фотографию?

Понеся огромные потери, противник вел себя до такой степени нервно, что малейшее движение с нашей стороны вызывало дикую «огневую реакцию». О том, чтобы выйти из окопа, не могло быть и речи.

Пользуясь ночной темнотой, разведчики полазили по полю, принесли документы убитых, охапку винтовок и автоматов, рассказали, что местами земля сплошь покрыта трупами. Разведчик Ваня Денисов, о котором говорили, что он ходил в тыл противника, как к себе домой, предлагал показать место, где лучше сделать эту фотографию. Но добраться туда, хоть и было это всего метрах в пятидесяти — шестидесяти от наших окопов, было невозможно. Совершенно открытое поле прицельно простреливалось противником.

Вечером командир полка принял решение, дававшее некоторую надежду на эту съемку. Он полагал, что, если после крупного урона противник не успел еще подтянуть резервы (а это несложно проверить разведкой), есть смысл ударить с правого фланга, где линия нашей обороны дугой вдалась в район, занятый фашистами. При благоприятных обстоятельствах захват небольшого поселка Штерн, находящегося всего метрах в трехстах от нашего переднего края, давал возможность флангового удара по передовым позициям противника.

За ночь была проведена перегруппировка сил, оборудован наблюдательный пункт, разведрота в темноте вышла на исходный рубеж. В ее задачу входило разведать наличие сил противника в прилегающем к поселку большом фруктовом саду. Если сопротивление будет незначительным, действовать с целью захвата поселка. В этом случае здесь же предполагалось ввести в бой резервный батальон.

Мне и Клавдиеву полковник предложил находиться с ним на наблюдательном пункте, чтобы быть в курсе событий и в случае хотя бы частичного успеха не пропустить момента и побывать на интересующем нас поле. Рассвет встретили на новом НП. Проходивший по западному склону высотки, отрытый в полный профиль окоп давал возможность свободно расположиться. С нами были два связиста со своим хозяйством, трое разведчиков и вестовой командира полка. Отсюда без всякой оптики был хорошо виден занятый противником поселок. В нем не было видно ни души. По мнению полковника, он интереса не представлял. Сюрприз мог преподнести сад. Что скрывала его густая листва, разглядеть нельзя было и в бинокль.

В назначенное время цепь разведроты стала подтягиваться к саду. Противник не выдержал и открыл огонь. Сперва редкий ружейный, а потом такой плотный, что разведчикам пришлось залечь.

Случилось то, чего опасался командир полка. Участок был насыщен большим количеством огневых средств и, вероятно, живой силы. А когда в бой включилась расположенная на закрытых позициях артиллерия противника и у дальней посадки появились несколько бронетранспортеров, стало ясно, что задуманную операцию осуществить не удастся. Было очень досадно.

Полковник все же решил не упустить момента и ударить по обнаружившим себя в саду фашистам. В дело включились батальонные минометы. Огонь корректировал сам Серебров. Уже третья мина легла в центр сада. За ограду сада выскакивали люди, никем не управляемые повозки. Сильные взрывы заволокли сад черным дымом. Вероятно, рвались боеприпасы.

Разведрота, залегшая по краю овражка, этим же овражком без потерь отошла, а нам пришлось отсиживаться на дне окопа, пока, уже в сумерки, не поослаб артогонь. Уходили по одному. Бегом в ложбинку, проходившую сразу же за нашей высоткой.

Здесь, лежа на прогревшейся за день земле, полковник Серебров сказал:

— Хотелось вам, товарищи, помочь, не получилось. А жаль. Правильно вы решили назвать «рабочим» день солдата-фронтовика. Тяжелая у него работа. Не забывайте эту тему. Она вам пригодится, вот только начнем наступать.

Она действительно пригодилась. И не один раз.

Я к ней вернулся в январе 1942 года во время Барвенковской операции. В начале наступления я был с артиллеристами лейтенанта Ветешева, которые, как тогда говорилось, огнем и колесами сопровождали пехоту. Фотоочерк получился довольно убедительным. В него вошли фотографии находящихся в боевых порядках пехоты артиллерийских разведчиков, отлично действовавших орудийных расчетов.

Между прочим, в очерк была включена фотография, сделанная сразу же после митинга, проведенного перед боем. В подписи под снимком говорилось: «После митинга к комиссару И. Курашу вместе с командиром орудия сержантом Н. Цапулиным подошел наводчик М. Колотько и попросил принять от него заявление о приеме в кандидаты ВКП(б). В это утро политрук Кураш принял девятнадцать таких заявлений». На меня это произвело глубокое впечатление. Возвратясь в редакцию, я рассказал об этом Борису Горбатову. Он помолчал — неторопливость была в его характере — и спросил:

— А сам ты, что же, думаешь оставаться в стороне?

Я ответил, что, кажется, запоздал с таким решением. Когда фронт отходил, шли тяжелые бои, не подумал, а когда положение поправилось, вдруг подам заявление, как-то неудобно будет это выглядеть. Борис помолчал, чуть кивнул головой, видимо соглашаясь с этим.

В начале мая противник начал наступление в районе Барвенково. Силы оказались далеко не равными. Фронт вынужден был отходить.

14 мая я вернулся из 12-й армии, ведшей тяжелые оборонительные бои. Редакция стояла на окраине Ворошиловграда, в поселке Вергунка. В секретариате меня встретил Горбатов:

— Умоешься, зайди к нам.

С трудом отодрав донбасскую пыль, пошел в домик, где жили наши писатели.

Борис поднялся навстречу, протянул мелко исписанный листок бумаги:

— Ну как? Теперь удобно? Если решил, держи! Вторую пишет Илюша, — кивнул на сидящего за столом Илью Френкеля, старейшего коммуниста редакции.

Это были рекомендации. Вечером на партийном собрании принимали в кандидаты двоих: Сашу Верхолетова и меня. Выступали не только рекомендовавшие, но и товарищи, с которыми приходилось часто бывать в командировках. Выступления были сердечными, и это, пожалуй, еще больше волновало.

Не могу припомнить, как и что говорил после единогласного решения о приеме в кандидаты партии. Кажется, что-то не очень складное. Но чего можно было требовать от человека в такую минуту?

Положение на фронте ухудшалось. Вскоре редакция была уже за Доном. В августе мы остановились на берегу Черного моря, в хуторе Вишневом. Расформировывался Южный фронт, а вместе с ним и наша газета.

Штат редакции по приказу ГлавПУРа переходил на новый, Юго-Восточный фронт. Пробираться туда нужно было через Тбилиси, Баку, Астрахань. Грустно было расставаться с людьми своего фронта. С многими из них уже связывала большая, скрепленная пережитыми трудностями фронтовая дружба.

Утешало, что коллектив переходил в новую газету в полном составе. Вероятно, так бы оно и случилось, но на переезд ушло слишком много времени, а события не ждали. Новый фронт, получивший название Сталинградского, действовал. Уже выходила и вновь сформированная фронтовая газета.

Весь старший офицерский состав нашей редакции отзывался в Москву, младший же оставался в резерве фронта. Приказом политуправления я был откомандирован в распоряжение фронтового корпункта «Известий».

С его начальником Константином Тараданкиным мы были знакомы еще по совместной работе в газете «Рабочая Москва». Внешностью Костя производил впечатление человека медлительного, неповоротливого. В работе же был предельно оперативным, обладал тонким чутьем высококвалифицированного газетчика, отлично владел пером.

29 декабря мы с ним на довольно замызганной редакционной «эмке» очень удачно проскочили в Котельникове между эшелонами танкового корпуса генерала П. А. Ротмистрова. Это был один из предсмертных дней танковой армады фашистского генерала Готта, который по плану, разработанному фельдмаршалом Манштейном, рвался на выручку окруженной в Сталинграде армии Паулюса. Разгром был полным. Захвачены орудия, танки, самолеты, железнодорожные составы с боеприпасами, продовольствием.

Имея перед глазами такой материал, я не мог не вспомнить о возможности показать итог одного рабочего дня наших армейцев. Костя загорелся. Делаем фотоочерк «Рабочий день танкистов Ротмистрова».

Ночью в чьей-то брошенной квартире проявили пленки. Костя по негативам написал текст. Теперь надо было побыстрее переправить материал в Москву. Операция не такая уж сложная, но здесь мы потерпели неудачу. Нашу машину, на которой шофер отправился пораньше утром на аэродром поразжиться трофейным бензином, притащили на буксире: полетел задний мост. Для нас это была катастрофа. Пришлось обращаться с просьбой о помощи к техническому начальству корпуса. В этой суматохе Тараданкин передал пакет с материалом уезжавшему в штаб фронта офицеру связи. Это была следующая неудача. Ни офицера, ни пакета мы больше не видели.

Иногда удача баловала нашего брата, иногда следом за ней шло горькое разочарование.

Случаи, подобные тому, о котором пойдет речь, всяко толковались в повседневной газетной жизни. Одни называли их везением, другие просто удачей, а старые газетчики еще говорили — репортерское счастье.

Ну, разве не счастье для репортера, не будем говорить в результате каких переделок, в горячке завершающейся битвы за Сталинград попасть на допрос только что плененного фашистского фельдмаршала Паулюса?

Конечно же это было не так просто. Из довольно многочисленной группы фото- и киноработников Сталинградского фронта в нужный момент у штаба 64-й армии, куда был доставлен плененный фельдмаршал, оказались только двое: Жора Линекеров — фоторепортер армейской газеты и я — сотрудник фронтового корпункта газеты «Известия».

Съемка оказалась сложной. В небольшие оконца с фасада избы, заполненной работниками штаба, пробивались скудные лучи январского солнца. Света их едва хватало на передний план. Углы комнаты казались совсем темными. К тому же боковые окна давали сильно мешающий контровой свет.

Для пленки, на которой тогда работали, освещение, прямо скажем, было гиблое. О съемке автоматическими скоростями думать не приходилось, требовалась экспозиция порядка секунды.

У Жоры был, хоть и плохонький, металлический штативчик. Мне приходилось надеяться только на свои руки.

Кассету я отснял полностью. Опыт позволял надеяться, что из тридцати шести кадров можно будет выбрать для печати нужный снимок. Теперь стояла задача, как переправить кассету в редакцию.

По окончании допроса, пользуясь хорошим настроением командарма, подошел к нему и попросил помочь доставить пленку в Москву. И снова улыбнулось репортерское счастье. В Ставку срочно отправлялся самолет с какими-то документами. Летевший с ними офицер связи заверил меня, что к вечеру пленка будет в редакции. Фотография имела возможность попасть завтра в номер. Явно назревал крупный «фитиль» остальным газетам. Корпункт лихорадило.

Наутро затемно выехали в политуправление фронта. Сюда газеты поступали прямо с аэродрома. Конечно, у меня немножко участилось дыхание, немножко дрожали руки, когда разворачивал газету. Но снимка в номере не было. Не было его и в последующих номерах. Рухнули надежды на «фитиль». Репортерское счастье дало осечку.

То ли пленка не дошла до редакции, то ли руки отказали автору. Было обидно. Но война продолжалась, события шли за событиями и не оставляли времени на личные переживания.

С материалом об освобождении Ростова я попал в краткосрочную командировку в Москву, и здесь наша редакционная лаборантка повинилась мне в причастности к гибели этой пленки. Кассета действительно была доставлена в редакцию в тот же день. Случайно миновав заведующего отделом, попала прямо в руки лаборантки. Та, не прочитав мою записку, заложила пленку в проявитель и… забыла.

Вспомнила ночью, но, не имея ночного пропуска, смогла добраться до редакции только утром. За это время проявитель сделал свое «черное» дело. Все же пленка была отфиксирована, слегка промыта, высушена и брошена в коробку с другими, такими же «неудачными» пленками. Заниматься с нею было мне недосуг, да и нужда миновала, а об истории в то время мало думали. Просто случайно положил я ее в карман, и очутилась она в моем домашнем архиве.

Здесь, чтобы закончить разговор о репортерском счастье, надо на минутку перенестись на… двадцать пять лет вперед.

Именно в преддверии двадцатипятилетия сталинградской победы вспомнил я о той загубленной пленке.

В редакционной лаборатории решили попробовать хоть что-нибудь напечатать. Ослабить негатив не удалось. Очевидно, сильно задубленная в фиксаже пленка не размокала. Тогда решили усилить свет в увеличителе. Дошли до лампы в 500 ватт. Увеличитель охлаждали мокрым полотенцем. И получилось! Через двадцать пять лет фотография пошла в номер…

Но, как говорилось выше, было все это двадцать пять лет спустя, а пока война шла своим чередом. В дальнем тылу остался Сталинград, залечивал свои раны освобожденный Ростов.

С Тараданкиным мы расстались на подступах к Таганрогу. Я получил приказ выехать под Воронеж в газету «Суворовский натиск» вновь формируемого Степного фронта.

Всю жизнь везло мне на товарищей. И в «Суворовском натиске» ребята подобрались отличные. Потому, вероятно, и газета была живой, оперативной. Ну и настроение было, конечно, не в пример прежнему. К концу июля фронт пошел вперед.

Курская дуга, Белгород, первый салют Москвы, Харьков, Полтава, Кременчуг, Днепр, Черкассы, Кировоград, и все срочно, все в номер. Настоящая газетная работа.

После корсунь-шевченковского разгрома фашистов весна стала все решительнее вмешиваться в военные дела. Не только колесный транспорт, танки вязли в грязи. Самым надежным средством передвижения стали собственные ноги. Скептики ворчали, что, мол, по таким дорогам никаких ног не хватит. Ну это еще как сказать! Конечно, были мы молоды, азартны. Ходить так ходить!

В Умань пришли пешком. И вовремя. В городском парке, знаменитой Софиевке, еще шел бой. Материал отправили в редакцию с каким-то отчаянным парнем, севшим на своем «У-2» у самых крайних домов города. Самолет ткнулся носом в грязь, но своих летных качеств не потерял. На руках вытащили его на сухое, выстелили соломой «взлетную дорожку» и помогли взлететь. Материал попал в газету вовремя.

Ночь на 26 марта мы с писателем Львом Шапиро провели в молдавском селе Сороки. Вместе с нами в гостеприимном домике местного учителя остановился и офицер связи из армии генерала Коротеева. Парень нервничал. По его словам, армия вот-вот должна выйти на Прут. Пропустить такое было невозможно. Ведь Прут — это наша государственная граница.

Как быть? Рассчитывать на завязший в грязи транспорт? Мы решили идти.

Ушли на рассвете, к вечеру добрались до Бельцов — городка в центре Молдавии. По весенней распутице конец не маленький. Важно, что добрались вовремя. В ночь на 28 марта бойцы дивизии полковника Михаила Путейко во главе со своим комдивом перешли государственную границу. В этот день были сделаны первые снимки на румынской земле, освобожденной Советской Армией от фашистов.

Снимки были опубликованы и в «Суворовском натиске», и в «Известиях».

Потом была трехдневная командировка в Москву. Вызывал ГлавПУР для перевода на работу в журнал «Фронтовая иллюстрация». И снова повезло. Район работы — хорошо знакомый 2-й Украинский фронт. Снова рядом с товарищами из «Суворовского натиска». Яссы, Бухарест, незабываемые встречи в освобожденном югославском Петровграде, бои на венгерской земле, Будапешт. А потом новый фронт, 1-й Украинский. Бреслау, Берлин, Дрезден… И 9 мая — в освобожденной Праге.

Вернулись домой не сразу. Только в июне, перед парадом Победы, собралась наша фотобратия в редакции на улице «Правды».

Начали осваивать мирную жизнь. Но передышка получилась не очень продолжительной. Еще не успели привыкнуть к домашней обстановке, не повидались с довоенными знакомыми, а ГлавПУР уже заготовил новые командировки. Теперь в противоположный конец страны. Кому в Приморье, кому в Приамурье. Мне достался Забайкальский фронт.

Кампания была непродолжительной, но богатой событиями. Хинган, бездорожные просторы Маньчжурии, воздушный десант на Мукден, захват марионеточного императора Пу И, капитуляция знаменитой Квантунской армии, освобождение нескольких тысяч американских военнопленных, находящихся в Мукденском концлагере.

Последним материалом, сделанным мною на войне, был фоторепортаж о рабочем дне десантников — воздушном десанте на Порт-Артур. Было это 22 августа 1945 года.